Офицер и джентльмен

Герин оказался хорошим политиком. Может быть, слишком авторитарным и жестким, но в конце концов, его положение позволяло подобный стиль. В первый же день они с Эштоном разработали основные направления и тезисы своего плана. — План развития и помощи Франкширу, — сказал зашедший к ним Френц фон Аушлиц, тихо прослушав часа полтора. — Как это мило и благородно, блядь. Эштон посмотрел на него с ненавистью, а Герин засмеялся: — Ты как всегда зришь самую суть, друг мой. Назовем это Планом Аушлица. — Остроумно, блядь, — оскорбился офицер и вышел, к большому удовольствию Эштона. Герин потянулся, прошелся по кабинету — без галстука и кителя, с закатанными рукавами белой рубашки он выглядел почти по-домашнему, если бы не портупея, — и зашел за спину Эштону. Тот закинул голову, осторожно заглядывая ему в глаза. Длинные пальцы пробежались по горлу, словно массируя и расслабляя, и Эштон залился жаром, вспомнив вдруг, для чего он усердно расслаблял свое горло этим утром. Герин чуть сжал его шею, зафиксировал второй рукой затылок и наклонился, целуя в уголок рта, в висок, в затрепетавшие веки, Эштон тянулся к нему, задыхаясь. И Герин чувствовал бешеное биение крови под своей ладонью и не верил, не верил, что его можно так хотеть — после всего, что делали с этим человеком его подчиненные, эта жажда казалaсь какой-то болезненной. Был бы Эштон так же отзывчив с любым другим? Любым другим, носящим черную форму. Ведь тогда, в борделе, Эштон его даже не узнал. Он жестко смял губы любовника и остановился, почувствовав, что теряет контроль, и готов разложить того прямо здесь. — Это просто саботаж, — хрипло сказал он. — Так соблазнительно краснеть на рабочем месте. И, поцеловав напоследок ямку под дернувшимся кадыком, обошел стол и сел на свое место, с улыбкой следя за расфокусированно шарящим в поисках пера Эштоном. "Местному экономическому консультанту" выделили свой кабинет и "комнату для отдыха". Последней являлась спальня Марии-Антуанетты, непомерно пышная, вся в золоте и красной парче, и он в ней ночевал лишь раз. — Это намек? — спрашивал Эштон тем вечером у выгибающегося под ним рейхсляйтера. — Насчет Марии-Антуанетты? — Разве что на твою трагическую судьбу, — ответил Герин минут через десять. — Ты собираешься отрезать мне голову? — Эштон уткнулся лицом в бок любимого, пощекотал языком чуть солоноватую кожу. — Я собираюсь затрахать тебя до потери головы... эй, щекотно, не кусайся! Герин смеялся, захватывая сильное загорелое тело в охапку и целуя куда попало, Эштона хотелось ласкать, и объятия не были неприятны, как со всеми другими, и черные собаки сидели по темным углам и воротили свои морды: они Эштона не любили. Дойстанские экономисты подчинялись господину Крауферу беспрекословно, лишь сначала кидали неприязненные взгляды: внушение, произведенное рейхсляйтером, а также его личное неоднократное присутствие не позволяло проявлять недовольство. Впрочем, очень скоро их неприятие сменилось искренним уважением, и это такое привычное некогда влияние на людей радовало Эштона, как новоприобретенное: он совсем не ожидал, что способен еще вызвать к своей персоне что-либо, кроме презрения — особенно у дойстанцев. И был даже готов стойко терпеть пренебрежение... Впрочем, все компенсировалось неприязнью его соотечественников: те три раза, когда ему приходилось принимать участие в переговорах. Слава богу, Герин старался не афишировать его сотрудничество. Герин со зверской настойчивостью диктовал свою волю Франкширу, заигрывал с разными политическими деятелями, крутил какие-то интриги. Из Дойстана прибывали промышленники и финансовые воротилы, их тоже держали под жестким контролем: Эштон знал, что большинство производств и банков было национализировано после их революции, но оказалось, что бывшие владельцы постепенно возвращали свою собственность. Их приглашали на места управляющих, и отдавали контрольные пакеты акций. Герин и пара советников говорили с Эштоном об этой подспудной Реставрации, спрашивали его мнения — во время приватного обмывания особенно крупной сделки. И он даже выдал пару замечаний, с удовольствием видя, как ему внимают. Потом заявился Френц фон Аушлиц, и экономисты через некоторое время засобирались — цепной пес