...
Энни Креста в сопровождении Эффи Бряк стучится в квартиру двух мужчин ближе к вечеру, когда мужчины устали доводить друг друга до белого каления и разбрелись каждый в свою комнату. Дверь открывает Хеймитч, как есть, небритый, еще с трудом стоящий на ногах и поливающий бранью разбуженного супруга свою застрявшую в ванной комнате жену. При виде двух женщин, одна из которых, ко всему прочему, еще и глубоко беременна, бывший ментор Двенадцатого Дистрикта нервно сглатывает, пятерней приглаживает свалявшиеся волосы и чудно отходит в коридор, пропуская гостей внутрь. Когда появляется Пит, Эбернети бесшумно (и трусливо) прячется в комнате, залезая с ногами на диван и накрываясь в сидячем положении своим не особенно чистым одеялом. Он прислушивается к доносящимся голосам и клянет себя за бесхарактерность и пьянство, но выбираться из самодельного кокона не собирается ни под каким предлогом. Когда дверь в его комнату распахивается без предварительного стука и на пороге оказывается идеально безвкусная Эффи Бряк, он не сдерживается в своем гневе, но Эффи привыкла к его гневу, его пьянству и даже к его трусости. Эффи морщит свой маленький носик и проходит к окну, чтобы открыть одну из створок. Ее каблучки звонко стучат, и сама она кажется чрезмерно жизнерадостной, как в лучшие свои времена до революции. Впрочем, в лучшие свои времена в ее голосе не появлялось столько презрения к Хеймитчу. - Ты ведешь себя смешно для сорокалетнего мужчины, - говорит капитолийская подстилка с какой-то собранной грустью. - На моей голове не надет свежий салат, - парирует Хеймитч со злостью. - Мальчишка, - отзывается Эффи без задора, всего лишь констатируя факт, а не взрываясь праведным гневом, как прежде. – И ты думаешь, что в этом состоянии ты сможешь им чем-то помочь? - Кому это «им»? - спрашивает Эбернети, спуская босые ноги на пол. Его сердце бьется теперь на порядок быстрее, и слушает он гораздо внимательнее. Знакомое чувство поселяется в его душе. Кажется, когда-то давно это чувство звалось «надеждой». - Этим детям, - Эффи не уточняет имена детей, но рукой показывает в сторону коридора, откуда доносится щебет Энни Креста и спокойный голос Пита. – Взрослый мужчина, бывший наставником, но сейчас опустившийся до уровня животного, - она опять оглядывает своего бывшего напарника с презрением, и отворачивается. - Напомни мне, красотка, скольких таких детей ты лично направила в лапы смерти? – интересуется мужчина в ответ и даже привстает, грозно хмурясь, что на Эффи не производит уже никакого впечатления. Он вспоминает ее писклявый голос, усиленная громкость которого могла свести кого угодно с ума. Вспоминает ее пальцы с длинными ногтями, всегда выкрашенными в чрезмерно насыщенные цвета, крохотные бумажки, которые она спокойно разворачивала. Она всегда чуть прищуривалась, перед тем, как прочитать написанное на бумажке имя, и смешно крутила головой по сторонам, выискивая названную жертву. Сейчас она позволяет себе легкую улыбку. - Соберись, Эбернети, - говорит она непривычно задумчиво. – Они нуждаются в тебе сильнее, чем раньше, и сжимает свои маленькие руки в кулачки. - Они?! – вспыхивает Хеймитч, не привыкший, чтобы с ним в таком тоне говорила механическая кукла. – Кто – капитолийский переродок?! Или овощ, именуемый «Китнисс Эвердин»?! Мне кажется, что им двоим моя помощь больше не нужна, потому что они стали такими, какими стали, исключительно из-за моей так называемой помощи. Распахни свои глазки, солнышко, ты просишь не того человека. Страх, подавляемый все это время алкоголем, вновь проявляется, вновь одерживает верх. Она, разукрашенная капитолийская пигалица, предлагает ему не просто взять под свой контроль старые ошибки. Она предлагает приложить все силы для исправления этих самых ошибок. Но люди – это вовсе не текст в сочинении. Для того чтобы сломанные люди перестали быть сломанными, одних сил недостаточно. Нужно что-то больше уверенности