Офицер и джентльмен

— Кофе, господин Ансалис, — Эштон просыпал полную горсть масляно блестевших зерен обратно в корзину и с усмешкой взглянул на своего собеседника. — Это наше прекрасное прошлое и настоящее... но будущее — за высокотехнологичной промышленностью. Господин Ансалис, местный магнат, недоверчиво сощурил свои лакированные, словно нежареный кофе, глазки: — И вы правда полагаете, что сможете конкурировать с производителями Старого Света? — Полагаю, — Эштон слегка пожал плечами и вышел из-под навеса. Отсюда, с гор, открывался сумасшедший вид на бескрайнее небо и ярко-синий океан, вид, от которого у него до сих пор захватывало дух. В Дойстане небо похоже на свинец, а земля раздавлена его тяжестью. С уступов сбегали принадлежащие ему низкорослые плантации, к восточной границе владений подбиралась пышная пена джунглей, и над ней полупрозрачными ажурными грибами возвышались какие-то огромные деревья. Названия их Эштон не знал, но уже привык называть эти горы и это море — "наши", словно на самом деле был урожденный сагенеец, только долгое время живший в Старом Свете. Он даже говорил специально с легким франкширским акцентом — считающимся в Сагенее шикарным прононсом их бывшей метрополии. "Там, за пиками Ада, За долиной Теней сверкает страна Эльдорадо", — насвистывал популярный вальс Эштон, самодовольно окидывая взглядом принадлежащие ему земли. ***В Дойстане он тоже быстро подхватил столичное произношение и начал сходить за своего. Экзотический красавчик — говорили о нем за спиной и в лицо, и он видел откровенный интерес в глазах женщин. Дойстанцы были холодным народом, и ни одна женщина ни разу с ним не пофлиртовала в той милой и необязательной манере, как это делали его соотечественницы. И ни один мужчина не посмотрел на него с желанием — как будто все содомиты служили у них в специальных войсках. Таковы они были всегда, Эштон помнил это их сдержанное обхождение по прошлым командировкам, но не обращал внимания ранее, а теперь же благодарил бога за невыразимую словами сексуальную отмороженность этой нации. — Тебя не осудят, — спрашивал он, садясь на огромную кровать в апартаментах Герина. — За порочную связь с мужчиной? — Это никому не придет даже в голову, — ухмыльнулся тот, заставляя его лечь и уткнуться лицом в подушку. — Кроме таких же любителей крепкой волосатой задницы. И с оттяжкой хлопнул по упомянутому месту. — У меня не волосатая, — оскорбился Эштон, вжимаясь пахом в упругий матрас, и внезапно вспомнил, как давным-давно, во франкширской гостинице Герин называл его задницу тощей, а он точно так же обижался. — Не волосатая и не тощая, — согласился Герин, целуя его в копчик: он вспомнил то же самое. — Мускулистая и ээ... пушистая! — Пушистая, значит, — фыркнул Эштон, с осторожностью пытаясь перевернуться. Герин убрал руки, опасаясь, видимо, помешать, после больницы он обращался с любовником как с хрустальным. — Это правда, Эштон, ты не видишь, а твою совершенную попу покрывает такой пушок... и он золотится под солнцем. Жаль, это зрелище радовало меня лишь пару раз. — Как романтично, — Эштон покраснел. — И верно, мне редко удается посверкать голой задницей на солнце, постоянно какие-то нелепые препятствия... о, Господи, — выдохнул он: Герин облизнулся, выслушивая его тираду и глядя на призывно торчащий член, а потом медленно провел языком меж напряженных яичек и склонил голову набок, наблюдая за реакцией. Квартира рейхсляйтера занимала последний этаж старинного дома в центре Бейрана и поражала странной пустотой. Словно здесь когда-то жила большая семья, но потом уехала, и квадраты от портретов и картин закрасили свежей позолотой и белилами, пустые проемы бывших зеркал и шкафов завесили драпировкой, а на месте удобной мебели разогнали одинокую стайку модернового