и палач нового режима внушал им жуть. Они остались втроем в парадной гостиной, Герин достал карты. Эштон покинул игру после третьего круга — он не мог блефовать сейчас, не хватало нерва, и партнеры просчитывали его на раз. Герин притянул его к себе, обнимая за плечи, он не скрывался от Френца. Эштон расслабленно зажмурился, когда его щекотно поцеловали в ухо... И замер, услышав, как чертов каратель сказал, переходя на северо-дойстанский: — Какая скука играть на деньги... Может, поставишь сладкую задницу своей куколки, Герин? Рука Герина соскользнула с плеча на упомянутую задницу, Эштон опустил голову и уставился на свои ладони, изо всех сил стараясь не сжимать кулаки — я вас понимаю, хотелось крикнуть ему, но здравый смысл отчаянно твердил: не раскрывай карты. Унижение и ярость мешались с болью — почему Герин молчит, может, согласно улыбнулся в ответ на предложение? — А ты что поставишь, — с усмешкой в голосе сказал рейхсляйтер. — Свою задницу? Эштон вывернулся из-под его руки, отошел к винной стойке, выбрал крепкое красное и налил себе полный стакан прямо из бутылки, минуя декантор и нарушая собственный сухой закон. Стекло звякнуло о стекло, и он поднял бутылку повыше, чтобы никто не услышал его дрожь. — А ты этого хочешь? — Нет, — сказал Герин. — Твоя задница прекрасна, друг мой, но я не делюсь. Никогда. Эштон обернулся, прижимая бокал к губам, старое вино показалось кислятиной... да так оно и было при таком варварском употреблении. Офицеры, не отрываясь и не улыбаясь, смотрели друг другу в глаза поверх карт. — А если куколка сама захочет? — Имей уважение, Френци... Понимаешь меня? Имей уважение. Повышаю. — Понимаю, мой дорогой рейхсляйтер, — каратель снова перешел на столичный дойстанский: — Принимаю и открываемся, — карты упали на стол, и он ухмыльнулся, сгребая банк: — Судьба ко мне благосклонна, как к хую в своей жирной жопе. — В кои-то веки ты не блефовал, — произнес Герин с оттенком нарочитого удивления. — Принеси мне тоже вина, Эштон. "Это был блеф, всего лишь блеф", — думал той ночью Эштон, он стоял на коленях на шатком стуле и давно упал бы, если б не ладонь Герина, поддерживающего его под живот, вторая ладонь зажимала ему рот, вынуждая изламываться, балансируя. Он дрожал, раскачиваясь на этом стуле, сзади его наполняли глубоко и жестко, заставляя мычать и мотать головой, Герин не давал ему дышать, закрывая иногда и нос. Он в очередной раз задохнулся, когда острое наслаждение и притухшая, но не прошедшая от вечерней сцены боль заставили его сдавленно закричать, кусая твердые пальцы любовника, по щекам потекли слезы. — Чшш, тихо, — говорил Герин, перенеся его в постель и губами собирая соленую влагу. Слезы драгоценными каплями сверкали на глазах Эштона, и Герин вспоминал темные воды родного Северного моря, янтарные в свете солнца — когда ныряешь на глубину. — Тебя что-то расстроило сегодня? — Нет, — врал Эштон, и Герин качал головой: что ж, он и не рассчитывал на доверие. — Ты же скажешь мне, если произойдет что-то серьезное? — Обязательно, Герин. Фальшь в его голосе, почти незаметная, резанула тонкий слух скрипичным визгом, Герин растерянно и грустно улыбнулся, посмотрел в угол — собаки приветливо подмигивали ему красными глазами. И он крепко прижал к себе Эштона, такого же ненастоящего, как и они, но зато материального и теплого, целуя в ложбинку на шее, то место, где кончались волосы, самое свое любимое. ***Кролики. В тот день Герин задерживался на очередной летучке с офицерами внешней разведки, они распределяли новых подопечных — прикормленных Дойстаном политиков. Жди меня в спальне, — сказал он Эштону, поймав в переходе, и тот молча кивнул, чувствуя, как привычное возбуждение поднимает голову в предвкушении. Эштон послушно пошел в королевские покои, долго лежал в ванне, а потом забрался в постель, полностью обнаженный, скорчился под тяжелым одеялом — он всегда так спал теперь, когда оставался один, словно пытался обнять сам себя. В свете ночника он смотрел на любимую картину Герина, проваливаясь в полудрему и снова выныривая, звезды на ней мохнато закручивались. Наконец, за дверью раздались шаги, Эштон поднялся, садясь на колени, дверь распахнулась с пинка, он нервно подскочил. — Герин, блядь! Ты