Поэт и его оруженосец

Данкан Этвуд Я привычным движением сунул в уши «таблетки»-наушники и сделал ай-под погромче. Когда электронный бит пульсирует где-то в макушке, мне легче сосредоточиться. Габи смеется, что у меня от громкой музыки открывается канал астральной связи и все мозги с перепугу устремляются в космос, откуда возвращаются обратно гораздо более упорядоченными. Мысли и правда стали намного более стройными и ложились на экран ноутбука ровно, складно и благопристойно. Появлялись уклюжие и гладкие фразы, и смысл укладывался как должно между долгими периодами. Я был вполне собой доволен – сенсацией моя работа вряд ли станет, но и стыдно мне за нее не будет. Раз уж я вообще здесь оказался, как всегда говорила мне Габи. Оставалось дописать только заключение – я оставил напоследок самое вкусное, обожаю писать заключения и послесловия уже в самом конце работы. Есть люди, которые пишут заключения и выводы до написания основной части – я не из их числа, мне всегда казалось, что это все равно что есть десерт перед ростбифом. Сейчас я дописывал заключение и чувствовал себя как насосавшийся крови вампир – ощущение сытости, удовлетворения и какой-то полноты сделанного. Полной завершенности. Я дописал до конца. Поставил точку. Вычитал под Эндрю Элдриджа, орущего мне в уши про «Храм любви»и подпевающую ему Офру Хаза. Нажал на «сохранить» и крутнулся на стуле с чувством выполненного долга. Есть! Готово! Теперь можно отключить музыку и отдохнуть. Со стороны кухни в нашей новенькой квартирке (неподалеку от Тринити-коллежа, где я теперь имел честь преподавать) доносилось негромкое пение – мне всегда казалось, что голландцы попросту прикалываются над благородной строгостью немецкого языка, но в последнее время это ощущение стало проходить. В устах Габи даже смешная голландская речь казалась небесной чудесной музыкой. Габи жарила что-то, аппетитно пахнущее сладким тестом и ванилью, тонкие руки ее были по локоть в муке, а вокруг стояла мучная пыль. Из большого кухонного окна, под старинный манер разделанного оконным переплетом на маленькие квадратики, били ало-оранжевые снопы света от заходящего солнца, в них плясали пылинки и сама Габи казалась одетой солнечно-мучным сиянием. Я хотел было незаметно подкрасться к ней, но куда мне против ее музыкального слуха! Габи меня учуяла еще на подходе и, не оборачиваясь, сунула мне поджаристый кругляш. И злодейски захихикала, когда я целиком сунул его в рот и громко задышал, пытаясь остудить – оладья была с пылу-с жару. - Это heetekoek, тетин рецепт, - сказала Габи, когда я наконец прожевал оладью и вытер выступившие слезы. – Потерпи, пара штук осталась, и будем ужинать. Я смирно присел на краешек кухонной тумбочки, любуясь на ловко движущуюся у плиты Габи – она даже оладьи жарит так, будто играет на скрипке. - Не жалеешь, что не уехала с Ронни? – вырвалось вдруг у меня. Габи застыла с лопаточкой в руке, потом медленно обернулась. - Глупый вы совсем, господин профессор, - нежно протянула она, подходя ко мне и поигрывая лопаточкой, как индеец томагавком. – И что это вы слушаете, скажите на милость? Она сунула руку в карман моих штанов и принялась ощупывать лежащий там ай-под… - Решила выяснить наощупь? – я обнял ее за талию и притиснул к себе. - Наощупь? Хорошая мысль, - нехорошо прищурилась Габи, сунув вторую руку во второй мой карман. In the temple of love you hide together Believing pain and fear outside But someone near you rides the weather And the tears he cried will rain on walls As wide as lovers eyes - зловеще провыл Элдридж из моего кармана: Габи нечаянно включила ай-под, а наушники я из него вынул. Но нас это уже не остановило: я усадил Габи на край стола и словно вампир припал