Привычка выживать

Железная дорога навевает странные воспоминания, в чем-то ностальгические, истершиеся по сроку давности, но есть в этих воспоминаниях что-то живое, давящее и одновременно позволяющее взлетать. Китнисс бродит по маленьким полупустым купе, смотрит на пейзажи за окном. В этот раз ей не выделили отдельного поезда, хотя компания, пожелавшая сопровождать ее, подобралась довольно-таки разношерстная. Китнисс вспоминает лицо своей матери, стоически воспринявшей решение дочери вернуться туда, где все началось. То, что мама приехала в Капитолий вместе с Энни Креста, в замужестве Одэйр, становится для Китнисс сюрпризом, но она не протестует. Энни в положении кажется ей еще прекраснее, и, вопреки всем ожиданиям, сама Китнисс не чувствует себя виноватой перед этой сумасшедшей девушкой, чей ребенок из-за Китнисс вырастет без отца. Сама Энни об этом не задумывается, она почему-то уверена, что Финник совсем скоро вернется, и время, прожитое после его смерти, вовсе не кажется ей наполненным драматическими переживаниями. Глядя на нее, Китнисс думает, что сходить с ума – не так уж и плохо. - Но это совсем не та жизнь, о которой ты хотела бы мечтать, - резко замечает Аврелий, каким-то седьмым чувством понимая, о чем размышляет Китнисс, глядя на смеющуюся Энни остекленевшим взглядом. - Почему нет? – следует невозмутимый вопрос. – Каждый раз, когда я приходила в себя после этой странной комы, я возвращалась сюда, в мир, в котором столько боли, и делала осознанный выбор. Я возвращалась назад, к своим детям, - делает паузу, вздыхает. – Мне и сейчас это кажется правильным. Аврелий усмехается. - Для обычной комы это слишком продуманная история, Китнисс. Вполне связанная последовательность событий, и это кажется мне странным, - доктор помечает что-то в своем уже ставшем знаменитом блокноте (и его многочисленных копиях, частично уничтоженных) и садится ближе к Китнисс, пытаясь сделать их беседу более личной. – Как часто ты приходила в себя? - Время от времени я видела, что все мои руки истыканы иглами. Это пугало меня, и в том, другом мире, я задавала себе один вопрос, а не схожу ли я с ума. Я оказывалась в палате, с пищащими приборами, и чувствовала, что просто не хочу там находиться, чувствовала, что не должна там быть, - на губах ее появляется красивая улыбка. – Здесь у меня редко когда появлялась мысль завести детей, а вот там, даже после всех ужасов, произошедших со мной, я все-таки решилась. Девочка с темными глазами была старше, мальчик помладше был похож на отца, и я любила их. Я знала, что они – мои самые любимые в мире человечки, и что им никогда не придется попробовать выжить на Арене. Аврелий слушает внимательно, но больше следит за ней, за выражением ее лица, за глазами, в которых печаль переплетается с нежностью, за руками, большую часть времени лежащими на коленях, за тем, как она поправляет выбившиеся пряди волос, и за тем, с каким упорством она не желает раскрывать имя отца своих придуманных детей в мире галлюцинаций и иллюзий. Конечно, Аврелий знает, кого она избрала своим спутником. Но еще Аврелий знает, что для этого мира ей придется найти кого-то другого, потому что от прежнего Пита Мелларка, пусть и исцелившегося от охмора, ничего не осталось. - Однажды они навещали тебя, - говорит доктор осознанно. Если причинять ей боль, то сейчас, и эта боль либо убьет, либо закалит ее. – Хеймитч, Джоанна и Пит. Ты была без сознания, по крайней мере, большую часть времени их посещения. Китнисс Эвердин передергивает плечами и спрашивает, есть ли у него запись того визита. Разумеется, у лечащего врача есть все, хотя он и не хочет доставать сразу все свои козыри. Они просматривают запись вместе, и Китнисс пересматривает ее в одиночестве, и боль действительно искажает ее черты, и руки немного дрожат, когда она видит отрешенность и равнодушие в глазах того, в ком видела своего вечного поклонника, а потом своего самого ярого ненавистника. Аврелий чувствует свою вину. - Я