Привычка выживать

В Двенадцатый Дистрикт их поезд прибывает поздней ночью, но перрон не кажется пустым. Китнисс наотрез отказывается покидать поезд, пока ей не объяснят все происходящее, Но Аврелий сам не до конца понимает, что из происходящего нуждается в объяснении, и поэтому прибегает к помощи Эффи Бряк. Та ведет себя абсолютно предсказуемо, появляясь в пустом вагоне вместе со своим раздражающим голосом и навязчивым запахом духов. Первым делом капитолийка сжимает в объятиях свою победительницу, и даже Аврелий чувствует наигранность ее радости от встречи, а Китнисс так вообще морщится и отодвигается, хотя рада видеть Эффи. Но вместе с Эффи она видит камеры, и это выводит ее из себя. - Это все – идея Плутарха, - щебечет Эффи. – Наша задача – запечатлеть исторический момент возвращения живой Сойки-Пересмешницы в свой Дистрикт. Конечно, тебя совсем не готовили, - заявляет с какой-то снисходительностью, и прикасается к неухоженным волосам, - но можешь не волноваться: фишка исторического момента в том, что он заснят случайно. Постановкой сцены не нужно заниматься, ты только мелькнешь, практически на заднем плане. Возможно, - продолжает уже с меньшим оптимизмом, - это видео даже нигде не обнародуют. Для всей страны ты до сих пор мертва, а Плутарх не хочет извещать всех о твоей новой жизни. Он считает, что сейчас не самое подходящее время, - добавляет с таинственным видом, но вся таинственность ее испаряется вместе с легкомысленным заявлением: - Понятия не имею, о чем он. Но ведь это все – дело государственной важности! Ты слишком важна, чтобы делать что-нибудь, не обдумав деталей. И ободряюще хлопает поникшую девушку по плечу. Аврелий медлит. - Но миссис Эвердин и Энни Креста, а так же Пит Мелларк, Джоанна Мейсон и Хеймитч Эбернети уже знают, что Китнисс вовсе не умирала, не говоря уже о комплекте обслуживающего персонала больницы и еще сотне-другой посторонних людей, - говорит тихо и уверенно. – Тайна не может быть соблюдена при таком количестве задействованных лиц. Эффи картинно всплескивает руками. - О, об этом не стоит даже волноваться: все действующие лица предупреждены о том, что говорить о возвращении Китнисс Эвердин очень рано, да и кто из них будет действовать против благополучия нашей девочки, - Эффи осторожно касается плеча Китнисс, пытаясь ободрить ее, и поэтому не замечает полный скептицизма взгляд врача. Действительно, кто из выше названного круга людей захочет подвергать Китнисс опасности? Капитолийский переродок, запрограммированный на ее убийство? Алкоголик со стражем, который только и делает, что говорит, когда находится в состоянии опьянения, в котором находится постоянно? Изворотливая социопатка, уже прославившаяся в узких кругах тем, что отключила Китнисс от приборов обеспечения жизнедеятельности? Или совершенно сумасшедшая беременная девушка, часто теряющая связь с реальностью? Желающие обнародовать обстоятельства смерти и жизни Китнисс в этом списке совершенно точно отсутствуют. Сама Китнисс не задается лишними вопросами. - Что я должна сделать сейчас? – спрашивает девушка слабым голосом, и Эффи отвечает ей со всей мягкостью, на которую способна. - Ты должна просто выйти из поезда так, будто нет никаких камер. Надень, - протягивает черный плащ с капюшоном, - он теплый, в нем можно будет спрятаться после. В конце концов, никто не должен узнать, что ты вернулась. Все происходящее начинает казаться фарсом, какой-то глупой и бесчеловечно жестокой шуткой, у Китнисс дрожат руки, когда она принимает черный плащ из рук своей бывшей распорядительницы, а потом, замерев, рассматривает собственную руку с нанесенным на короткие ногти черным лаком. Странно, что прежде она не обращала на это никакого внимания. Ее ногти были черного цвета, на ее коже было не так много волос в местах, в которых, по мнению щепетильных капитолийцев, волос и быть не должно. Осознание того, что ее тело, даже будучи без сознания, оставалось для команды стилистов всего лишь телом, за которым нужно ухаживать, приходит не сразу. По щекам Китнисс текут слезы – горячие и обжигающие, она без сил падает на пол, но ее успевает подхватить Аврелий, и держит какое-то время на весу, как тряпичную куклу. Доктор растерян, хотя подобную реакцию на происходящее он мог бы и предусмотреть, если бы было больше времени. Но его тоже поставили перед