Офицер и джентльмен

— Прекратите это, — выдавил Эштон, мучительно пытаясь справиться с тошнотой. — Прекратите, это отвратительно. Совсем недавно Герин сказал ему: "Неужели ты не хочешь отомстить этому ублюдку? Содрать с него кожу тонкими полосками и переломать все кости по одной? Я бы на твоем месте хотел только этого. Я и на своем месте хочу. Только этого." Герин улыбался — лукаво и надменно — говоря это, его губы были словно созданы для заносчивой и проказливой полуулыбки, неуловимо вспыхивающей на его лице всякий раз, когда он снимал свое официальное выражение. Наедине Эштон целовал его в уголки рта, тщетно пытаясь ее поймать, эту улыбку, и сходя с ума от внезапного вожделения, а Герин по-кошачьи щурил бездонно-черные глаза и властно хватал Эштона за задницу. И сейчас его глаза были тоже похожи на ночное небо, и зрачки пульсировали, сокращаясь и расширяясь, но жаркая истома не плавила тело Эштона от вида и голоса любимого, нет, он лишь замирал и чувствовал, как липкая холодная капля пота сползает по его позвоночнику, а недавний обед подступает к горлу. Наверно, все потому, что бездушный электрический жар плавил сейчас другое тело, на столе, с подсоединенными к нему тонкими проводками, и все это было гнусно, гнусно напоминало о том, что делали с ним самим в борделе, и что делал с ним человек, лежащий сейчас на столе и срывающий горло в звериных криках. — Слабак, — бросил Эштону Френц, тоже улыбаясь, тоже как всегда: нагло, высокомерно и открыто, так, как он улыбался каждый раз, когда снимал с себя надменную маску аристократа или зловещую — палача. — Если товарищ рейхсляйтер изволил подарить тебе, слабак, твоего врага для наслаждения справедливым возмездием и мучениями оного, то ты, слабак, должен немедленно начинать наслаждаться и ээ... возмезжать. — Хорошо сказано, Френц, — засмеялся Герин и поправил крепление проводка в паху бывшего капитана, а ныне — врага народа. Руки его были в кожаных перчатках, ведь зайдя в камеру, они одинаковым движением сменили парадный белый шелк на черную кожу, а Эштон, не отрываясь, следил за их жестами: скупыми и хищными у Герина и театрально-небрежными Френца. — Безупречная формулировка, абсолютная верность идеалам и, что самое приятное, целям партии. Кстати, ты употребил термин "слабак", потому что постеснялся назвать моего любовника "уебком"? Эштон чувствовал злость Герина за этим оскорбительным замечанием и тоном, она была острой и ослепительно сверкающей, но он лишь жалко сглотнул вместо ответной колкости, все его красноречие ушло, и он даже не пытался найти слов, нелепых и ненужных в происходившей сейчас ирреальности, жутком смешении его прошлых и настоящих кошмаров. — Я категорично утверждаю, что любой термин употребляю строго по назначению и собственному желанию, — снисходительно протянул Френц и снова переключил рубильник, и выждал нужное время, сверяясь по часам, а потом наклонился и нежно спросил у трясущегося и скулящего мужчины про какого-то полковника. Герин курил и листал пухлую серую папку, наверное, личное дело, материалы допросов, или как там это называлось. Эштону было ничуть не жаль рыжего ублюдка, избивавшего и насиловавшего его в течение двух недель, чтобы потом отдать в бордель. Он ведь до сих пор видел это иногда в кошмарах и просыпался с криком и долго смотрел в темноту, думая о Герине, рядом с которым кошмары никогда не снились, тот изгонял их, просто положив руку на живот или запустив между ног. Но Герин не все ночи проводил с ним. А теперь... теперь это происходило наяву и не важно было то, что все поменялись местами: Эштон теперь был на месте очередного сослуживца, заглянувшего к его мучителю и смотрящего на все с брезгливым любопытством, сам капитан занял его место, а Герин с Френцем — капитана. И теперь ему казалось, что прикосновение Герина больше никогда не отгонит ночной морок, а наоборот — призовет. И Эштон внезапно понял, как разбить этот круг, он сделает то, чего никто из равнодушных свидетелей его давних унижений не делал для него самого. Никто, кроме Герина, спасшего его тогда, хотя вряд ли на тот момент господин рейхсляйтер