губами к ее шейке пониже уха… In the temple of love: shine like thunder In the temple of love: cry like rain In the temple of love: hear my calling In the temple of love: hear my name* …Мы очнулись только от очень настойчивого стука в двери. В нее, похоже, колотили кулаками. Песня тоже давно кончилась. - Ох, профессор, вас страшно отпускать на лекции, - едва переводя дух и оправляя майку, пропыхтела Габи. И вдруг завопила: – Оладьи!!!! Над сковородкой скорбно поднимался черно серый дымок – последняя пара heetekoek`ов заканчивала свое существование, превращаясь в угольки. - Открывай иди, а я тут приберу и проветрю, - скомандовала мне Габи, хватая сковороду. В открытых дверях стояли Том, мой старый приятель еще по школе, которого я случайно встретил на концерте «Гёзов» по поводу нового альбома – и Байрон. Я только приоткрыл от удивления рот и посторонился, пропуская их в холл. Байрона я не видел с того самого концерта – как, впрочем, и Тома. Тогда, после выступления «Гёзов» я ожидал Габи, парней и Байрона, которые вовсю раздавали автографы и общались с журналистами. Тут меня осторожно хлопнули по плечу и, обернувшись, я увидел Тома. Тот мало изменился с выпускного класса – еще тогда мы вроде как дружили, а вернее держались друг друга, потому что оба были слишком странными, чтобы нормально вливаться в жизнь класса. Потом Том поступил в Кембридж и они вместе с моим дедом вдвоем пытались убедить меня тоже пойти туда. Но я все же выбрал Утрехт. После Кембриджа Том внезапно сделал крутой поворот и решил стать актером. Поступил в РАДА, окончил и теперь снимался вовсю, да еще и в театре играл. Он пару раз писал мне на скайп, еще когда я был в Джакарте, и даже хотел приехать. Но потом случилось… все что случилось, а по приезду в Англию я оборвал все старые контакты, сменил имя и с тех пор только иногда в таблоидах натыкался на Томовы имя и фамилию. У Тома осталась его школьная привычка улыбаться – одним ртом, широко-широко, в то время как глаза его оставались серьезными и даже грустными. Кажется, это называют голливудской улыбкой… Я отчего-то невероятно Тому обрадовался – ощущая, что цельность моей жизни наконец восстанавливается, я очень хотел с кем-нибудь этим поделиться. С кем-нибудь хорошим из моего прошлого. - Вот не ожидал найти тебя тут, Эрик. Мне посоветовали сюда пойти, сказали, новое слово в современной музыке, - говорил Том своим мягким голосом, также мало изменившимся. Только произношение стало более отчетливым да артикуляция более выразительной. Манера говорить у него стала осторожной, будто он был политиком, а я дотошным журналистом, и ему приходилось взвешивать каждое слово. - Прекрасная музыка, и тексты такие… необычные, - тут непроницаемая завеса в серо-голубых глазах Тома дрогнула и я понял, что стихи Байрона его действительно зацепили. Ребята уже закончили с журналистами, в клубе становилось пусто, остались только пара техников, помогавших сворачивать аппаратуру, да персонал клуба. И мы с Томом. Габриэль подбежала ко мне, нырнув под мою руку, будто зверек в нору. - Я восхищен вашей игрой, - церемонно сказал Том, и бедная Габи даже слегка растерялась, когда он осторожно прикоснулся губами к ее пальчикам с коротко подстриженными ноготками. Он сказал еще несколько слов музыкантом с тем же видом царственной особы, посещающей с благотворительной целью Ист-Энд. Тут подошел Байрон, которого едва отпустил Жак, выяснявший с ним некоторые детали предстоящей презентации его книги – и вся царственность с Тома разом слетела. Тогда я не придал этому значения – привык, что рядом с Байроном многое предстает в своем истинном свете, без мишуры, словно стекло восприятия протерли чистой тряпочкой. А потом стало уже не до