гарнитура. Обжитыми были только спальня и кабинет с малой гостиной рядом. И, наверно, кухня и комнаты прислуги, кухарки и горничной, которым Эштон был представлен как "друг, который поживет здесь". Как "другу", ему были выделены спальня и своя гостиная, но они никогда не проводили время там, предпочитая комнаты Герина. Во внутреннем дворе можно было гулять, там росли огромные липы и играли дети, Эштон выходил туда и приветствовал полупоклоном местных матрон, а с гувернантками обменивался любезными улыбками. За охраняемый периметр двора выходить было нельзя, только с телохранителем, у него был свой, но он прятался где-то, и не маячил все время перед глазами, как те солдаты в клинике. И это создавало хрупкую иллюзию обычной жизни, и Эштон быстро набирался сил: домашняя вкусная еда, кажущиеся нормальными люди вокруг, и Герин, изо всех сил демонстрирующий ему самую искреннюю любовь и заботу... Все это вернуло ему вкус к жизни и аппетит буквально на следующее после выписки утро, вот прямо за завтраком. Почему-то его интересовало, кто жил в апартаментах Герина ранее, и еще — дальнейшая судьба этих людей. Но он не спрашивал, опасаясь услышать какую-нибудь гнусную и печальную историю. Решился лишь заметить как-то за ужином: — А я думал, что ты проживаешь во дворце... или в роскошном особняке, на крайний случай. — Нет, — криво усмехнулся Герин, — мой род был не настолько знатен и богат. — Так, значит, ты вернул себе собственность рода? — Да... Бездарная была идея. — Соболезную, — неловко произнес Эштон, он вспомнил, что вся семья Герина погибла, и хотел бы сказать что-нибудь теплое и ободряющее, но смог выдавить лишь это, он никогда не умел выражать сочувствия. Впрочем, Герину хватило и одного слова: он заулыбался, нависая над Эштоном, надавил на спинку стула, заставляя его опасно балансировать на двух ножках: "Соболезнуешь моей бездарности?" Эштон хватался за его плечи, чтобы не упасть, прятал шею от укусов и смеялся: "Твоя бездарность вызывает у меня безмерное сочувствие". А в роскошном особняке, неподалеку от бывшей королевской резиденции проживал Френц фон Аушлиц. И, несмотря на то, что графский дом был полон прислуги, охраны и каких-то непонятных личностей — то ли просителей, то ли подчиненных, то ли просто клоунов — там царила такая же звенящая пустота, как в безмолвной квартире Герина... Даже хуже, ведь за пару недель, что Эштон гостил у рейхсляйтера, то место стало похоже на настоящий дом. — Почему я должен ехать к нему? — хриплым от злости голосом спрашивал Эштон. — Я что, не могу пожить один, пока ты в отъезде? Я не несовершеннолетний и не твоя собственность, чтобы так со мной обращаться. — Ты не моя собственность, Эштон, и волен уйти, когда пожелаешь. Тебя проводят в любую нейтральную страну на выбор. Но если ты остаешься в Дойстане... Эштон вздернул подбородок, ожидая услышать: "тогда изволь подчиняться мне". Но вместо этого Герин, запнувшись на мгновение, сказал: "то я не хочу вернуться и найти тебя застреленным". — Но кому я нужен здесь? — растерялся Эштон. — Если никто, как ты говоришь, не догадывается о нашей связи... А франкширские мстители сюда не сунутся. — Кто надо — догадываются. Он и правда не понимал причины параноидальных мер предосторожности вокруг своей особы, и тогда Герин утянул его в глубокое кресло и там, обнимая за плечи и щекотно задевая губами ухо, рассказал о заговорах и интригах верхушки дойстанского рейха. Эштон слегка побледнел и напрягся в его руках, и Герин на секунду пожалел о своей откровенности, любимому и так выпало слишком много страха и боли, и хотелось оберегать его от подобного... Но, в конце концов, скрывать это — только хуже будет, вот Эштон уже начинает считать его деспотом, а пройдет время — и он сорвется и подставится. — Хорошо, я понимаю, — тихо