испытывал хоть одно теплое чувство к человеку, некогда намеренно ломавшему его гордость. — Не надо, Герин, ваш сюрприз не доставляет мне никакого удовольствия. Я бы предпочел провести остаток своей жалкой жизни в виде уебка и слабака, — под конец фразы почти удалось справиться с дергающимися губами, он даже смог изобразить светский кивок Френцу и снова взглянул в сощуренные глаза Герина. — И никогда не познать вашей удивительной смелости и силы — пытать беззащитных. — Разумеется, — Герин, белея, шагнул к нему. — Сейчас мы перестанем демонстрировать тебе свои таланты и оставим развлекаться с бывшим любовничком. Серебряный набалдашник черной трости больно уперся в подбородок Эштона. — Наверняка ты сильно расстроился, дорогой, когда он тебя вышвырнул... И правда, вряд ли кому-либо удастся удовлетворить твои особые запросы столь же полно. — Ч-что? — прошептал Эштон, не в силах поверить в подобную несправедливость. Но это было на самом деле, кошмар закручивался в новый виток, и его любимый с застывшим от ярости лицом смотрел на него, и трость давила все сильнее. — Ты совсем свихнулся от своих наркотиков? — Соглашайся, Эштон, соглашайся со всем, — смеялся Френц. — Пока мой дорогой рейхсляйтер не забился в очередном припадке бешенства. "Очередном", — подумал Эштон, а Герин внезапно отпустил его и уставился в пустоту. — Иногда, — сказал Герин, и глаза его потеряли всякое выражение, — я люблю Родину так сильно, что это становится невыносимым. — Моя Родина — это вы, мой дорогой рейхсляйтер! — воскликнул Френц, аффектированно прижимая руку к сердцу. Но Герин не ответил, он неотрывно глядел на призрачную стаю, и собаки выходили из темных углов пыточного подвала; они подбирались все ближе; и тоже смотрели. А Эштон зажмурился, не желая ни видеть всего этого, ни слышать, как они обсуждают — что будет, если пустить ток и при этом трахнуть подопытного. "Незабываемые ощущения, уверяю тебя!" — это Френц. "Не сомневаюсь, друг мой, твоя добровольная кастрация будет незабываемо веселить меня до конца дней", — это Герин. — А что его ждет? — спросил Эштон. — Расстрел, — усмехнулся Герин, а Френц добавил, указывая на папку: — Очередной блядский заговор. — Тогда... может, мы уйдем? Посидим где-нибудь, выпьем? — Ты иди, Эштон, иди, — ласково сказал Герин. — А мы тут задержимся немного, поговорим с твоим милым. Все это время Эштон не смотрел в лицо бывшему капитану, но тут опустил глаза и увидел муку и молчаливую просьбу, которой нельзя было отказать. — Позволь мне, — сказал он, протягивая руку к портупее Герина. И тот вложил ему в ладонь свой револьвер, а Френц легонько сжал его загривок и правое плечо — неужели думал, что Эштон сможет выстрелить в него или рейхсляйтера? Эштон сглотнул, посмотрел на Герина — тот лишь высокомерно усмехнулся, а он почувствовал, как жесткие пальцы Френца впиваются в его тело, и как взмокли его собственные руки. И потом выстрелил, целясь в сердце распростертого перед ним мужчины. На белом, в узорах кровоподтеков и синяков теле раскрылся красный цветок, и Эштон выронил револьвер на пол, и развернулся, не глядя перед собой. Чтобы подняться по многочисленным лестницам и по длинным коридорам выйти на улицу, где его встретит охрана, и проводит в машине до дома, и там можно наконец будет запереться в своей квартире, наглотавшись снотворного, и ни о чем не думать, и не видеть снов. — Промазал, — сказал Френц в подвале, наклоняясь над едва дышащим заключенным. — Мало практики, — ответил Герин, крутя револьвер "солнышком", как герой вестерна. — Рыжик, — едва слышно прошептал Френц, перебирая взмокшие пряди. Волосы умирающего были темно-медными, но сейчас они ему вдруг показались светло-рыжими, он подумал, что не видел, как умер Разу, и не знает, как это больно — умирать, и зачем он все это делает, нет в этом ничего веселого, больше он никому не причинит боли просто так. — Не сходи с ума, — обронил Герин и почти не прицелился, и под ладонями Френца разорвался маленький красно-белый фонтан. — Дебил, — сказал Френц, снимая перчатки. — Ковбой блядь. — Ну конечно, это же у меня встало на труп. — У меня не встало на труп, долбоеб! Герин на мгновение закрыл глаза левой рукой, в правой бездумно покачивался револьвер, а потом тонкопалая кисть устало соскользнула, открывая застывшее вдруг лицо: — Пойдем лучше и правда... развеемся... — Что, — засмеялся Френц, — воздушная тревога? — Да, — заулыбался Герин, — спорим, я тебя сделаю? — С ковбоями не спорят, их берут и уебывают. — Да, — согласился Герин, — хотел бы я полетать без воздушной тревоги и охраны. — Хотел бы я розами срать, — развеселился Френц. ...