Поэт и его оруженосец

If the doors of perception were cleansed, every thing would appear to man as it is: infinite (William Blake) Байрон Сибом Знаете, что меня больше всего пугало в детстве? Когда взрослые, с которыми я пытался говорить, делали значительные постные лица, поджимали губы куриной попкой и говорили мне – «Вот когда ты станешь взрослым…» И многозначительно и зловеще закатывали глаза к потолку. Я просто немел от нечеловеческого ужаса, представляя, что может меня ожидать в этой непонятной взрослости. Взрослость, как разверстая пасть, заглатывала каждый день мать и возвращала ее уже совсем другой – окостеневшей и окаменевшей как сильно высохшая жвачка, в которой не осталось уже ни капельки сладости, и даже аромат пропал. Года в четыре можно было еще как-то с этим бороться – надеть, например, на голову шорты и вывалиться в таком виде в гостиную, где мама принимала гостей и где янтарный чай лился в маленькие чашечки тонкого фарфора, и мутнел от молока, как мутнеет все окружающее от слез. А именно слезами однажды все закончилось – в тот день, кроме матери, в гостиной случилась тетка. Она, не церемонясь, вывела меня за ухо из гостиной, плотно прикрыла высокие двустворчатые двери и уже в прихожей залепила мне такую звонкую затрещину, что я кубарем покатился по вымощенному узорами полу и, верно, укатился бы черт знает куда, если бы не приложился затылком о стену. Тетка же, не проронив ни звука и даже в лице не изменившись, повернулась спиной и унесла обратно в гостиную свой прямой как палка костлявый стан. С тех пор я решил не взрослеть. И я охранял свою детскость со рвением и самоотверженностью черепашек-ниндзя, охраняющих свои подземные убежища от злобного Шредера. И понемногу все, и сам я, так привыкли считать, что мне уж никогда не повзрослеть, что как-то даже и расслабились по этому поводу. И Бэм никогда не требовала от меня ничего «взрослого», за что я до сих пор ей страшно благодарен. Взрослеть с нею я начал сам, правда совсем этого не замечал. Когда же Бэмби меня бросила, я решил со взрослением завязать, но не тут-то было. Появился Данки и все завертелось, так что я уж и не следил, взрослый я или нет. Данкан помирился с Габи – ну, если вообще можно назвать то, что между ними пробежала вредная кошка, ссорой, - и вот тут я ощутил себя почти-что Данковым старшим братом. И, черт возьми, это было приятно, скажу я вам! Вот. А уж совсем и окончательно взрослым я ощутил себя после того, когда Данкан привел ко мне Жака. Собственно, его имя было Джек, но все его называли Жаком, потому что он так смешно выговаривал слова, что всем казался французом. Да и внешне был похож на креветку-чистильщика из мультика про рыбку Немо – маленький, тощенький (тощее меня, вот не вру!) лысеющий и пучеглазый. И страшно деятельный – ну вот настоящая креветка. Жак был юристом и специализировался на работе с писателями. Ну в общем, он, как я понял из слов Данки, будет следить, чтоб меня не надули при контракте. Да, забыл сказать – мы подписали контракт с менеджером «Гёзов». А еще потом подписали контракт с издательством – не с тем, в котором Данкан раньше работал, а с другим каким-то, я даже и название не запомнил – что мои стихи издадут книжкой. С картинками! В общем, когда я только увидел Жака, он на меня впечатления не произвел. Но когда он со мной пришел на подписание контракта, он в два счета затроллил противоположную сторону – ну, так мне показалось: он просто-таки засыпал их вопросами. Причем самому мне из тех вопросов ни один и близко не пришел бы в голову. Сам я если что и спросил, так только кто будет иллюстрировать мою книжку. А потом Жак перехватил у меня мяч и разыграл партию не хуже Уимблдонского турнира. В общем шли мы с Жаком обратно в паб, где нас поджидали Данкан и Габи, в очень разном настроении. Жак казался вполне довольным, как он мне сказал, условия для начинающего автора, каковым я являюсь, более чем замечательные. А я впервые