сказал Эштон, он не мог задавить в себе до конца какой-то телесный страх, и это было стыдно. Словно бесчисленные побои, ранение, операция — все это имело свою физическую память, которая позорно вопила при намеке на повторение. "В конце концов, можно просто вести себя, как будто не боишься, и никто не узнает". Тем же вечером Эштон сидел рядом с Френцем за длинным обеденным столом, присутствовали еще какие-то люди, из них несколько дам, два длинноволосых лилипута играли на скрипках. Гости, как ни странно, говорили о театре, а Эштон уныло размазывал крем-брюле тонким слоем по блюду. На следующий день он уже справится с собой, будет любезно принимать участие в разговоре, но тогда он был слишком подавлен для светской жизни и лишь безучастно разглядывал забавных маленьких музыкантов. — Нравятся? — спросил Френц, слегка наклоняясь к нему. — Можете воспользоваться. Эштон только поморщился и едва слышно ответил: — Откажусь. Полагаю, сейчас вы скажете какую-нибудь гадость. — Зачем? — равнодушно обронил Френц. У себя дома граф фон Аушлиц внезапно перестал корчить придурка и превратился в того, кем и был по рождению: холеного и надменного аристократа, словно снял маску. Такой холодно-любезный Френц был очень удобен в быту, ни в коей мере не утруждая своим обществом, он даже немного стал нравиться Эштону. С ним можно было вечером сидеть в каминном зале — в числе других прихлебателей — и перебрасываться ироничными фразами в прерывистом разговоре на общие темы. Френц редко приходил домой так рано, но это были приятные события, ничего не скажешь. Герин не сказал, когда вернется, а Эштон из глупой гордости не спросил — ни у него, ни, разумеется, потом у Френца. И теперь, как безнадежный идиот, просто ждал его каждый день. В тот вечер хозяин дома почтил всех своим присутствием, они небрежно трепались — о новых фильмах, здесь было позволено говорить только об искусстве. И Френц постоянно таскал его на разные премьеры вместе с остальной своей богемной свитой. Эштон как раз втирал всем о пошлой сущности цвета в синематографе, превращающего в чем-то даже благородное искусство в вульгарный лубок, когда вошедший солдатик что-то тихо доложил группенфюреру. — Лубок и светотени, говорите? — Френц встал, радостно скалясь и говоря чересчур громко. — Сейчас в наших убогих жизнях воссияет истинный свет! Он театрально хлопнул в ладони, в тот же момент двери распахнулись, и в зал стремительно вошел Герин. — Мой дорогой возлюбленный рейхсляйтер! Свет очей моих, притом без всякой тени! — с надрывом в голосе фиглярствовал Френц, и было совершенно ясно, что именно сейчас он настоящий, а маска любезно-холодного вельможи была только маской. — Друг мой, я тоже рад тебя видеть, — засмеялся Герин, хлопая того по плечу, и добавил на северо-дойстанском: — Гони всех вон. — Подите нахуй, — Френц повел рукой, и все поспешно ломанулись к дверям. Эштон растерянно застыл — может, это относится и к нему? — но, в очередной раз преодолевая свою неуверенность, подошел к офицерам. — Здравствуй, Эштон, — улыбнулся ему Герин и, как только захлопнулись двери за последним гостем, притянул любовника к себе, целуя. От него пахло ветром, табаком и железом. — Голубки блядь, — заржал Френц, когда они оторвались друг от друга, и направился к бару. — С возвращением, господин фон Аушлиц, а я думал, вы неожиданно превратились в человека, — сказал Эштон ему в спину. Герин нагло развалился в хозяйском кресле: — Френци, превратившийся в человека — зрелище настолько чудовищное, что я способен обделаться при одной лишь мысли об этом. — Надеюсь, ты не собираешься осквернить любимое кресло моей покойной матушки, засранец, — Френц разлил коньяк по трем бокалам. — Эта перспектива меня как-то волнует... Ну, за великий, блядь, рейх! — За рейх, — усмехнулся