Герин знал, что Френц называл "очередным припадком бешенства". Иногда он на самом деле срывался, и последнее время все чаще — но это не значило, что он не контролировал себя, что бы там ни воображал его любезный друг. Герин просто позволял себе. Вот, например, месяц назад на него было совершено самое бездарное из всех перенесенных ранее покушений: регирунгсрат Кох, мягкотелый кабинетный деятель, курирующий церковников, напал на него во время доклада, воспользовавшись лезвием в трости. Очень мило. Герин вырвал у придурка эту трость и даже не стал пользоваться лезвием, он просто разнес безмозглую голову, тяжелое черное дерево легко ломало кости, и он с интересом смотрел, как жирная рожа Коха превращается в кровавое месиво. А трость ему понравилась, и набалдашник у нее был в форме серебряного волка — символа карателей, и он с ней не расставался с тех пор, постоянно прокручивая между пальцами. А иногда проваливался в странную задумчивость, по полчаса разглядывая покачивающуюся перед собой оскаленную морду. "Не сходи с ума", — бросил ему как-то Френц, застав за этим занятием. "Кто бы говорил", — ответил ему тогда Герин, и губы Френца дрогнули в едва заметной улыбке, непривычно робкой и виноватой. Френц. Френц, этим летом внезапно сломавшийся и цепляющийся за него с отчаянием потерявшегося щенка. Кто бы подумал, что беспризорный мальчишка, которого Герин считал случайной прихотью, значил так много для его друга. Наверно, столько же, сколько для него самого Эштон. Френц, ежевечерне упарывающийся кокаином и все меньше похожий на самого себя. А днем фанатично сгорающий на работе. И это его безумное богемное окружение. И его внезапно преданная забота об Эштоне. ...Осенью Френц, совершенно невменяемый, валяется у Герина в ногах, после того, как тот его вытащил из какого-то жуткого притона — без охраны, избитого и грязно использованного. "Что же ты творишь, сволочь!" — кричит на него Герин и пинает в живот. Каратели зачищают этот притон, Френц корчится на земле, бессмысленно что-то повторяя, а Герина разрывает безнадежная ярость и желание всех убить. Он склоняется над этим дегенератом в противоестественном желании разобрать его наркотический бред и слышит бесконечное: "Не оставляй меня, Герин, не оставляй меня..." И сердце его заходится внезапной болью и виной: Френц осознает происходящее, он помнит, что с ним делали, и терпит его побои — конечно, только это и может ему дать Герин в виде утешения... Он каждый вечер затаскивает Френца к себе, запирает в спальне, чтобы тот не смел принимать наркотики, и идет к Эштону, забыться в солнечном сиянии его любви. Но каждую третью ночь он проводит с Френцем, вдвоем они пьют грибную настойку предков и уходят в лес: безумно рискуя, отрываясь от охраны. Герин помнит, что в первый раз воображал себя огромным псом, и эти же навязчивые фантазии посещают его снова и снова. Только теперь с ним нет его призрачной стаи, есть лишь серебристый поджарый волк, бегущий с ним все время рядом, они вдвоем все ищут и ищут выход из лабиринта. А утром кричат от боли, принимая противоядие по очереди и, ободранные и замученные, выходят к охране. Проклятое зелье изменило Герина, теперь ему не нужен кокаин, чтобы не чувствовать ничего, кроме веселой отваги, он может просто включить это состояние, когда ему угодно. Превратиться в бешеного черного пса, и без всякой настойки, дорогие товарищи, настойка ему тоже не нужна. Но самое главное — все это становится не нужно и Френцу, его друг снова с ним, он перестал ходить дорогами смерти, Герину удалось найти выход из беспросветного лабиринта. И все это