фактом – Китнисс Эвердин пусть и сломанный, но символ революции. Эффи каким-то совершенно новым жестким тоном просит Аврелия отнести находящуюся в сознании девушку в ближайшее купе, и следует за ними; высокие каблуки ее неприятно царапают пол. Аврелий устраивает Китнисс на нижней полке, и озирается по сторонам. Ни одна из съемочных бригад, дежурящих снаружи, не пытается подсмотреть в купе через окна, у них у всех точное распоряжение, когда и что снимать. Эффи просит доктора выйти, а сама устраивается рядом со свернувшейся в клубок победительницей Голодных Игр. Молчит какое-то время, но когда начинает говорить, Китнисс хочет зажать руками свои уши. Она не услышит от Эффи никаких обнадеживающих слов. - Конечно, всем бы было лучше, если бы ты умерла, - каким-то механическим голосом говорит Бряк, и рассматривает свои ухоженные руки. Ее интонации походят на те, которыми так щедро потчевал Китнисс не так давно доктор Аврелий. – Но ты не умерла. И в ближайшее время тебе никто не даст умереть. Так стоит ли вести себя так жалко, Китнисс? Китнисс ошарашенно сосредотачивается на звуке ее голоса. - Они пытаются сломать тебя, - Бряк поправляет задравшееся платье. – У них всегда получается это сделать, Китнисс, но когда ты ломаешься, ад не заканчивается. Ад продолжает быть адом, и с каждой минутой становится все хуже, - легкая улыбка касается ее тонких поджатых губ. – Ты хочешь, чтобы все стало хуже, Китнисс? Девушка качает головой и пытается рассмотреть в темноте лицо сидящей напротив женщины, в голосе которой говорит сила, перемешанная с отчаянием. Китнисс точно помнит, что у этой новой Эффи в глазах плещется безразличие, движения у нее механические, а мысли имеют строгое направление, будто что-то внутри точного механизма может сломаться в любую секунду. Она пытается рассмотреть лицо под маской грима, увидеть подлинные чувства, скрывающиеся под накладными ресницами, но видит только резкие тени, которые появляются из-за искусственного света, попадающего в купе с улицы. Сама Эффи Бряк, поделенная на свет и тень, прячется внутри, между очерченными линиями оболочки. - Им все равно удастся меня сломать, - говорит Китнисс слабым голосом, и не узнает себя. Какой же жалкой она успела стать. Бряк улыбается. - Это не самое худшее, - и прикасается ледяным пальцем к щеке своей подопечной. – Когда я была в тюрьме, - женщина не делает никаких пауз, будто обсуждает вчерашний светский прием, и это безразличие к собственному прошлому, к прошлому, о котором ей, скорей всего, не с кем было поговорить раньше, коробит больше всего, - они ломали меня каждый день. Я думала, что это – мой предел, что больнее и страшнее быть не может. Но они возвращались. И причиняли мне еще больше боли, еще больше страданий, внушали мне еще больше ненависти к самой себе. И знаешь, что я поняла, в конце концов? Я поняла, что однажды они сломают меня полностью, и каждый день я надеялась, что это случится не сегодня. Китнисс вздрагивает. В сказанных только что словах нет ни капли утешения. - Им удалось? – выдавливает с трудом, не желая слышать ответ. Эффи смеется. - Конечно, удалось, глупая. Но разве кто-то из двоих хочет, чтобы ты повторила мою судьбу? Нет, конечно. И вновь сломанная женщина предлагает своей подопечной плащ, и зовет доктора Аврелия, который все это время мерил шагами расстояние от одного купе до другого. Аврелий на мгновение сжимает ледяные руки Китнисс и осторожно помогает ей выйти из поезда. Слышны редкие вспышки камер, но никто не подходит к Китнисс слишком близко, чтобы спровоцировать новую истерику, а затем они оказываются в маленькой машине с тонированными стеклами, и Эффи что-то радостно бормочет шоферу на ухо, и размахивает своими тонкими белыми руками, и тихонько смеется. Машина едет медленно, шофер тщательно обдумывает каждый поворот, иногда начинает немного трясти, но уставшая и морально и физически Китнисс умудряется заснуть, и просыпается уже на диване перед камином, и оглядывается по сторонам, чтобы понять, что это вовсе не ее старый дом. Стечение обстоятельств, или очередная злая шутка руководящих ее жизнью людей, или всего лишь ошибка Эффи Бряк, но Китнисс зажимает руками свои уши, чтобы не погружаться в бездну отчаяния, из которой так до сих пор и не выбралась до конца. В доме Пита Мелларка всегда стояла эта оглушительная тишина.

