Поэт и его оруженосец

Посмотри – мой бедный ёж Сбрил свои иголки. Он совсем ручной. (А.Башлачев) Данкан Этвуд Когда-то я был твердо убежден, что нервная горячка, воспаление мозга и прочее, отчего умирают в романах страдающие неразделенной любовью герои и героини, есть лишь плод фантазии викторианских авторов. Со мной, самонадеянно полагал я, такого случиться не может. Никак и ни при каких обстоятельствах. Но жизнь это такая веселая дама, которая расхаживает повсюду с пестрым зонтиком Оле-Лукойе и показывает самонадеянным глупцам вроде меня то, чего они и не надеялись увидеть. После ухода Петры, утром меня нашла в моем кабинете уборщица-сундка* - я был весь в поту, стискивал пистолет обеими руками и рыдал. Женщина оказалась на редкость храброй и не вызвала полицию – она как-то извлекла пистолет из моих рук, уложила меня на топчанчик в углу кабинета и принялась бормотать на своем наречии какие-то бесконечные тягучие заклинания. То ли ее заклинания подействовали, то ли отсутствие пистолета – но я немного пришел в себя и смог добраться до врача. У меня был жар и пульс зашкаливал, так что мне пришлось проваляться в клинике при Международной школе еще около трех недель, пока меня старались вылечить и брали пробы на всевозможные тропические болячки. Не найдя в моей крови ничего подозрительного и увидев, что моя температура и давление вдруг пришли в норму, меня отпустили с миром. Но уж после этого я, перечитывая романы, не позволял себе иронически хмыкать, встретив слова «нервная горячка». Я вспомнил это все, когда услышал бормотание со своей кровати. Преодолевая головокружение и бубухающие в висках отбойные молотки, я встал с брошенного на пол одеяла, на котором устроился на ночь, и подошел к моему неожиданному гостю. …Вчера мы ввалились в мою нору продрогшие до костей. Замерз даже я в твидовом пиджаке – что уж говорить о Байроне в его тонком кардиганчике! Хмель уже почти выветрился, я включил чайник и только было собрался предложить парню отогреться в душе, как увидел, что он уже спит, прикорнув на краю моей кровати. Не знаю уж, почему мне стало так его жалко – я не сентиментален, никогда не держал домашних животных, и дети у меня не вызывают никакого сюсюкающего умиления, и в благотворительность я не верю. Но Байрона я укрыл клетчатым красно-синим пледом, подаренным мне теткой на прошлое Рождество, стянул на пол одеяло и, завернувшись в него, провалился в сон. А утром, как было сказано, я был разбужен сонным бормотанием. Байрон явно бредил, причем бредил ритмически – стихами. Стихи лились сплошным потоком, без пауз и интонаций, мое ухо выхватывало отдельные строчки – странные, вычурные и какие-то абсолютно свободные. Приглядевшись с трудом в сереньком утреннем свете, я увидел, что худое и небритое лицо парня отливало восковым лихорадочным блеском, темные волосы были влажны и прилипли ко лбу, а обметанные лихорадкой пересохшие губы едва шевелились. Он явно температурил, и я принялся припоминать, остался ли у меня где-либо аспирин или что-то подобное, или придется идти в аптеку. К счастью аспирин нашелся, и я приподнял его голову, старательно вливая в полуоткрытый рот растворенную в воде аспириновую шипучку. Байрон автоматически сглотнул, приоткрыл глаза, вяло выругался и снова погрузился в свое беспамятство. *** …Говорят, все начинается со взятой на себя роли. Даже настроенного на убийство маньяка можно заставить передумать, если исподволь навязать ему роль, допустим, доброго Санта-Клауса. Другое дело, насколько долго он в этой роли продержится… но это я отвлекся. Итак, Байрон, сам того не подозревая, вручил мне бирку с надписью «добрый самаритянин», и я принялся следовать этой вот программе. Уговаривая себя, что в жизни надо испытать все. И как же много оказалось этого «всего»! Во-первых, очухавшийся от своей горячки на третий день, Байрон остался жить у меня – так же просто, как остается приблудившийся щенок или котенок. Мы об этом не говорили, и я его ни о чем не расспрашивал, просто понял, что идти ему сейчас попросту некуда. Я даже забыл испугаться, хотя раньше необходимость делить с кем-то свое жизненное пространство повергала меня в ужас и отвращение, подобные ужасу и отвращению мусульманина, которому подали свинину. Спал он на надувном матрасе, брошенном на пол у окна.