где, сволочь? Почему везде одни кролики, блядь?! Френц фон Аушлиц был совершенно невменяем: с фуражкой набекрень, распущенным галстуком, расстегнутым воротничком и остановившимся взглядом. Эштон вжался в изголовье кровати: — Его здесь нет. — Ой, — обрадовался Френц, — кролик! Иди к папочке... Он подошел к оцепеневшему Эштону, сдернул с него одеяло и запустил руку в пах. Эштон отмер, когда нахальные пальцы принялись перебирать его яйца, оттолкнул офицера, трясясь от бешенства и ненависти: — Убирайтесь отсюда. — Какой горячий кролик, — заржал Френц, покачнувшись, и снова протянул руку. — Убирайтесь, — повторил Эштон выпихивая его из комнаты. И услышал легкий шум за дверью. — Проклятье, рейхсляйтер! — и затолкнул несопротивляющегося Френца в щель между альковными портьерами и стеной. — Какая теплая встреча! — усмехнулся Герин, увидев голого и взъерошенного Эштона посреди комнаты, и указал на мягкую табуретку: — Животом сюда. Эштон бездумно исполнил приказ, он был ошарашен происшедшим, и не понимал собственного поступка: зачем было прятать Френца фон Аушлица? Как будто сцена в дурной оперетте. Как будто было, что прятать. Герин по-хозяйски мял и гладил его ягодицы, Эштон оторвал взгляд от собственных рук, упирающихся в пол, посмотрел на портьеры и увидел наглую рожу Френца: тот беззвучно смеялся. Его скрутило от унижения: неужели вот так, его возьмут тут на потеху этому придурку? — Нет! — он соскользнул с табурета и отошел к дверям. — Нет... Я проголодался. Герин, привыкший к безотказности любовника, смотрел на него с веселым недоумением: — Ну, хорошо... Эштон потянул его за руку, отчаянно надеясь, что придурок за портьерой догадается убраться по-тихому. Но тот не понял намека и, внезапно завопив про кроликов, вывалился из засады, запутавшись в твердом коконе бело-золотой парчи. Словно в замедленной съемке Эштон видел, как Герин отшвырнув его за спину, выхватывает револьвер, наводит на кокон с Френцем... Эштон на излете ударил Герина в бок, и рука его дрогнула, прицел сбился, а пуля, направленная точно в середину мишени, ушла в "молоко". — Френци! — Герин бросился на колени рядом с копошащимся на полу другом, ощупывая в поисках ранений. — Цел, собака! Что ты творишь, дегенерат недоделанный?! Они снова говорили на лающем северном наречии. — Герин, сволочь, развел нахуй кроликов... Они на меня нападают... — Какие кролики, — прошептал Герин, бледнея. — Черные? — Разноцветные блядь! — Разноцветные... — Герин сжал рукой виски. — Ты чем обдолбался, дебил?! — Они меня хотят трахнуть... все, — доверчиво признался Френц, хватая товарища за колени и преданно заглядывая в глаза. — Ты их прогонишь, Герин? — Прогоню, Френци, — ласково сказал Герин, заставляя его подняться. Он отвел жертву химической промышленности на кушетку, сдернув по дороге с занавеси мягкий шнур. — Я прикажу им убираться, и они не посмеют к тебе приставать, — говорил он, снимая с Френца сапоги и одежду, привязывая шнуром к кушетке. — Я знаю, как обращаться с этими тварями, поверь. — Я тебе верю, Герин, — счастливо улыбался Френц, вытягиваясь под пушистым пледом, который принес Эштон. — Тебе надо поспать, — Герин сидел с ним, ожидая пока тот заснет, и еще долго после, опасаясь новой вспышки и прислушиваясь к беспокойным вскрикам. Множество черных собак выползло изо всех углов и сидело вместе с ними, печально навывая гишпанскую колыбельную. Френци было двадцать пять, когда Герин впервые встретил его, но по своей сути тот был двенадцатилетним пацаном, жаждущим приключений и ждущим отважного командира и героя, который бы повел его навстречу славе и великим свершениям. И дождался Герина. Френци отдал ему всю свою преданность и верность, а Герин сделал из него палача. Он считал молодого графа больным садистом и выродком, хоть и с удовольствием проводил время в его веселой компании. И слишком поздно понял, что тот искренне полагает врагами и нечеловеками всех, на кого ему укажет кумир, и готов исполнить любой приказ, считая его единственно правильным. Как тогда, в сарае заброшенного аэропорта, когда Герин рассказывал ему, как ломать людей. Френци окончательно затих, и Герин поднялся, оглядываясь. Эштон ушел, и по наглой призрачной грызне вокруг, он понял, что тот ушел давно и далеко.