...

Аврелий пьет на маленькой кухне остывший чрезмерно крепкий чай, и смотрит, как неуверенно Эффи ищет что-то на полках. Конечно, продукты питания, которыми забит в настоящий момент холодильник, она привезла с собой из Капитолия, но что-то, очевидно, забыла, и сейчас ищет это что-то на полках на кухне человека, у которого должно было быть все. - Почему этот дом? – интересуется Аврелий хмуро. Тишина кажется ему зловещей. - Я думала, что ей будет слишком больно оказаться в своем прежнем доме. В доме, который знал лучшие времена, - беспечно отвечает женщина и тихонько вскрикивает, найдя полупустую баночку с корицей, к несчастью, уже совершенно не годной к употреблению. Аврелий фыркает и вновь озирается по сторонам. Быть может, старый дом семьи Эвердин в деревне победителей и знал лучшие времена, и мысль поселиться в нем на время была бы не самой лучшей, но ему совершенно точно не хочется находиться здесь. Складывается такое ощущение, что этот дом всегда был таким пустым, темным и пугающим своим терпеливым, сводящим с ума молчанием. Здесь даже половицы не скрипят под ногами, и хотя по полу бродят сквозняки. - Есть суп, - радостно восклицает Эффи. – Он, правда, остыл… - Раньше ты подготавливалась лучше к подобным ситуациям, - холодно заявляет Китнисс, появляясь на пороге. – Твоя пунктуальность тоже пострадала, так? Эффи не оправдывается и не надувает губы, как сделала бы прежде. Эффи пожимает плечом и говорит, что визит сюда был не подготовлен из-за одной чрезмерно упрямой особы, которая, ко всему прочему, и не должна оставаться здесь слишком долго. - Сейчас твое место в Капитолии, - говорит Бряк безжалостно. – Они все, - широким махом обводит комнату, задевая съежившегося на стуле доктора, - думают о том, что ты рано или поздно возьмешься за старое. Попытаешься свести счеты с жизнью, - остро улыбается. – Кстати, как тебе только в голову пришло записать то страшное видео? – восклицает слишком картинно. Китнисс пожимает плечом. Она хочет объяснить не свойственный себе поступок перемешавшимися в ее организме наркотиками, алкоголем и обезболивающими препаратами, а еще тем странным туманом, из-за которого нещадно болела голова, и мысли были огромными и неповоротливыми, как мухи, вязнущие в меде. Но ей почему-то вспоминается ее комната, стены в которой просто сочились безумным и сводящим с ума шепотом, она почти вспоминает, кто шептал ей на ухо какие-то слова, но иллюзорное воспоминание подергивается мутной пленкой и растворяется в сознании, так ничего и не сказав. Китнисс мучается от непонятных ей тревог, от зверского холода, который крадется за ней по пятам, от шепота призраков, населявших этот дом задолго до появления в нем единственного обитателя – Пита Мелларка, - чтобы, в конце концов, вернуться в единственную комнату, в которой зажжен камин и из которой она так трусливо сбежала, чтобы скрыться от своих страхов среди других людей. Глаза ее слипаются, она укутывается в плед и быстро погружается в шаткое состояние между сном и реальностью. Ей не снятся сны. Она не чувствует присутствия в комнате сначала доктора Аврелия, который стоит, прислонившись к стене и долго чего-то ждет, но, в конце концов, уходит. Не чувствует приближения Эффи Бряк, и даже ее прикосновения. Женщина поправляет плед и с идеально ровной спиной устраивается в единственном свободном кресле, и так и сидит с открытыми глазами, пристально наблюдая за беснующимся огнем. Но пламя не может удержать ее надолго, и она, тяжело вздохнув, отправляется вслед за своим предшественником по темным неосвещенным коридорам холодного и неприветливого жилища. Эффи находит доктора в одной из дальних комнат, которую Пит в течение своего недолгого пребывания здесь переоборудовал в свою студию. Аврелий рассматривает кое-как расставленные картины, включив слабую лампу, и о чем-то размышляет. В этом доме не скрипят полы, а ветры пробираются внутрь и напоминают о себе лишь пробирающими до костей сквозняками. Он видит краем глаза внимательную Эффи, застывшую в проеме