них – на следующий после концерта день мне пришло приглашение от того светила, которому я, набравшись наглости, отправил свою работу по философии. Я долго разглядывал короткое письмо – бумажное письмо в бумажном конверте, представляете? – в котором содержалось предложение попробовать себя в преподавании, а заодно и высказывалось несколько замечаний по моей работе, которые светило желал обсудить со мной лично. Менее чем через две недели я уже вел лекции в Оксфорде (жаль, дед умер – вот бы порадовался!) и мы с Габи обживались в маленькой уютной квартирке, выделенной мне университетом. В турне с ребятами Габи не поехала – она сообщила мне об этом как бы между прочим, но убедительно попросила не встречаться пока со Шпигелем, который вдруг ни с того, ни с сего возомнил себя шекспировским Лаэртом и рвался вступиться за честь сестры. В общем, как ни совестно, но мне было тогда не до Байрона и тем более не до Тома. И Байрон сам тоже почти не звонил мне – он был нарасхват, поскольку многие городские клубы, где выступали «Гёзы», приглашали и его тоже для чтения стихов, «что-то вроде разогрева», как сказал Байрон, поздравляя меня с Пасхой. И только сейчас, когда Том и Байрон, неловко переглядываясь, прошли мимо меня в гостиную, я внезапно со всей ясностью осознал, что же такого необычного показалось мне в их первой встрече. Паззл сошелся, подумал я. Как у нас с Габи. Вот почему еще тогда мне показалось, что при появлении Байрона Том разом утратил свою высокородную снисходительную закрытость и стал почти беззащитным. Словно рак-отшельник, лишившийся своей раковины. А Байрон… черт, ну конечно, вот почему взгляд Байрона стал тогда таким странным – почти испуганным, почти умоляющим, будто перед ним небесное видение, и он старается даже не моргнуть лишний раз, чтоб его не спугнуть. - Мы тут рядом были, - начал Байрон. – Решили, зайдем. Потому смотрим – дым из окна валит, вот мы и испугались. - Это оладьи пригорели, - высунулась из кухни Габи. – Привет, Байрон, привет, Том. Эрик, рассаживай всех, я сейчас. - Ох, мы же вина захватили, - засуетился Том. Он вскочил и, едва не зацепившись за ковер, рванулся в холл, где они оставили принесенный с собой сверток. - Хорошее Божоле. И немного сыра, - услышал я его голос, потом Габи отобрала у него бутылку и пакет с сыром, и Том ни с чем вернулся в гостиную. Пока мы сидели втроем, было немного неловко – я рассказывал о преподавании, о работе и о тех без преувеличения великих людях, с кем привелось мне общаться тут. Байрон скучным голосом говорил о презентации книги. Том все время приглаживал рыжеватые кудряшки знакомым мне еще со школы движением и натянуто шутил о новой роли в шекспировской пьесе, которую ему недавно предложили. И только явление Габи и столика на колесиках, уставленного разными вкусными вещами, бутылками и бокалами, как-то склеило наш разговор. Габи потрясающе ловко вела беседу – она играла на всех нас, словно мы были струнами ее скрипки. Байрон оживился, Том перестал приглаживаться, и даже я забыл, что только что мне некуда было девать руки и ноги. Через минуту мы пили, болтали, жевали и хохотали, как в лучшие времена. Байрон читал свои новые стихи и я с удивлением почувствовал в них новую нотку – любовь. Еще робкую, еще не верящую самой себе, но самую настоящую. Байрон читал, а Том не сводил с него взгляда, будто от того, дочитает ли Байрон до конца, зависела его жизнь. И Габи тоже это заметила. Когда стихи были дочитаны, она глубоко вздохнула, словно собираясь с силами, и сказала: - Ребята, мы с Эриком в Голландию собираемся. Чтобы… в общем, чтобы пожениться. Может, вы тоже?.. - Что тоже? – хором спросили Том и Байрон. - Поедете в Голландию, - невинным тоном ответила Габи.