в жизни сожалел, что не могу быть таким же уверенным и ответственным в разговоре, как Жак. Да, ребята – я впервые завидовал, и кому же? Юристу! Потому что мне пришло в голову, что Жаку уж точно не сунули под нос для подписания ту злосчастную бумажку, после которой у нас с Бэмби все пошло наперекосяк. В баре я дорабатывал последние дни – просто пообещал Клэнси не уходить, пока они не подыщут на мое место хорошего бармена. Хорошего! Только вот сейчас я подумал, что не все так уж плохо со мной, если я считаюсь хорошим барменом. Данкан, с которым я после ухода Жака поделился своими соображениями, некоторое время ошарашено молчал, а потом рассмеялся. И Габи тоже рассмеялась. - Байрони, да ведь не могут все быть юристами! – сквозь смех проговорила Габи. – Уж если на то пошло, хорошим юристом стать проще, чем хорошим поэтом. - Ты самый что ни на есть взрослый человек, - подхватил Данкан. И неожиданно стал серьезен, даже слишком: - Я вот, знаешь, когда-то считал себя очень взрослым – и с Петрой, и потом. И даже Бена так свысока пытался поучать… При имени «Петра» Габи чуть приметно наморщила нос, словно от неприятного запаха. А я вспомнил - Бен мне рассказывал, как Данкан его буквально опустил, объяснив на пальцах разницу между преуспевающим редактором и неудачником-барменом. - Я сам тогда поступал как мальчишка, - продолжал Данкан, - как глупый и закомплексованный мальчишка. Взрослому человеку нет нужды что-то кому-то доказывать – он уже все доказал и может спокойно жить. Творить… - Данкан запнулся и взглянул на Габи, - любить. - А тебя вообще бог… - Габи щелкнула пальцами и закончила на каком-то непонятном языке, гавкающем и харкающем. - Бог в макушку поцеловал, - перевел Данкан. - Пиво будешь? – вмешался Клэнси. Очень кстати вмешался, потому что у меня вдруг начало предательски щипать в носу. Клэнси выставил перед нами три кружки, сам погрузил рыжие усищи в пивную пену и сделал добрый глоток. Пиво ливанулось в его глотку как в водосточную трубу. А потом Клэнси утер усы тыльной стороной ладони и разом все испортил, сказав: - Я тебе там бутерброды оставил – ты ж опять не позавтракал, наверно. И вот тут меня прорвало. Слезы брызнули фонтаном, я давился пивом и собственными слезами – такого со мной даже на свадьбе не было. Сам прям не знаю, что на меня нашло. Я словно встал с людьми вровень. Я больше не был маленьким мальчиком, который смотрел на всех снизу, я больше не преодолевал себя, когда надо было сталкиваться со взрослым миром. Мир – это просто мир, и я наконец научился в нем жить и быть в нем собой без того, чтобы каждую секунду мысленно готовиться к обороне. Больше не нужно было быть шутом – можно было шутить и дурачиться, когда этого хочется, а не когда надо заесть горечь. А еще теперь были друзья. Черт побери – у меня никогда не было друзей, таких что, как в фильмах, в огонь и в воду! А теперь… Я посмотрел на Данкана. На моего друга Данкана Этвуда. *** Через месяц «Гёзы» выпустили альбом и по этому случаю дали концерт в большом новом клубе с названием «Friday, I`m in Love». Мы с Данканом торчали там еще с полудня – старались, правда, не мешаться под ногами у парней и поэтому чинно и тихо-мирно пили за столиком. Я пил вино, и Данкан длинно и учено рассказывал мне, какие бывают вина, как следует их пить и чем закусывать. И про дегустации рассказывал – жуткое извращение, по-моему. Сами подумайте, полоскать вином рот, а потом выплевывать – ну не маразм? Правда когда Данки рассказал, сколько видов вина приходится пробовать бедным дегустаторам, я согласился, что сплевывать было разумно. А потом я заметил в полупустом еще зале низенького мужичка, эдакого стареющего нефора с налаченными жиденькими волосенками, стоящими дыбом… словом, представьте сильно потолстевшего Игги Попа. С ним была высокая тоненькая девушка, лица я не разглядел. На долю секунды мне показалось, что это Бэмби – походка, осторожная как у робкого олененка, фигурка… Но