пытался исцелить его от охмора, - говорит быстро, против силы, но помнит только то, что эту девушку всегда обманывали, и ничем хорошим этот обман не заканчивался. – Я пытался отключить все его чувства, и результат лечения превзошел все мои ожидания. Теперь он не испытывает к тебе ненависти. Теперь он вообще ничего к тебе не испытывает. - А к Джоанне? – следует заданный с горечью вопрос. - Это мы с ним не обсуждали. Сама Джоанна о романе с ним отзывается весьма легкомысленно, но это все-таки Джоанна, - Аврелий улыбается и качает головой. – Кстати, именно Пит показал мне весьма действенное лечение от фобий, и показал это на весьма действенном примере Джоанны. - Это будет непременно связано с водой, - говорит Китнисс медленно, будто пытается вспомнить что-то очень важное, но каждый раз ее вынуждают бросить это занятие и отвлечься. – Но мне совсем неинтересно, как благоприятно Пит влияет на нее. Рядом с ними внезапно появляется Энни, доктор видит, как взгляд Китнисс скользит по животу сумасшедшей девушки. Китнисс слишком ярко помнит свои иллюзорные беременности, и может представить себе, какими болями и какими радостями чревато положение Энни. А еще доктор видит что-то, очень похожее на зависть, и, когда Китнисс сама ловит себя на зависти, лицо ее вновь искажается от гнева. Пожалуй, она действительно осознанно оставалась в состоянии своей сладкой комы. Пожалуй, Джоанна Мейсон вытащила ее из, пусть и иллюзорного, но рая в самый что ни на есть реальный ад. - Секретничаете? – спрашивает Энни звонким живым голосом. – О, у меня тоже есть секреты, - говорит с восторгом, - но это совсем не те секреты, которым можно рассказывать посторонним, - и улыбается с заговорщицким видом. Аврелий не понимает, откуда в нем внезапно просыпает докторский инстинкт. Наверное, все, кто утверждает, что у него склонность именно к самым тяжелым случаям психических заболеваний, чаще всего обнаруживающихся у людей, прошедших через разнообразные формы ада, в чем-то правы. Потому что ему очень хочется записать Энни Креста в ряды своих пациентов, и от этого странного желания просто зубы сводит. - Но секретами нужно с кем-то делиться, - говорит он, уже мысленно набросав самый оптимальный способ лечения. Энни наклоняет голову и улыбается. - О, этим секретом я уже поделилась, - легкомысленно пожимает плечом. – Такими секретами нужно делиться с тем, у кого есть похожие секреты, с тем, кто каждый день проходит через подобные ощущения. Это правильно, это объединяет и заставляет поверить в то, что я не одинока. - И кто же твой коллега по несчастью? Своим вмешательством Китнисс немного портит всю мысленно выстроенную доктором цепь разговора, но он с радостью ожидает ответа от рыжеволосой победительницы Голодных Игр. Ответ не нравится ни ему, ни самой Китнисс. Потому что у Энни по-прежнему счастливый взгляд. - Я рассказала свой секрет Питу, - говорит девушка, и не обращает внимания, когда все вокруг нее резко мрачнеют. Затем она отключается от всего происходящего на несколько секунд. Взгляд у нее становится мутным и потусторонним, но эти секунды проходят, и Энни внезапно хватает Китнисс за руку. – Хочешь потрогать? – и, так и не дождавшись ответа, кладет руку Китнисс на свой живот. Не рожденный ребенок Финника легонько толкается. У Китнисс на глазах появляются слезы. - Мне кажется, это будет мальчик, - делится Энни своими подозрениями. – Я надеюсь, он будет похож на своего отца. - Да, - медлит Китнисс, - из Финника получится хороший отец, - и отворачивается, все еще чувствуя легкие толчки. Прости, малыш, если я виновата. Прости и за то, что я совсем не чувствую себя виноватой. От Аврелия почему-то веет холодом, и холод этот странного рода, сравнимый со страхом. Но Китнисс почему-то не решается задать вопрос, и неохотно плетется к матери, стоящей у окна, чтобы не находиться с человеком, от которого так зависит и которого не может понять. За окном не происходит ничего нового и интересного, да и Китнисс не