Пока я просиживал штаны в офисе – издательство третьесортных бульварных романчиков, куда меня взяли на должность то ли редактора, то ли корректора, то ли и того и другого вместе – Байрон сидел дома. Не знаю уж, что он там делал, но в моей крошечной квартирке беспорядка определенно не прибавилось. Байрон, очевидно, принадлежал к тому редкому типу людей, которым с самими собой не скучно. Когда я приходил домой, он сидел на полу в излюбленной позе – задрав ноги на край кровати, на стену, в общем выше головы. Иногда он слушал музыку – аудиотека и книги было, пожалуй, единственным, что я забрал из прежней жизни. Как, в общем, забирал книги и музыку изо всех прежних жизней – даже из Джакарты я вез два чемодана книг, влетевших мне в хорошую копеечку при перелете. Так вот, Байрон слушал музыку – хаотически и беспорядочно, без всякой системы, насколько я мог судить по горке дисков, выраставших возле ресивера. И так же бессистемно читал. В первые дни он демонстративно не убирал на место ни книжки, ни диски – словно проверяя, вышвырну я его или нет. И любого другого я выгнал бы за подобное, даже не задумываясь – я не выношу, когда книги свалены кучей, а в книжных полках зияют пустоты. А тут – то ли эмоциональная усталость сказалась, то ли до странности мирная аура была вокруг Байрона, но я сам молча расставлял книжки и диски по местам. На четвертый день, стоило мне войти в квартиру, как Байрон с виноватым видом сгреб диски, рассыпал, потом схватил книги и принялся распихивать их по полкам. Меня все считают серьезным. Чертовски серьезным, просто зашибись каким интеллектуалом. На меня надели эту маску еще в детстве, застукав за тем, как я через кальку переводил контуры гравюр Доре из старого дедушкиного «Потерянного рая». Интересовали меня в мои 6 лет в основном боевые архангелы и не менее боевые демоны, но комиксов или журналов с супергероями дед, в доме которого мы жили, не терпел и мне их никогда не покупали. Приходилось довольствоваться тем, что есть. Таким вот образом, из-за «Потерянного рая» родные – а особенно тетка с дядей, - усмотрели во мне задатки интеллектуала. И судьба моя была решена. Меня провозгласили вундеркиндом, в школе это звание окончательно присохло ко мне, а после университета и защиты работы по философии я стал окончательным и бесповоротным интеллектуалом, которому даже сны положено иметь возвышенные. Тетка и дед, должно быть, всерьез полагали, что снившиеся мне периодически женщины говорят исключительно по-французски и страницами цитируют Ларошфуко и Паскаля. И маска интеллектуальной серьезности приросла ко мне так крепко, что, казалось, отодрать ее можно только с кожей. Петра как-то попыталась это сделать, но она была в глубине души еще серьезнее меня, хотя и хотела казаться легкой и простой. …А тут я почему-то расхохотался как мальчишка – Байрон с охапкой книжек выглядел взъерошенным котенком, которого застали за кражей котлет. И Байрон, сначала удивленно воззрившийся на меня, присоединился к моему смеху. А потом мы вместе рассовали книжки по полкам и пошли есть купленную мной пиццу. Так я совершенно неожиданно избавился от боязни чужого присутствия в своем жизненном пространстве, которая, как я теперь понимаю, всегда мешала мне - и не только в отношениях с девушками, но и в любой межчеловеческой коммуникации. С этого дня Байрон словно окончательно оттаял – он оказался очень интересным собеседником, несмотря на то что его формальное образование закончилось в районе начала старшей школы. Байрон живо воспринимал все, что предоставлял ему окружающий мир, он впитывал мир всем собой. Его восприятие различных аспектов бытия было неожиданным и непредсказуемым – например, он не выносил телевизионные новости, его буквально корчило, когда он слышал голос дикторши. Пока я смотрел новости, Байрон торопился заткнуть уши наушниками и врубал на полную громкость нечто