Привычка выживать

Китнисс Эвердин ненавидит больницы и все, что с больницами связано. Она пытается сопротивляться лекарствам, которые ей теперь почти не прописывают, как и пытается бороться с навязываемым ей режимом дня. Ночью она лежит с открытыми глазами. Днем пытается спать, но ей не позволяет этого делать назойливый доктор, с которым произошло одно из тех изменений, которые невозможно объяснить. Когда Китнисс отказывается принимать пищу, доктор остается в ее палате на целые сутки, и говорит, говорит, говорит. Он бьет ее словами, с жестокостью которых не могут сравниться даже удары, полученные Китнисс на двух Аренах. Он рассказывает ей подробности того, как голодали люди в дистриктах до восстания, и какие сейчас наблюдаются перебои в поставках еды в Капитолий. Особенно доктор Аврелий сокрушается по поводу отсутствия в столице морских гадов, которых очень сильно любит. - Больницы обеспечивают питанием, - мирно говорит врач, взывая к совести своей пациентки, - поэтому, отказываясь от еды, ты не только убиваешь себя, но убиваешь и еще кого-то. - Я не хочу жить! – зло восклицает Эвердин из-под подушки и одеяла, под которые ей пришлось залезть в попытке скрыться от его слов, проникающих в каждую клеточку ее сознания против воли. - Это я уже слышал, - резонно отвечает врач и перелистывает блокнот. О чем-то молчит какое-то время, Китнисс даже приподнимает голову в надежде, что этот говорун заснул, но ее ожидания не претворяются в жизнь, потому что Аврелий просматривает последние записи и что-то подсчитывает. – За время, прошедшее с твоего пробуждения, ты говорила об этом тридцать два раза. Иными словами, ты только об этом и говоришь, когда не просишь кого-то из персонала приглушить свет или не требуешь, чтобы я заткнулся. Китнисс хочется убивать, но, в конце концов, она старательно съедает все, что находится на тарелке. Доктор внимательно смотрит, с какой тщательностью пережевывается пища, и так же внимательно смотрит за каждым глотком, отчего Китнисс давится и злится еще больше. Но, по крайней мере, она не лежит и не смотрит в потолок. После ухода доктора она даже мечется какое-то время по маленькой палате со сжатыми кулаками и выкрикивает какие-то оскорбления в спину ушедшего, но устав, устраивается на кровати с поджатыми ногами, а ночью засыпает, так и не решив, что ей делать дальше. Его присутствие ужасно выматывает. Но потом он начинает мучить ее по-настоящему. - Итак, ты спишь в положенное время, не устраиваешь голодных забастовок, не пытаешься вязать из простыней веревки и вешаться прямо здесь, - Аврелий внезапно поднимает взгляд от чистых листов своего блокнота и наблюдает за тем, с каким интересом Китнисс изучает прежде неинтересные ей простыни. – Нет, дорогая, можешь не пытаться. Эти простыни – специальный заказ прямо из Восьмого Дистрикта. Поверь, по приказу Президента Пэйлор, там из ткани умудрились сделать целое произведение искусства. Эвердин надувает губы и отворачивается. По той решимости, которую доктор видит в ее глазах, она решает и дальше играть в молчанку. Что ж, есть игры и похуже этой, и ты в них играла, девочка. Посмотрим, как тебе придутся по душе игры психологические. Посмотрим, как быстро ты сломаешься. - Ты делаешь все, что полагается делать для выздоровления, но ты продолжаешь играть в молчанку, - резюмирует врач. – Я спрошу тебя еще раз: ты хочешь поговорить? – Эвердин делает вид, что крайне поглощена созерцанием завешенного окна, и Аврелий хлопает в ладоши, и улыбается, когда пациентка вздрагивает. – Что ж, ты еще жива, это радует. Не хочешь говорить ты, говорить буду я. Делай, что хочешь, думает Эвердин. И вскоре жалеет об этом. - Ты не хочешь говорить обо всем, что произошло с момента, когда имя твоей сестры прозвучало на Жатве, - у доктора хорошо поставленный голос, но одним голосом он не ограничивается. – Тяжелая тема, разумеется. Имя маленькой девочки было вписано только один раз, но ее выбрали. Теория вероятностей, не более того. Теория, которая уничтожила привычный уклад сначала твоей жизни, а потом жизни всей страны. Китнисс слушает невнимательно, но вздрагивает, когда доктор замолкает, позволяя говорить записи, транслируемой на одну из стен палаты. Записи с Жатвы, на которой она, Китнисс Эвердин, в нежно-голубом платье с истерикой в голосе вызывается добровольцем. - Доброволец из Двенадцатого Дистрикта, - подытоживает Аврелий бесстрастно. – О, будь я