и сильнее гнева, чтобы помочь им. Нужно быть самим господом Богом, и вести за собой, лишь зная, куда идешь. Эффи пожимает плечом и поджимает губы. Неужели в ней вообще не осталось никаких прежних чувств? Она безмятежна, бесчеловечно собрана, и так же бесчеловечно безразлична ко всему происходящему, она будто читает свою роль с заранее приготовленных карточек, только Хеймитч начинает сомневаться, что карточки были написаны Плутархом. Но если не Плутархом – тогда кем? Он ищет ответы в пустых, лишенных чего-то глазах, и некстати вспоминает, что выражение нарисованного лица не изменилось даже после пощечины. Он подходит ближе, гнев переплетается с тревогой. Что же они сотворили с ней? Раньше даже под этим слоем грима она была живой – противной и неестественной, но живой. Она смешно надувала губы, когда злилась. Била его в плечо своим слабым острым кулаком, ставясь похожей на маленькую капризную девочку. Он всегда гадал, сколько же ей на самом деле лет, но никогда не хотел узнать ее возраст доподлинно, ограничиваясь лишь издевательскими предположениями вслух. Она всегда была ненадежной, посланницей жестокого мира, несущей с собой смерть и невыносимую муку, он терпеть не мог ее в этих ярких платьях, на этих огромных каблуках. На каблуках она все равно была ниже его, а из-за объемных подолов, сделанных непонятно из чего, к ней невозможно было по-человечески подойти. Она кривлялась. Сводила его с ума своей пунктуальностью, обидчивостью, своей банальной глупостью. Она была близкой и далекой одновременно. Быть может, когда-то, в самом начале, она пыталась ему помогать, но была резко и дьявольски жестоко отвергнута, высмеяна, унижена, но она тоже была рабой положения, и возвращалась к нему год за годом, тщательно скрывая свою обиду. Он никогда не видел ее настоящего лица. - Чем же ты стала, солнышко? – спрашивает он тихо, разом забывая про все охватывающие его чувства вроде гнева или ярости. Она – подделка. Фальшивка. Кукла. Но могут ли куклы ломаться так, чтобы перестать притворяться живыми людьми? Теперь у нее не получается притворяться. От нее больше не пахнет тяжелыми духами. Даже ее яркая вызывающая одежда уже не кажется ему смехотворной. В ее взгляде нет испуга, хотя впервые на своей памяти он подходит к ней так близко, и берет за ледяные пальцы. Уголок ее губ странно дергается, но больше ничего в ней не меняется. - Я знаю только то, что ты должен стать тем парнем, который выжил в мясорубке второй Квартальной Бойни, а не тем победителем, которого сломали, - говорит она медленно. Хеймитч выпускает ее от неожиданности, и не оборачивается, чтобы посмотреть, как за ней закроется дверь. Если она читает с карточек, судорожно думает он, то кто эти карточки пишет? Эта мысль не дает ему покоя....
Они показывают Энни любимые места Капитолия, которыми еще не успели обзавестись. Пит рисует Энни, Хеймитч щекочет Энни и старается держаться рядом. Что-то в этой хрупкой девушке, в ее храбром взгляде, порой становящимся затуманенным и далеким, кажется Хеймитчу очень важным. Ему нравится общаться с нею, хотя прежнее их знакомство можно назвать поверхностным. Ему нравится смотреть на Энни и Пита, перепачканных мороженным или загоревшихся какой-то очередной безумной идеей, против которой он будет по умолчанию, как заботливый отец и единственный здравомыслящий человек. Но, в конце концов, оба несносных ребенка, которых сложно считать детьми, если вспомнить, через что им уже пришлось пройти, уговорят его на новую затею, даже как заботливого отца. Или убедят, как единственного здравомыслящего человека, и даже примут его пожелание участвовать во всем происходящем. Хеймитч не любит быть счастливым, потому что счастье мимолетно и оставляет горькое послевкусие, но сейчас он вполне счастлив. Даже если его, человека боящегося высоты и нечеловеческой скорости, заманили на очередной молодежный аттракцион, который противопоказан старым людям и беременным