зубодробительное вроде «Revolting Cocks». - Жуют, жуют, - с непонятной мне ненавистью высказался он как-то раз, когда я переключил телек на беседу двух кандидатов от правящей партии. – Все равно ничего никому не докажут, только жуют. И напрасно я пытался переубедить его, говорил о недопустимости существования индивида вне социума – я, правда, и сам не был в этом вполне уверен. - Данк, но ты же живешь сам по себе, - отрезал Байрон. – Это сразу видно – тебе никто нахрен не нужен. Так что хорош вешать мне лапшу на уши, лучше вот что скажи – чувак, который это написал, псих или редкий зануда? Он ткнул мне под нос толстый том Герберта Уэллса. - А что тебе тут больше всего понравилось? – ответил я вопросом на вопрос. В сборнике были все классические романы великого фантаста. - «Машина времени» - ответил Байрон, не задумываясь. А я почему-то ожидал услышать «Человек-невидимка»… - Эти элои - почти же про меня, - продолжал Байрон. – Жить во всем красивом, ни о чем не думать. Никто не трогает… - А потом придут морлоки и сожрут, - резюмировал я. Байрон сник. - Да… мне бы вот как элои… - Но без морлоков, - закончил я, и Байрон расхохотался. - Данки, - почему-то Байрон не называл меня полным именем, предпочитая сокращать его. Странным образом это не раздражало. – Может, присоветуешь, что еще почитать? Интересного… «Интересное», как я полагал, Байрон у меня уже все перечитал – сам я не люблю приключенческих романов, предпочитаю повествование неспешное, изложенное красивым языком, с тонким юмором, слегка ироничное. Поэтому приключений в моей домашней библиотеке немного. - А что тебе еще понравилось из того, что ты уже прочел? – задал я вопрос. - Вот… вот это еще, и еще это… - принялся выволакивать Байрон книжку за книжкой. Мелвилл, Шарль де Костер, Шекспир, Уайльд, сказки Андерсена… Да уж, подумалось мне – Байрона я явно недооценивал. Когда же я увидел в стопке Акутагаву, я уж не знал, что и думать. - Это, - ткнул Байрон пальцем в Акутагаву, - я вообще сначала подумал: что за фигня на постном масле. Не врубился, короче. А потом прочел про монаха носатого, поприкалывался. Тут меня и затянуло. - И понравилось? - Да не то слово! Мне это даже снилось. То-то он недавно всю ночь ворочался, вскрикивал и что-то бормотал. - Вот, - снял я с полки томик Эдгара По, - посмотри. Это должно тебя заинтересовать. Байрон схватил книгу, как дети, наверное, хватают игрушку в супермаркете. - Я завтра пойду на работу устраиваться, - сказал он вдруг и застенчиво потупился. – Тут бар есть один… там вроде уже почти договорился. - Отлично, - ответил я без особого воодушевления – почему-то мне стало немного страшновато за Байрона. Байрон Сибом Я не люблю, когда меня жалеют. Никогда из этого ничего хорошего не выходило – начиная со старой кошелки-родственницы, оставившей мне наследство, и заканчивая … да хотя бы Беном и Бэм-Бэм. И ей-богу, если бы я хоть на волос заподозрил Данка в жалости – свалил бы тут же. Но он… он вообще странный. Как будто он устроен в жизни куда лучше моего, а приглядишься – совсем неустроен. Весь как на булавки натянут – моя маменька иногда вышивала какие-то адски сложные узоры, и ткань натягивала булавками на плотную подушечку. Мягкий шелк так и корчился на этой подушечке, маленькому мне казалось, что из-под булавок вот-вот потечет кровь. А маменька еще и тыкала в него иголкой, мелко-мелко, потом прорезала ножницами… Вот таким мне показался Данкан – натянутым на булавки, изрезанным и исколотым. Я сперва вел себя как дурак – ну, как обычно, в общем. Только Данк на это не купился, даже не пытался психовать - и мне стало стыдно. Да, ребята, мне не так уж часто бывает стыдно за себя – обычно-то я стыжусь за других. А когда Данк полез собирать диски, которые я случайно рассыпал, уронил очки и едва не наступил на них, во мне что-то перемкнуло. Кроя самого себя в душе не трех-, а даже четырехэтажным матом, я выдернул злополучные очки почти из-под его пятки и принялся помогать собирать диски. Данк оказался вовсе не пижоном – скорее уж наоборот. И чего я сначала так его невзлюбил? Наверное потому, что