аналитиком Голодных Игр, я бы уже почувствовал неладное. Но я в то время был заживо похоронен в Тринадцатом Дистрикте, а новости туда пусть и поступали, но все же с большим отрывом от реальности. Я бы ни за что не поставил на тебя, девочка. Даже после твоего интервью, на котором ты выглядела не более чем милой. Я не смог поверить, что ты – Огненная Девушка. Ты не казалась испуганной или жалкой, такой, какой кажешься сейчас, но я никогда не видел в тебе силы. Зато я увидел Пита, как ни странно. Все отчего-то смотрели на тебя, потому что он говорил о тебе. Он был голосом, но ты была лицом, на которое устремляли свои взгляды. Твое имя кричали после вашей победы, твое имя выкрикивала толпа на премьерном показе Квартальной Бойне, и ставки делали, прежде всего, на тебя. Ты хочешь поговорить со мной об этом, девочка? Ты можешь объяснить мне, что видели они все в тебе такого, чего я не видел в тебе? Ты можешь просветить меня, как тебе удалось всех обмануть? – Аврелий говорит уже тише, внушительнее, и Китнисс закусывает губу, не показываясь из-под сооруженного ею убежища. – Нет, ты не можешь. Это была какая-то иллюзия, и эта иллюзия свела с ума весь Панем. Ты так неубедительно играла в любовь, что тебе поверили только жаждущие чего-то нового капитолийцы. Ты выжила благодаря идее со смертельными ягодами, и бросила тем самым искру в Дистрикты, к тому моменту представляющие собой сухой обезвоженный хворост. Но потом началось самое интересное – ты стала лгать. Бессовестно, но очень убедительно. Голос Китнисс искажен записью, но девушка покрывается испариной, слыша его со стороны. На записи она выкрикивает только имя. В реальности она не выдерживает. - Выключи, - вскакивает с кровати и нависает над доктором, еще не зная, что именно может использовать против него. Доктор качает головой; голос с записи им обоим едва не разрывает перепонки. - Ты отвечаешь на вопросы, я выключаю запись, Китнисс. Каким-то образом ему удается не просто увернуться от пощечины, но и перехватить руку пациентки. - Ты слишком слаба, Китнисс. Тебе не справиться даже со мной, - улыбка кривит его губы, и руку Китнисс поспешно убирает, признавая его правоту. - Уговор? – спрашивает доктор еще раз. - Пошел ты, - отвечает победительница Голодных Игр, пытаясь думать о чем угодно, только не о том, что вся эта ситуация возвращает ее мысленно на Арену Квартальной Бойни. А потом она действительно возвращается на Арену, потому что имя, которое она выкрикивает на записи, меняется. Сердце начинает биться как сумасшедшее, в глазах темнеет. От накативших чувств девушка теряет равновесие, и повторяет имя своей сестры, вторя записи, только шепотом, не делая никаких пауз. Доктор держит ее за руку, и во взгляде его нет ничего человеческого. Мучения не заканчиваются даже тогда, когда в палате наступает оглушающая тишина. Китнисс шепчет. - Прим. Прим. Аврелий возвращает ее к реальности пощечиной. - Это может продолжаться целыми сутками, - говорит спокойно. – Я прошу от тебя совсем немногого – отвечать на мои вопросы. Уговор? Китнисс не может думать. Китнисс не может говорить. Слезы текут по ее лицу, и она не пытается остановиться. Бездна отчаяния, из которой она не может выбраться, становится темнее и безысходнее. Вокруг нее сгущаются призраки со смазанными лицами. У них нет голосов, но каждое их прикосновение оставляет на коже ожог. Она понимает – перед всеми ними она виновата. Еще одна пощечина, и мир превращается в белую больничную палату. Она, сжавшись, лежит на полу, над ней склонился врач, который настойчиво предлагает ей играть по его правилам. Ей хочется вцепиться в его глотку зубами, но вместо этого она слабым голосом спрашивает, за что он так с ней? Что она натворила такого, чтобы поступать с ней так? В лице доктора Аврелия проступает жестокость. - Ты сама признала свою вину, ты назвала себя преступницей и вынесла себе приговор. Но, видишь ли, девочка, за преступления, совершенные тобой, недостаточно расплатиться своей смертью. За такие преступления ты будешь расплачиваться своей жизнью. Каждый день. Каждый час. Каждую минуту. Он так и оставляет ее, валяющейся на полу, сгорбившейся, не помнящей себя от жуткой боли, которая вновь и вновь разрывает ей сердце. Он просит ее подумать над его предложением, и уходит, но его слова так и остаются в белой комнате, как кинжалы, делающие раны в ее душе еще более глубокими. Жаль, но душа не может истечь кровью.