Герин, поднимаясь. Он пригубил коньяк и внимательно посмотрел на Эштона: — А ты согласен служить великому рейху? — Как? — поперхнулся Эштон. — Жопой, естественно! — обрадовался Френц. — И рейх определенно не забудет ваших заслуг! — Заткнись, дебил, — Герин ткнул дружка кулаком в плечо, а потом снова обернулся к Эштону: — Я хочу реформировать налоговую систему и упорядочить законодательство о собственности, таможне и прочем... там везде сейчас жуткий бардак. Ты согласишься на должность статс-секретаря министерства финансов, Эштон? Эштон почувствовал, что стук сердца отдается в ушах, душу затопила недоверчивая радость: как же было, оказывается, мучительно ощущать себя чем-то вроде содержанта. — Да, я согласен. — Спасибо, — улыбнулся Герин. — Только тогда тебе надо вступить в партию. — И лучше с 29-го года, — заметил Френц. — Будете старым, блядь, испытанным партийцем. И рейх определенно не забудет ваших заслуг. Совершенно определенно. Он ни разу нихуя не забыл. — Френц, — ровным голосом сказал рейхсляйтер. Они меряли друг друга взглядами, и Эштон ощущал, как растет напряжение. — В чем дело? — не выдержал он, и от его вопроса они словно отмерли. — Их Сиятельство полагают, что я неоправданно рискую тобой, Эштон. — Товарищ рейхсляйтер Штоллер полагает, что рейх превыше всего, господин Кройфер. — Вы... — изумился Эштон, — вас так заботит моя судьба, господин фон Аушлиц? — Вы и так здоровенная заноза в моей заднице, господин Кройфер, и я чую, как вы уверенно разрастаетесь до размера полена, — Френц принялся доливать коньяк, сощурившись для меткости. — Приятно слышать... — Френц прав, — Герин задумчиво покачал бокал в ладони, а потом принялся любоваться благородным напитком на свет. — Ты подставишься. Впрочем, риск уменьшится абсолютно незначительно, если просто запереть тебя под охраной. Ты же просто мечтаешь о подобной жизни, не так ли? — Не так, — сказал Эштон, подходя к нему поближе и запуская руки под рубашку. — Совершенно не так. Он погладил гладкую кожу, обводя кончиками пальцев твердые кубики пресса. Обнимать Герина — это всегда похоже на маленькую охоту и короткую борьбу — тот напрягался и едва заметно отстранялся, и в этот момент надо мягко прижать к себе, преодолеть сопротивление... И тогда добыча или доверчиво расслаблялась в объятиях, или соскальзывала, превращаясь внезапно в хищника. На этот раз Эштону удалось укротить зверя, и он довольно уткнулся Герину в шею и даже тихонько лизнул. *** — И вы правда полагаете, что сможете конкурировать с производителями Старого Света? — Полагаю, — Эштон небрежно повел плечом и вышел из-под пальмового навеса. — Впрочем, конкурентоспособность на международном уровне — это пока будущее. Сейчас я всего лишь планирую удовлетворить спрос на дешевые мотопланеры и спортивные самолеты внутреннего рынка благословенной богами Сагенеи. — И развлечь новыми игрушками ваших шалопаев-кузенов, не так ли господин Крауфер? — добродушно засмеялся господин Ансалис. — Право, я завидую вашей свободе — покупать и развивать заводы лишь для развлечения. Они спускались вниз с террасы, и Эштон улыбался, наблюдая за огромной стаей высокопородных черных собак, носящихся по летному полю: наверно, почувствовали приближение хозяина. — Вы не совсем правы, господин Ансалис, — сказал он, пиная разноцветный камушек. Тот поскакал по лестнице, сверкая на солнце. — Это не развлечение, это моя страсть. Все эти заводы. "Там, за пиками Ада, За долиной Теней сверкает страна Эльдорадо". Эштон вспомнил, с каким увлечением работал над планом экономических реформ в Дойстане. Страсть. Эта страсть не угасла даже после того случая... Когда обдолбанный после годовщины революции Герин заманил его в подвалы службы безопасности, уверяя, что Френц приготовил ему замечательный, замечательный сюрприз.