двери, и прислушивается к ее спокойному дыханию. Ему хочется говорить, но он не знает, с чего начать. И Эффи говорит первой. - У мальчика явный талант, - улыбается грустно и отстраненно, подходя ближе к одной из законченных картин, на которой изображена Китнисс, - теперь он, правда, пишет больше портреты Джоанны, и работает на заказ богатых жителей столицы. Но его талант остался при нем, - замечает быстро, и переворачивает картину изображением к стене. – Не могу смотреть на это, - признается неуверенно. – Пусть лучше рисует городские пейзажи, чем картины, с которых вот-вот начнет литься кровь. Аврелий усмехается. - Я пытаюсь представить его, живущего здесь. В тишине, в полной изоляции от собственной семьи, которая так и не приняла его победителем голодных игр. Этот дом огромен и мрачен для резко повзрослевшего человека, ребенком покидавшего родной дом, - Аврелий прохаживается вдоль завешенных законченными и едва начатыми картинами стен, дышит на свои пальцы, пытаясь согреться, и тихо говорит. Эффи следит за его перемещениями только взглядом. – Он что-то готовит, куда-то ходит, рисует Китнисс Эвердин. Он сходит с ума. У него никого нет, и он никому не нужен. Он болен любовью к Китнисс Эвердин и убит ее открывшейся ложью. Не знаю, можно ли после такой жизни не стать капитолийским переродком. - Можно, - Эффи качает головой. – Не думаю, что он стал им. Он просто исцелился от любви к Китнисс Эвердин, - она улыбается и подходит ближе. – Многие из нас знали его как мальчика, любившего Огненную Китнисс. Все, что он делал, он делал для нее. Его принесли в жертву, чтобы спасти ее. Его вернули, чтобы спасти ее. И отправили на смерть опять, потому что она оказалась слабой. А потом его подвергли пыткам, потому что она стала Сойкой-Пересмешницей. У него могло найтись огромное количество причин перестать любить ее. Аврелию хочется усмехнуться, и сказать, что так думать может лишь человек, который совершенно ничего не знает о любви, но вместо этого он смотрит на нее так, будто видит в первый раз. Она говорит, не взмахивая картинно руками, не прерывая свои слова раздражающими смешками. У нее не писклявый голос, к которому он привык, и слова, произносимые ею, перенасыщены глубокой печалью и жизненным опытом, который так сложно разглядеть за искусными декорациями грима и вычурной одежды. Аврелий впервые задумывается о том, сколько ей лет. Вряд ли больше тридцати. Он никогда не видел ее без грима в те редкие встречи у постели спящей Китнисс, но он никогда и не пытался ее разглядеть. - Вы плачете? – спрашивает он, и тревога, преследующая его с того дня, когда Китнисс открыла глаза, усиливается. Бряк качает головой. - Нет, нисколько. Слезы плохо скажутся на моем макияже, - и криво улыбается. – Вам лучше лечь спать сейчас, вы, должно быть, устали от долгой дороги и от Китнисс Эвердин, - она проходит мимо него, к окну и замирает. Аврелий хочет спросить, собирается ли ложиться спать она, но Эффи предупреждает его ответ. – Я вовсе не устала, поэтому останусь здесь. Сон для меня теперь редкий гость. Каждый раз, закрывая глаза, я вижу то, чего не хочу видеть, но что не могу забыть. Если хотите знать, - чуть оборачивается, но не смотрит в его сторону, а куда-то в бок, - я пью таблетки, от которых становится легче. А вы выглядите плохо. У Аврелия тоже проблемы со сном. А ведь было время, когда он засыпал, едва устроившись удобно. Засыпал даже сидя. В машине или в поезде. В планолете. На дежурстве или прямо на приеме. Впрочем, эти счастливые дни были до появления в его жизни Китнисс Эвердин. Молчание затягивается; они оба прислушиваются к посторонним звукам, и тишина этого дома начинает медленно сводить их с ума. - Ей больше не снятся кошмары, - говорит доктор как-то отстраненно. - Да, - соглашается Эффи. – Не снятся. После Голодных Игр она могла только мечтать о спокойном сне. Она просыпалась с криками, вам говорили? – интересуется буднично. – Будила весь поезд, даже меня, хотя мой сон был крепче из-за снотворного, которое я пила