...

Аврелий приходит каждый день. Задерживается рядом с ней на несколько часов. Он не обращает внимания на замкнутость и отстраненность пациентки. Не получая ответов, он сам отвечает на них, и Китнисс ломается первой. Подобных истерик с ней уже не происходит, потому что доктор не допускает воздействия слишком сильного. Он редко вспоминает Прим, но промывает каждую косточку Китнисс так, будто ему просто больше нечем заняться на досуге. - Ты хочешь поговорить? Разумеется, нет. Тебе больше нравится лежать днями и ночами с открытыми глазами, и смотреть, как призраки водят вокруг тебя свои хороводы. Но признайся, Китнисс, ведь ты никогда не задумывалась о том, что сама стала призраком для кого-то. Ослепленная собственной болью, ты причиняла еще большую боль другим, как эгоистичный ребенок, всегда думая только о себе. Он называет ее лгуньей. Он называет ее эгоисткой. Он переворачивает с ног на голову ее мотивы, и изображает ее чудовищем, в которое она сама вот-вот начинает верить. Он говорит. Каждый день говорит ей о том, какая она тварь. Как она была несправедлива – в своей победе, в своем проигрыше, в своем желании выжить, в своем желании умереть. Она была не права, когда соглашалась быть Сойкой-пересмешницей, потому что она была недостойна. - Что ты хотела сказать, убив Койн? – спрашивает врач отстраненно, но не дожидается ответа. – Разумеется, ты хотела занять ее место. Думаю, власть помогла бы тебе стереть с лица земли всех, кто был виноват в смерти Прим. Китнисс задыхается от боли и унижения. Китнисс рыдает беззвучно, и молит всех незнакомых ей богов о том, чтобы они прекратили эту пытку, прекратили этот ад. Когда доктор молчит, но не уходит, она пытается подготовить себя к новому удару, но знает, что он ударит туда, куда она не ждет. Она давно не верит в справедливость. - Ты действительно недостойна была стать Сойкой-Пересмешницей, - каким-то усталым голосом говорит Аврелий и встает со своего места. – Сойка-пересмешница не стала бы все это терпеть. Она стала бы сражаться, хотя со мной, хотя бы за себя. Ты стала такой жалкой, девочка, неужели ты всегда такой была? И Китнисс принимает условия его игры. - Мне не нужна была ваша чертова власть! – взрывается Китнисс, и опять резко поднимается с кровати. Ее немного шатает, но она держится за счет кипящей в ней злости. – Мне ничего не нужно было от гнилого Капитолия. Я не хотела становиться Сойкой, я никем не хотела становиться. Вы вынудили меня! Вы сотворили со мной все это, я лишь хотела остановить проливающуюся кровь. Ее можно было остановить только победой, но вы решили отпраздновать свою победу новой кровью – кровью детей Капитолия. Вы – чудовища, не я. Вам нужна власть, потому что только власть может заставить других страдать, а вы только и умеете, что причинять другим страдания. Чего вы хотите от меня, чего вы опять ждете от меня?! Да, я не боец, я никогда не была бойцом, и я готова была смириться даже со смертью своей сестры, но вы собирались вновь устроить Игры. Я была виновата в том, что погибли тысячи и тысячи людей, но ничего, черт возьми, ничего не изменилось! Она бьет острыми кулаками в грудь неподвижно стоящего врача. Она кричит и рыдает, и опять не может остановиться, она подсознательно ждет нового удара или дозы лекарств, которые сделают ее вялой и податливой для других еще более жутких разговоров. Но Аврелий позволяет ей срывать на нем свою боль, и терпит его удары, пока не иссякает ее запал, пока она не затихает с тяжелым дыханием и сердцем, готовым вырваться из груди. Когда ее ведут за руку к кровати, и мягко заставляют сесть, Китнисс с трудом осознает происходящее. Чьи-то руки накрывают ее одеялом, а потом кто-то мурлычет над ее ухом колыбельную, и она засыпает, держа чью-то руку, и надеется на то, что не проснется в этом же аду на следующий день. Но она просыпается и на следующий день, и на день, следующим за ним. Она встречается с доктором Аврелием, который по-прежнему вынуждает ее срываться, вынуждает ее говорить. Она защищается с каждым разом все более спокойно, и понимает, что ее слова перестают быть ответами на удары. Все, происходящее здесь, в маленькой белой палате, под пристальным наблюдением камер, напоминает