он и я были на похожих местах, что ли – оба встречались с эскорт-герлз и оба пытались сделать вид, что работа девушек нас ни капли не волнует. Разве что Данки пыжился чуть больше в этом плане – ему-то особенно важно, чтобы все выглядело, как говорится, нормально. Ему было важно выглядеть нормальным, внешне быть, как все – это я теперь только понял. И по сути мы с ним в чем-то были очень похожи, просто он все время пытался закамуфлироваться, а мне было на камуфляж наплевать. Но мы оба хотели жить так, как хочется, и чтобы мир нас оставил в покое. Отвязался, короче. Данк уходил на свою работу, а я… Пару дней я тоже уходил, шатался по улицам почти до вечера. Но это мне быстро осточертело – я, оказывается, наелся этим по самое нехочу. Поэтому дальше я стал просто рыться в Данковых сокровищах – у него куча дисков, навороченная стереосистема. И целый шкаф книжек. Причем, подозреваю, сам Данкан делает над собой дикие усилия, чтобы этот шкаф не разрастался. Новые книги он читает с компа или с электронной книжки, а в шкафу держит то, что особенно любит. Так вот, начал я потихоньку читать то, что у него в шкафу. Знаете, никогда я особенно не любил чтение – в основном оттого, что читать меня заставляли. А тут вдруг втянулся. Хотя книжки у Данка поначалу мне казались чуднЫми – такими же, как он сам. Я садился на полу в уголочке, включал что-нибудь эдакое, не мешающее, и читал. Под скрипки и пианино читалось особенно хорошо, кое-что из такой музыки мне даже начало нравиться. После одного рассказа я долго приходил в себя – там говорилось про одного художника, вроде бы в Японии, я так понял. И этот художник был такой прямо псих – любил только свою дочь. И так любил, что никуда ее от себя отпускать не хотел. Дальше я не совсем понял, но только хозяин этого художника был то ли граф, то ли князь, и он эту художникову дочку решил освоить. То ли освоил, то ли нет, но папаше это жутко не нравилось. И вот как-то художник начал рисовать на ширмах адские муки. И так расстарался, что даже про дочь забыл. И стал уж совсем съезжать с катушек – то трупы срисовывал, чтоб получше ад изобразить, то ученика своего в цепи заковывал. И даже сны ему стали сниться страшные, с демонами и страшилищами. В общем, кончилось тем, что художник попросил князя сжечь на его глазах карету вместе с женщиной, чтоб написать адские муки поточнее. И князь – нашло на него что, или очень он разгневался на художника? – так и сделал. И посадил туда красавицу-дочь художника.** В общем, я несколько раз это прочитал и перечитал, и каждый раз у меня чуть волосы дыбом не становились. А потом я включил музыку погромче – как раз такая нежная песня шла, как будто эхо отдавалось в подворотнях – и принялся думать. Думал о Бэмби, о себе, о нас с ней. Вообще… о любви. Потом нашел какой-то клочок бумаги и записал почти без помарок: Мы потеряли право называть Друг друга словом, звуком, именами, И слова нет значительней и больше, Чем в небосвод с земли свалившееся «ты» Мы променяли – дети, сосунки – Сухое счастье («счастье», то есть «часть») Любви младенчески-беззубую улыбку На право следовать за черными котами, Перебежав пути самим себе. Но я и это право продаю, И палец послюнив, сочту купюры. А дождь изрешетит меня как пули… … Художник дочь родную сжег свою, Чтоб показать, как в пламени страдают. Так что ж тогда любовь? Потом я откинулся назад, оперся спиной о стену и закурил. Курил и смотрел на дым. Вместе с дымом из меня выходило прошлое. …Данкан, похоже, здорово удивился, когда я показал ему те книжки, что мне особо понравились. Он, видно, от меня такого не ожидал – и того, что я вообще читаю, и того, что я читаю вот такое. А потом дал мне книжку – сказал, что мне должно понравиться. Книжка была оранжевая как осень, с осенним парком и прудом на обложке, толстая, но очень легкая. Мне даже показалось, она зависла на долю секунды в воздухе, прежде чем лечь в мою ладонь. «Эдгал Аллан По» - прочел я на обложке. _________________________________________________ * -сунды – народность в Индонезии ** - рассказ «Муки ада» Акутагавы Рюноскэ