женщинам. Энни Креста ничего не боится. Главный кошмар – кошмар потерять Финника – давным-давно сбылся, но она предпочла забыть это, и она может рисковать всем, не сознавая риска. Когда Пит рисует ее портрет (хотя девчонка не может сидеть спокойно и пяти минут), он рисует ее задумчивой, обнимающей одной рукой свой живот, и ее рыжие пряди спадают так, что почти не видно лица. От портрета веет чем-то домашним, гармония ее внутреннего сияния складывается из спокойных цветов и плавных линий, и Хеймитч не удерживается от того, чтобы попросить такой же портрет Энни себе. - О, ты можешь забрать этот, - смеется Энни, не видя в себе той красоты, которую видят в ней другие. – На память обо мне, - добавляет она задумчиво и склоняет голову. – Мне не нужен мой портрет на память, я всегда могу вспомнить о себе, посмотрев в зеркало, но мне будет приятно, если ты будешь помнить обо мне. Нет, Хеймитч не смущается. Он – суровый человек, победитель второй Квартальной Бойни, он криво усмехается и осторожно сжимает девушку в объятии, которым пытается выразить все, что хочет сказать. Конечно, она все понимает. За несколько дней постоянного общения Энни, выпадающая порой из реальности, успела забыть тот страх, который почувствовала, впервые за долгое время увидев понурого, заросшего, сильно постаревшего ментора Двенадцатого Дистрикта. Но именно ее влияние сделало Хеймитча вполне обаятельным для общения, более подтянутым, не таким заросшим, как обычно, трезвым и одетым, как нормальный человек. Ради Энни он даже убрал свою комнату, хотя девушке досталась комната Пита. - А Джоанна куда-то уехала? – спросила Энни, впервые заходя в свои будущие покои. Хеймитч удивился, но виду не подал. С того дня, когда Джоанну забрали, в комнате ничего не изменилось – небрежно разбросанные женские вещи, неубранная постель. Будто Пит, оставшись в одиночестве, заходил сюда только, чтобы переодеться. Втроем они быстро убрали весь бедлам. После комнаты убрали и остальную квартиру, не позволяя Энни хвататься за швабры и веники, а потом Хеймитч взял на себя нелегкую ношу похода в магазин, чтобы юной гостье, кушающей за двух, было чем поужинать. В тот день Эффи задержалась у них до самой ночи, и уехала на такси, которое прислал за ней Плутарх лично. Все равно она была бесполезна, фыркнул Хеймитч. Смотреть на то, как задумчиво эта женщина созерцает половую тряпку, было выше его сил, пусть даже он сам был известным неряхой. Пит решил устроиться на ночлег в своей пустой студии, Эбернети не настаивал на том, чтобы потом жалеть о присутствии соседа-переродка под боком. Энни не выглядела уставшей, но уснула мгновенно, попросив оставить открытой дверь в свою комнату. Не стоит и говорить о том, что мимо двери, да и в пределах квартиры мужчины впредь передвигались на цыпочках, а если вдруг приходилось ругаться друг на друга, то голос никто не повышал, все больше прибегая к намеренно эмоциональным жестам. Хотя, если бы уж совсем честным – ругаться никому и не хотелось. - Неужели ты так скучаешь по Джоанне? – не удержался однажды Хеймитч. Энни уже легла спать после выматывающей прогулки. Пит не ответил. В присутствие Джоанны его мучили кошмары. Он просыпался, смотрел в потолок, и успокаивался, ощущая рядом с собой тепло человеческого тела. Дыхание спящей (или убедительно делающей вид) Джоанны, убаюкивало его. Ее близость, ее постоянные сильные толчки под ребра и в печень, то, как она закидывает на него руки и ноги, или отбирает одеяло, или занимает больше места, чем положено, - во всем этом будто была единственная цель: доказать ему, что он не один, и что одеялом нужно делиться, даже если на него одеяла уже не хватает. Пит не рассказывает всего этого, но это очевидно. Бессонница преследует его. Едва только он закрывает глаза, как кошмары втягивают его в свой кровавый хоровод, становясь еще более убедительными, еще более жестокими. Большую часть того, что он нарисовал, он