может вспомнить, происходило ли там когда-нибудь что-нибудь занимательное, однако мама смотрит вдаль, на пробегающие слишком быстро леса, сменяющиеся необъятными полями, и зябко кутается в шерстяную кофту, хотя в купе жарко. Кажется, что ее бьет дрожь, и Китнисс думает о том, что она нуждается в объятиях и прикосновениях гораздо больше нее самой, но не может себя заставить прикоснуться к этой бледной коже. - Почему ты возвращаешься? – спрашивает мама слабым голосом. Китнисс пожимает плечом, краем глаза наблюдая, как доктор смеется вместе с Энни над чем-то забавным, или прикладывается ухом к животу беременной женщины (Китнисс передергивает от того, что она находит в этом жесте что-то неприличное), и ведет себя совершенно по-человечески, хотя с Китнисс у него не получается улыбаться. Китнисс помнит его во время лечения – мрачного, собранного, напряженного и раскаленного внутренним противоречием. Тогда она находила его неприятным – черты его лица, его жесты, постоянно прищуренные глаза, даже белый блокнот в его руках приобретал какие-то зловещие оттенки, от скрипа его ручки становилось дурно, как и от мыслей о том, что может он писать так долго и так собранно. Во время своего лечения Китнисс мысленно называла его не иначе как палачом, но сейчас она легко может найти в себе силы, чтобы понять, насколько ошибалась. Он вовсе не палач, он сам болен так же, как больны его главные пациенты, просто ему везет не попадать под диагнозы политического преступника, преступницы с расстройством личности или капитолийского переродка. Он не может быть нормальным, потому что из кожи рвется вон, чтобы пообщаться подольше с ненормальным человеком. Таким, например, как Энни Креста, в замужестве Одэйр. И от общения с ней этот неприятный человек, так сильно жаждущий выздоровления всех своих пациентов, получает ни с чем несравнимое удовольствие. - Китнисс? – повторяет мама с расстроенным выражением лица. Ее дочь смотрит не в ее сторону, но сквозь нее и все окружающее ее пространство. Подумать только, как сильно девочка повзрослела. Кажется, у нее даже появились морщины, что, впрочем, не так уж и удивительно, если вспомнить, как часто ей приходилось ставить на кон все. И выигрывать. И проигрывать. И выигрывать в одиночестве. И проигрывать, чтобы остаться в одиночестве. Наверное, эта резко повзрослевшая девушка сама не сможет ответить на поставленный вопрос. Что может беспокоить ее настолько, чтобы она решилась вернуться к закопанным могилам, если не тревога, с которой невозможно продолжать нормальное существование. Что заставляет ее застывать вот так порой, без движения, с поверхностным дыханием, с остекленевшим взглядом, в котором правит бал вечное безумие, возведенное в ранг искусства. Ее приходится тормошить, задавать опять одни и те же вопросы, и ждать. Ждать бесконечно долго, не будучи уверенным в том, что ожидание вознаградится хоть чем-нибудь. – Я знаю, что тебе незачем туда возвращаться. Там ничего нет, никого нет, кого бы ты хотела видеть, - добавляет отстранено и внезапно находит в себе силы для не самого удачного признания. – Вчера перед отъездом я видела Пита Мелларка, - делает паузу, но договаривает. – С нашего приезда в Капитолий Энни жила у него. У него и у Хеймитча. – Я говорила со всеми ними. Они не собираются возвращаться домой. Их дом теперь там, откуда ты бежишь. Так зачем ты хочешь туда вернуться? - Какая разница? – спрашивает Китнисс. – Куда бы я ни уехала, я не смогу уехать достаточно далеко от своей боли, - и качает головой. – Как удалось справиться с болью тебе? У мисс Эвердин всегда были чистые руки. Это немного странно, учитывая то, что она была женой шахтера, вечно изматываемой работой по дому. Китнисс рассматривает ее длинные пальцы, ее белую кожу, слишком сухую, слишком холодную, и чувствует, как внутри нее разгорается страшным костром ненависть. Ее собственная мать так спокойна, что это даже кажется странным. Ей всегда удавалось оставаться спокойной, даже