я не успел дорассматривать девушку – она со своим «Игги» устроилась за дальним столиком, а тут к нам подсел Клэнси и еще кто-то, и зал начал наполняться народом. И поплыли клубы сигаретного дыма под потолок, стало шумно и весело, что-то бумцало уже в динамиках. Я не был пьян и даже захмелевшим себя не ощущал, но когда после пары песенок разогревающей группы – я поймал себя на том, что внимательно вслушиваюсь в их слова и сравниваю со своими, - на сцену вышли «Гёзы», у меня даже голова закружилась. Акустика в зале была не бог весть какая, но парни старались как могли. И черт возьми, они просто взяли всех присутствующих за задницу и заставили себя слушать. Мои, мои слова летели со сцены! Мои слова стали частью их музыки – я чувствовал, что сам превращаюсь в звуки, в музыку, что в грудине отдается гулкое басовое бубуханье, а скрипка Габриэль поет где-то в моей макушке. И, в общем, я сам превратился то ли в инструмент, то ли в динамик, то ли в еще что-то эдакое. Когда закончилась очередная песня, и Ронни Шпигель, переждав восторженный рев зала, сказал со сцены что-то в микрофон, Клэнси подтолкнул меня локтем. Я непонимающе уставился на него – было почти больно от того, что музыка закончилась. - Тебя требуют! – проорал Данки мне на ухо с другой стороны. Я вскочил, зацепился ногой за ножку стула и едва не впечатался лицом в лысину Клэнси. В ушах шумело, а перед глазами плясали золотистые и изумрудные змейки. Но тоненькая ручка Габи вовремя выдернула меня и потянула к сцене, а там уж Шпигель с Ленне втащили меня наверх. - Поэт… слова дали жизнь нашей музыке… - разливался соловьем Шпигель, держа меня за рукав, чтоб я никуда не делся и не вздумал провалиться сквозь сцену в какое-нибудь мышиное подполье. А такая мысль у меня немедленно возникла, потому что на меня пялилось страшное шевелящееся стоглазое чудище. И если бы Габи не заиграла, я бы точно вырвался и удрал. А так Ронни отвлекся на гитару и отпустил мой рукав, а Габи, сняв с плеча скрипку и отложив ее куда-то, подошла ко мне и легонько сжала мою руку. В другой руке у нее оказался микрофон. И она запела ту самую песню, которую написала на мои слова для Данкана. Она пела и я поймал себя на том, что подпевал ей – тихонько и без микрофона, и вообще голоса у меня нет и никогда не было. Только не петь я не мог. Я стану луной в твоей крови. Я сталью наполню мечты твои. Я болью отмечу каждый твой шаг. Навеки друг и навеки враг. - Я стану… - Габи взмахнула рукой с зажатой в ней моей ладонью и я поневоле взмахнул рукой с нею вместе, давая неведомый знак залу. И зал продолжил! "… луной в твоей крови", - отозвалось стоголосое эхо. - Я сталью наполню… - снова спела Габи. "… мечты твои", - подхватил зал. И дальше все – Габи, музыканты, зрители, я, - запели оставшиеся две строчки припева. Это яд, подумал я – такая власть над людьми это настоящий яд. Я уже был отравлен. Я смотрел со сцены в зал и видел восторженные голубые глаза Клэнси, темные рачьи зенки Жака, и еще другие – горящие настоящим восторгом и устремленные на меня. И тут все заслонили темно-карие. Большие и чистые… когда-то казавшиеся мне чистыми… Бэмби! Я хотел отвернуться, но вдруг почувствовал, что это как захлопнуть дверь перед ее носом. Слишком уж жестоко. И я продолжал смотреть, не видя и не слыша, как Габи зазвала на сцену Данкана, как Ронни что-то снова говорил, как Габи и Данкан целовались у всех на глазах. По ушам легонько скользнули слова о моей книжке (хитрец Жак, оказывается, выговорил выход первого тиража как раз к альбому «Гёзов») и только отпечаталось название, то, что предложила маленькая китаяночка-художница, привлеченная для иллюстрирования моей книжки – «Поэт и оруженосец»… Нас поздравляли, и снова ревел зал сотнями глоток. И я был счастлив. Но больше всего я думал о двери, остающейся открытой, и о том, что вот теперь у меня достанет сил удержать ее открытой. И о том, что я никогда по настоящему ее и не закрывал.