нарисовал по ночам без Джоанны. И то, что он нарисовал, лучше не показывать посторонним. - Может, ты будешь выражать себя в своей выпечке? – спрашивает Хеймитч на полном серьезе, не сумев выдержать потерянного взгляда капитолийского переродка. Пит качает головой и с улыбкой просит ментора убраться. На самом деле, Энни тоже не любит спать в одиночестве. После двух часов беспокойного сна на новом, непривычном месте, она просит Пита побыть рядом, и сжимает его руку своей маленькой рукой, и тихим голосом рассказывает о том, как сильно ей помогает теперь миссис Эвердин, и что вдвоем они воспитают настоящего мужчину, такого же сильного и уверенного, как Финник. - Финник будет очень гордиться сыном, - говорит Энни с улыбкой и смотрит на Пита так, будто видит в первый раз. Голос ее меняется, улыбка тает на губах, и пожатие становится цепким. – Почему он наблюдает за нами, Пит? Пит не чувствует в ней страха. Только напряженное любопытство. Озирается по сторонам, но, разумеется, не может никого увидеть. - Кто он, Энни? – спрашивает осторожно. - Президент Сноу, - просто отвечает Энни и садится в постели. – Это будет нашим с тобою секретом, Пит. Хорошо? – Пит неуверенно кивает. – Я вижу его за твоей спиной, Пит. У него в руках белая роза, иногда она выпачкана в крови. За спинами всех, кого я знаю, есть призраки. Маленькая Прим рядом с миссис Эвердин. За спиной Хеймитча – целая семья. Рядом с Джоанной я видела Финника, - вдавливает слабую улыбку. – Но ему нет места среди призраков, ведь он жив. Пит? - Это будет наш с тобой секрет, - успокаивает ее Мелларк, разглаживая спутавшиеся рыжие волосы. На целую неделю их всех, с их демонами и болезнями, припадками, приступами и призраками, оставляют в покое. Затем разрешают навестить Джоанну Мейсон, и Пит стоически выдерживает все попытки Хеймитча заявиться в больницу вместе с топором и устроить Мейсон кровавые проводы. Единственное, что несколько снижает ее долг перед всей страной в глазах Хеймитча – так это новость о том, что Китнисс Эвердин жива. Во время прогулки, которую они втроем уже привыкли устраивать перед сном, Хеймитч хлопает себя по лбу. - Энни вернулась сюда вместе с миссис Эвердин, так? Но саму мамочку мы не видели. Значит, она с дочерью. С живой дочерью, - глаза Эбернети сияют даже в темноте. Пит, до этого погруженный в свои собственные мысли, касающиеся больше рассказа находящейся под действием наркотика Джоанны, слабо восхищается аналитическими способностями своего бывшего ментора. – Она вполне может помогать шить для Китнисс похоронный саван, - и отворачивается, чтобы продолжить смотреть в темноту. Затем идиллия окончательно рушится. Следует приглашение Плутарха, их навещает мама Китнисс, которая и прежде не отличалась разговорчивостью, а сейчас вообще будто язык проглотила. Хеймитч не решается спрашивать у нее, подозревая, что расспросить можно будет лично Плутарха, находящегося в курсе происходящего. Энни остается в квартире не в одиночестве, но только эта новость может условно считаться хорошей. Нахождение в квартире Плутарха Эффи не нравится ни Питу, ни Хеймитчу, в ходе разговора вскрывается то, что Пит уже знаком лично с внучкой мертвого президента, и эта новость не нравится ни Плутарху, ни Хеймитчу. Под занавес неудачного дня объект их спора появляется лично, и Хеймитч по дороге домой устраивает для Пита допрос с пристрастием. - О чем ты только думаешь?! - мрачно спрашивает он молчаливого переродка. - О том, что я не знаю, как учат рисовать, - как на духу выкладывает тот и повисает неловкая пауза. - Тогда, может, ты знаешь, что происходит? – с не меньшей мрачностью спрашивает Хеймитч, но разочаровывается, видя очевидное замешательство своего собеседника. – Тогда подумай о том, как будешь учить ее рисовать. А я подумаю о том, почему меня не пускают к Китнисс. Миссис Эвердин впервые остается в их квартире до утра, ложится в спальне с Энни, дожидается, когда Хеймитч вместе