если это спокойствие было помешательством, и она не делала ничего, чтобы вернуться к тем, кто в ней все еще нуждался. - Ты ведь бросила меня там, - говорит Китнисс мягким голосом. – Ты предпочла вновь замкнуться в себе, скрыться за своей работой как можно дальше от меня – живого напоминания о том, что Прим мертва. А как ты поступила здесь? Миссис Эвердин вытирает слезы, и улыбается. - Я спряталась в работе, - отвечает просто, и оглядывается на маленькую счастливую Энни. – О ней нужно заботиться, Китнисс, - почему-то начинает оправдываться. – Тебе не нужна забота. Я не знаю, что тебе нужно, - восклицает с прежним спокойствием. – Думаю, тебе нужно то, чего я не могу тебе дать. Никогда не могла, поэтому мы сейчас там, где мы есть, и это всегда будет стоять между нами. Непонимание. Отстраненность. Нас всегда связывал кто-то. Твой отец. Твоя сестра. Теперь, - делает глубокий вдох, чтобы договорить, - когда их нет, не может быть никаких нас. Она с самого начала собиралась поступить так. Она не собиралась возвращаться в двенадцатый дистрикт даже ради собственной дочери. Она с самого начала лишь позволяла обманываться призрачной надеждой об опоре и поддержке, которую и прежде не могла оказать. У нее белые чистые руки, и Китнисс захлебывается странным смехом, полным горечи и раздражения, и Китнисс приходится даже выбежать из купе, чтобы не чувствовать на себе этот жалостливый взгляд собственной матери. Ее собственная мать чувствует к ней только жалость, но не собирается делать ничего, чтобы как-то исправить складывающуюся ситуацию. Китнисс бездумно бродит между пустыми купе, думая о том, что ей совсем не нужно быть здесь. Какие вопросы она хочет получить в своем разрушенном дистрикте? Какие ответы сгодятся для того, чтобы у нее появилось желание дышать? Аврелий наблюдает за ней совсем недолго, потом подходит ближе, и обнимает. Чертов доктор, отстраненно думает Китнисс. Он совсем не лечит меня. Он хочет меня спасти, и это все усложняет. Меня не нужно спасать. Меня не нужно жалеть. Я не нуждаюсь ни в ком. Подобная цепочка размышлений ей уже знакома; точно так же она думала перед своими вторыми играми, когда говорила, что не нуждается в союзниках. Но тогда рядом с ней был Пит. Она впервые думает о Пите не как о переродке, чья рука по-хозяйски притягивает к себе Джоанну. Она впервые вспоминает его таким, каким он был в то далекое время – еще до охмора, еще до того, как она осознала, как много он в действительности значит для нее. Она цепенеет в объятиях доктора, и тот отстраняется, что-то напряженно выискивая в застывшем лице. - Китнисс? - Я в порядке, - быстро отвечает та, и скрывается в одном из купе, зная, что он обязательно последует за ней. – Мне просто нужно полежать в тишине, - объясняет быстро и ложится на нижнюю полку, на спину, вытянувшись во весь рост. Доктор пожимает плечами и садится напротив, достает свой блокнот, и ищет по карманам ручку. Но он ведь не в белом халате, понимает Китнисс, когда он оставляет всякие попытки ручку найти и тоже ложится. Даже закрывает глаза. Даже пытается выровнять свое дыхание, но Китнисс точно знает, что он не спит. Быть может, наблюдает за ней, или за ее собственным дыханием, все равно. Она мучается от нового открытия, от ответа на вопрос, который никогда не задавала, ответа, всегда бывшего внутри нее. Она ищет ответы, но к этому ответу она не готова. Этот мир, наполненный дымом революции, еще пахнущий старыми пожарами, хранящий следы от взрывов, этот мир, земля которого перенасыщена кровью, похож на тот, который она выбирала. Но в том мире она могла жить, могла быть счастливой, потому что не была одна. Пит был с ней. Тот Пит, которого мучил Капитолий. Тот Пит, который ненавидел ее, но не убил. Тот Пит, у которого она постоянно спрашивала, не сошла ли с ума. Тот Пит, который был отцом ее детей – девочки, являвшейся точной копией ее самой, и мальчика, так похожего на него. Ей хочется кричать. В том мире ее Пит не обнимал Джоанну