время он почти в одиночку раскручивал гигантский маховик истории. Отдавать свободу оказалось тяжелее, чем забирать ее. Но удача улыбается ему на этом пути. Дело сдвигалось с мертвой точки, ему удалось убедить Великого Вождя стать просто Президентом, и Герин видел воодушевление, царившее на страничках новообразовавшихся газетенок. Относительная свобода слова породила кучу разных изданий, и его народ не обманул доверия партии и лично товарища Штоллера: они искренне радовались победам Дойстана, публиковали стихи и рассказы, обсуждали премьеры, скандалы, ругали правительство за какие-то решения... И последнее было самым ценным, в ведомстве Френца, тайной полиции, был организован специальный комитет по прессе, и теперь они не только жестко создавали общественное мнение, но и получали реакцию на свои действия. И Эштон, блестящий экономист, оказался драгоценным приобретением для Дойстана, Герин искренне восхищался его умом и финансовым гением... даже когда к рукам его любовника привычно прилипала часть денег, проходивших через него. Инстинктивная тяга к стяжательству, считал Герин, искренне не понимая, зачем невероятно богатому Эштону нужно еще больше. "Твоя деятельность плодит совершенно разнообразные доносы", — улыбаясь, говорил Герин и целовал беззащитно открытое горло. "Ты накажешь меня?" — спрашивал Эштон, краснея и прижимаясь к нему всем телом. "Да... накажу", — отвечал Герин и слышал короткий вздох, чувствовал его сладострастную дрожь. Но во сне Эштон часто дрожал совсем не от страсти. Сколько раз за ночь Герин просыпался от его криков и прижимал к себе, слушая тихие стоны и мольбы: "Пожалуйста, не надо, не надо". Тонкие белые шрамы покрывали нежную кожу его возлюбленного, они змеились по спине и смуглым ягодицам, ползли по животу и забирались в пах. В эти ночные минуты Герин всем сердцем желал самой жестокой смерти всем, кто терзал Эштона в прошлом. Это было неразумно, он знал. Все каратели, пойманные тогда на должностных превышениях, были наказаны достаточно легко для жаждущего мести рейхсляйтера, хоть и неожиданно сурово для самих преступников... те традиции следовало ломать тоже постепенно. Но за одним человеком, капитаном Странге, по чьей вине Эштон и оказался в борделе, было установлено постоянное наблюдение. Ирония судьбы, думал Герин, когда именно благодаря этому наблюдению раскрылся обширный заговор в среде самых доверенных кругов карателей. Капитан Странге был лишь мелкой сошкой в этой сети. Но судьба не просто иронизировала, она прямо-таки ржала над товарищем рейхсляйтером. Герин услышал этот ее смех когда, вне себя от радости, затащил Эштона в подвал — чтобы тот смог встретить свой ночной страх и навсегда забыть его. Оказалось, его любимому не нужна была месть, о нет, он совершенно не хотел отплатить своему мучителю. Из-за пары жалких ударов током тот устроил безобразный скандал, обвинив их с Френцем чуть ли не в преступлениях против человечества. "Очередной припадок бешенства", сказал тогда Френц, и он был как никогда близок к истине. Герин и вправду почти потерял контроль от гнева. Он почти был готов размазать Эштона по стене. Да и кто бы был не готов. Увидев, как его любимый защищает мразь, издевавшуюся над ним. Значит — нравилось, думал Герин, и всегдашнее чувство справедливости и понимание отказывали ему — слишком долго он учился испытывать только те чувства, которые желал испытать. Наследие предков подвело его, и призрачные голоса дурманяще шептали: Эштон прощает и... значит, любит другого. Значит, именно это и было нужно Эштону. Значит, если бы бывший капитан Странге не наскучил когда-то безотказной игрушкой и не выкинул, изломав, на помойку — в бордель... То так бы и наслаждался Эштон своим с ним извращенным счастьем. "Накажи меня"... Ему и от Герина нужно было только это — замена той боли, что приносил ему рыжий капитан. "Воздушная тревога, — думал Герин, садясь за штурвал истребителя. Вместе с ними вставала на крыло столичная эскадра, поднятая по их прихоти. — Даже в небе я не свободен. Не могу остаться хотя бы один. Чтобы не было никого, ни охраны, ни Родины, ни бога рядом."