ей разговор. Не вполне обычный разговор, не между друзьями или знакомыми, но разговор. Она отвечает на вопросы врача, и вопросы перестают быть жестокими. Она делится своими воспоминаниями, и эти воспоминания лишь в малой степени причиняют ей боль. А потом Аврелий перестает задавать вопросы, потому что Китнисс сама рассказывает ему о своем отце, о том, как он пел ей на ночь колыбельные. Она не сдерживает слез, вспоминая Прим, и с ужасом пытается отстраниться, когда врач просто берет ее за руку. - Никто не причинит тебе боли, - грустно улыбается Аврелий, - никто, кроме тебя самой. Все это время ты только и делала, что калечила себя, замыкаясь внутри своих переживания, играя в сильную Сойку-пересмешницу, которую было так легко сломить. Ты жила наедине со своей болью, но видишь ли, девочка, ты и не подозревала о том, что твоя боль не была только твоей болью. Мы все хоронили своих близких. Твою сестру любил весь Панем, и вовсе не той любовью, которой привыкли любить капитолийцы, хотя и те умеют любить по-настоящему. Посмотри, девочка, во что они превратили могилу твоей сестры. Экран с видеозаписью расплывается у Китнисс перед глазами, и, заглушая рыдания, она видит могилу, уже совсем не свежую могилу, на которой витиеватыми буквами нарисовано имя ее сестры. Могила вся скрывается под цветами. Примулы. Свежие примулы, покрывающие все пространство на могиле и вокруг нее. - Они до сих пор несут свежие цветы, как дань памяти твоей сестре. Ты ведь не знаешь их, а они знают тебя, они тебя видели, они успели тебя полюбить. Они все хотели бы быть с тобой рядом, поддержать тебя, сказать тебе, что в своей боли ты никогда не будешь одинока. Они все теряли своих близких, они все проходили через все, через что пришлось пройти тебе. И они тоже выжили. Когда официально поступило сообщение о твоей смерти, вся страна несла цветы на твою могилу, вся страна оплакивала тебя, каждая семья оплакивала тебя, как свою дочь или сестру. Они все смогли простить тебя за то, что ты оказалась не такой сильной, как они ждали. Они приняли твою боль, они поняли твой поступок. Мало кто из них осудил тебя, мало кто забыл тебя. Для них ты так и осталась девушкой, которая была достаточно сильной, чтобы все изменить. Китнисс забывает о том, что рыдает на груди человека, причинившего ей так много боли. Она цепляется за него, она слышит его, и боль, причиняемая им, начинает иметь совершенно иное значение. Аврелий еще в самом начале сказал ей, что она может понимать только боль. Неужели он решил, что сможет ее вернуть к жизни только болью? Глупый доктор. Безнадежно наивный доктор. - А ведь стоило тебе только выказать слабость, как тысячи рук отдали бы тебе часть своей силы. Ты заставила всю страну сражаться за свою свободу, и решила, будто тебя оставили умирать в одиночестве. Так вот, ты заблуждаешься. Тебя никто не оставит в одиночестве, если ты позволишь кому-то находиться рядом. Китнисс не знает, когда именно в ее маленькой светлой палате появляется мама, и не понимает, когда именно доктор передает ее, утомленную эмоциональными всплесками, обессилевшую от рыданий, в столь знакомые объятия. У мамы по-прежнему теплые руки, мама прижимает свою потерянную и вновь обретенную дочь к своей груди, и обе опять начинают плакать. Боль никуда не уходит, боль становится частью ослабевшего организма, но уже почти не мешает дышать. Аврелий закрывает дверь палаты и устало прислоняется к стене. Мысль о том, что ему тоже нужно раствориться в чьих-то объятиях немного веселит, и он ложится в своем кабинете, думая, что моральное и физическое истощение гораздо полезнее, если оно результативно. Силы можно будет восполнить, рано или поздно. Вот если бы Китнисс до сих пор оставалась замкнута, если бы всего его раздутые счеты к ней пропадали бы, как в черной дыре, то он, пожалуй, сам бы вскоре наложил на себя руки. Но сейчас, добившись от нее слез, слов и эмоций, он может поспать спокойно. Часа три, не больше. С беспокойными пациентами, в настоящее время рассредоточенными по всему Капитолию, больше трех часов поспать не удается. Не то, чтобы доктор хотел отдать их кому-нибудь еще, но было бы неплохо, если хотя бы часть из них благополучно выздоровела.