Мейсон. В том мире у Пита случались порой приступы неконтролируемой ярости, пугающие его даже больше, чем Китнисс, но он всегда был рядом с ней. Да, он порывался порой уйти, чтобы не навредить ей, но всегда оставался. Он сажал цветы у их общего дома, играл с детьми, улыбался так, будто не было никогда охмора и Капитолия, и Китнисс точно знала, что может быть счастлива, не смотря ни на что. Но сейчас она с каждой секундой становится дальше и дальше от него, потому что внезапно подумала, что ей поможет визит в Двенадцатый Дистрикт. Что хочет она найти там? Свой оставленный дом, но не тот, который давным-давно отдан разрушению и запустению, а тот, что полон голосами ее детей. Какая-то легкомысленная и причиняющая боль надежда теплится в ее сердце, полыхает вечным огоньком, и заставляет ее дышать. Конечно, она ничего не найдет в пустом доме. Конечно, ей придется вернуться в Капитолий, в белые палаты с большими зашторенными окнами, и наблюдать, как прогуливается одновременно такой знакомый и незнакомый Пит Мелларк с Джоанной Мейсон. О, это не причиняет ей боли, вовсе нет. Китнисс просто знает, что что-то в этой реальности сместилось, и она по ошибке заняла чужое место. Будет ли она оспаривать его? На этот вопрос пока нет никакого ответа, да и хочет ли она услышать его прямо сейчас? Нет, не сейчас. Пожалуйста, не сейчас.

...

Ее мать вместе с Энни Креста остается в Четвертом Дистрикте. На прощание обе женщины обнимают Китнисс, стоящую без движения. Мама плачет, и не пытается незаметно смахивать свои слезы, Энни улыбается и сжимает своими маленькими руками холодные руки Китнисс. Впрочем, Энни проделывает то же самое и с руками доктора Аврелия, который вырывает из своего блокнота лист с записанным номером телефона, и вручает его своей новой знакомой с просьбой «звонить, если захочется». - Как давно у вас вообще есть телефон? – хмуро интересуется Китнисс, терпеливо дожидаясь, когда все коробки, выписанные Аврелием заранее, погрузят на поезд. - Всю жизнь, - отвечает доктор легкомысленно. – А что такое? - Тогда вы просто чертов сумасшедший, - Китнисс пожимает плечом, и пытается все же понять, что такое этот странный человек видит в телефоне кроме трубки с длинным проводом. Казалось бы, самая обычная техника, но глаза доктора загораются воодушевлением каждый раз, когда он находит нового человека, которому можно сообщить свой телефонный номер. Разумеется, этот новый человек должен быть психологически нестабильным, иначе в телефонных беседах с ним нет ничего интересного. Вдвоем они возвращаются в двенадцатый дистрикт, который все еще кажется оставленным и разрушенным, не смотря на то, что часть его уже практически восстановлена. Аврелий скрашивает часы путешествия тем, что рассказывает о Тринадцатом Дистрикте, в котором тоже мало кто решил остаться. Все разбежались из своей подземной тюрьмы как крысы с тонущего корабля. Остался лишь минимум, способный поддерживать все подземные коммуникации в достойном состоянии. - Достойном для чего? – почему-то настораживается Китнисс, но Аврелий не успевает ответить, потому что поезд достигает своей точки назначения, и останавливается. В воздухе Китнисс чувствует прежний запах пепла. Осматривается по сторонам настороженно и одновременно равнодушно. Ее вовсе не пугает то, что к ней на встречу кидается знакомая Эффи Бряк в туфлях на огромном каблуке, в очередном ярком и нелепом наряде, в парике несуществующего в природе цвета. Эффи говорит что-то про очередной важный-преважный день, но Китнисс не слушает, глядя прямо в направленные на нее камеры. - Какого черта? - спрашивает она, резко развернувшись в сторону шокированного не меньше нее врача. Аврелий приветливо улыбается знакомым операторам и обнимает свою пациентку за плечи, чтобы иметь возможность прошептать ей на ухо самые страшные в ее жизни слова. - Видишь ли, твои Голодные Игры не закончились даже тогда, когда ты умерла. И Китнисс видит свою дальнейшую судьбу в еще более темных тонах.