целыми пачками. Моя работа требовала от меня нечеловеческой выдержки, - короткий едкий смешок. – А потом к ней стал приходить по ночам Пит, - добавляет с оттенком ностальгии. – Она была единственным его кошмаром, и он спасал ее каждую ночь только своим присутствием, - легко улыбается, и переворачивает изображением к стене еще одну картину. – Когда-то я надеялась, что он спасет ее из комы. Как в сказках, - добавляет мечтательно. – Но сказки глупы, не правда ли? Да и я глупа. Я пыталась сделать для них что-то хорошее, а в результате только все испортила. Меня пугает порой то, что я играю роли, которые мне навязывают. - Роли? – жадно переспрашивает Аврелий и подходит ближе. – Какие именно роли? – с затравленным видом озирается по сторонам. Эффи опять отворачивается к окну. - Здесь нет камер, - говорит спокойно, кожей чувствуя изумление своего собеседника. – Единственный дом в этом проклятом месте, в котором не установили камер. Поэтому здесь так холодно. Поэтому корица осталась в доме Хеймитча, который был заранее подготовлен к нашему прибытию. Я все сделала так, чтобы уберечь ее от постоянного наблюдения, и выбрала этот дом в последний момент. Аврелий долго молчит, не зная, что сказать. И в результате не говорит ничего. Он – хороший собеседник, и Эффи ценит это качество. - Вам нужно познакомиться с Бити, одним из выживших победителей (кстати, почему этот сумасшедший не в вашей коллекции самых безнадежных пациентов?). Мы познакомились с ним в Капитолии, но не подружились, нет. Но когда я узнала, что Китнисс жива, что Китнисс никогда не умирала, - Эффи медлит и облизывает пересохшие губы, - я все ему рассказала. И он, признаться, помог. Вот эта брошь, - показывает на звездочку, приколотую к ее платью, - одно из лучших его изобретений еще до революции. Мы в безопасности. Нас никто не может услышать. - Эффи… - начинает доктор неуверенно, но вызывающе накрашенная женщина останавливает его порыв одним протестующим жестом. - О, оставьте. Я играю роль проводника, которую мне навязывает Плутарх, но я играю ее так, как мне подсказывает интуиция. Я не знаю, имеет ли хоть один мой поступок значение для кого-то из них, - неуверенно закусывает губу, - но я надеюсь на это. Я надеюсь, что присутствие Хеймитча вернет знакомого нам всем Пита, и благотворно скажется на самочувствии Китнисс, когда она вернется в Капитолий. Я верю, - добавляет совсем безжизненным голосом. – Но Вам нужно поспать. Аврелий быстрыми шагами пересекает разделяющее их пространство и сжимает ее ледяные руки в своих, но Эффи спокойно отстраняется. – Спасите ее. От тех, кто хочет причинить ей вред, или даже от самой себя, просто спасите ее. В этом доме только она впредь нуждается в спасении, и только она спасения заслуживает. - Эффи, - внезапно говорит Аврелий, принимая серьезное решение слишком быстро, так же быстро поверяя почти незнакомой ему Эффи то, что мучило его так долго и то, о чем он еще ни с кем говорил. Он пытается представить, что чувствует эта нечеловечески спокойная женщина, когда на нее, одна за другой, валятся чужие проблемы. Он представляет ее, утром влезающей в пестрые платья и бессмысленные улыбки, и находящейся в тесной болезненной коже большую часть своего времени. Он знает, что ее точка невозвращения осталась далеко позади, что для нее самой не осталось уже никакой надежды, но не может не восхищаться ее упрямым стремлением спасать тех, кто был дорог ей в той, прошлой жизни, в которой она умудрялась быть немного счастлива. Эффи не вздрагивает, вникая в суть произносимых им слов. Эффи не плачет, хотя слезы выступают на ее глазах. Эффи сжимает свои маленькие острые кулачки и поджимает губы. Она пытается быть сильной уже не ради себя. Она все еще пытается быть кем-то, кто совершает человеческие поступки, и это единственное, что радует ее саму в чрезмерной серой жизни. После, вернувшись в единственную протопленную комнату, она садится у потухшего камина и долго-долго смотрит на золу. Никто из них не заслужил этого. Она все еще в это верит.