со своими хрустящими суставами доползет до своей комнаты, и появляется на кухне, на которой Пит карандашом пытается нарисовать на салфетке шарж на Плутарха. Он не удивляется, видя эту поникшую женщину, но удивляется ее просьбе. Миссис Эвердин просит его написать ее портрет. Ее не смущает неподходящее освещение и ограниченное время. Ее не смущает ничто из происходящего, она присаживается на предложенный стул и смотрит на художника прямо и чуть вызывающе. Она не собирается молчать, но она не желает, чтобы ей отвечали. Пит видит все это по ее сосредоточенному лицу, по тому, как она наблюдает за ним. Он чувствует если не ненависть, то ее раздражение, и решает помалкивать и ждать, что произойдет позже. В последнее время его вынуждают действовать по одной и той же схеме. Плыть по течению и не сопротивляться. - Ты нравишься Энни, - говорит миссис Эвердин, скользя по художнику оценивающим взглядом. – Ты нравишься Хеймитчу, хотя он никогда не признается в этом, хотя он знает, что ты – капитолийский переродок. Я никогда не доверяла Хеймитчу полностью, но он дважды помог моей дочери выжить на Арене, и я ему благодарна, но все еще не верю ему. Я знаю, Плутарх готовит всех вас к чему-то, но я не знаю, к чему. Не думаю, что мое мнение будет кому-то интересно. Моя дочь никогда не спрашивала моего мнения. Тебе всегда было плевать на мое мнение, хотя тогда ты, кажется, был во всем добропорядочным человеком, Пит, - его имя в ее устах неприятно режет слух, Пит бросает быстрый взгляд, но больше старается не отвлекаться. – Доктор Аврелий, насколько я знаю, излечил тебя от охмора, и ты больше не будешь причинять моей дочери боли. Впрочем, я видела, на что способен доктор Аврелий, - в глазах матери, похоронившей своих дочерей, появляются слезы, - и у меня нет никаких причин верить ему. Быть может, он действительно вылечил тебя от охмора. Но, вылечив от одного, он должен был пробудить в тебе что-то еще более страшное, - говорит она медленно, и смотрит на него пристально, будто желая увидеть то самое «еще более страшное», о котором говорит с таким убеждением. (- О, - восклицает мертвый президент из своего темного угла, - эта женщина не так проста, как нам обоим казалось. Должно быть, мы слишком рано списали ее со счетов.) Пит мысленно отмахивается от его замечания, но мысленно вынужден согласиться с ним. Миссис Эвердин меняет позу, ей все равно, закончен ее портрет или нет, ей хочется подышать свежим воздухом, и она быстрым шагом подходит к окну. Пит мысленно воспроизводит ее лицо, как делал прежде, еще до охмора, будто в прошлой жизни, когда рисовал по памяти Китнисс Эвердин. - Если ты причинишь ей боль, - каким-то отстраненным голосом говорит мать Китнисс, так непохожая на саму Китнисс, и что-то в ее лице медленно меняется, будто внутри этой потухшей женщины пробуждается давно спящая ярость, - я вернусь. Вернусь и покончу с тобой. Капитолийский ты переродок или нет, ты никогда мне не нравился. Пит качает головой. - Не проще ли закончить все здесь и сейчас? – спрашивает вызывающе. Миссис Эвердин качает головой. - Нет. Моя дочь вряд ли переживет новый удар. Тем более что, ударив тебя, я ударю ее. Ведь ты еще не знаешь, что тебя ждет. Даже она не знает, а я… - слабая беспомощная улыбка, - я, к сожалению, могу только догадываться. Через несколько дней они вмести с Энни Креста возвращаются в Четвертый Дистрикт. Энни, обнимает Пита на прощание, напоминает с улыбкой об их общем секрете и прикладывает свой палец к его губам. Потом Энни машет кому-то за спиной Пита, и это вовсе не Хеймитч, хотя и Хеймитч, который вполне справедливо принял на себя последний прощальный жест, и мертвый президент, которому этот жест в действительности предназначался, машут в ответ. После того, как шаги двух женщин затихают окончательно, Хеймитч бьет два последних стакана о стену, и едва не переворачивает стол. Ему до зубного скрежета надоели прятки, в которые играет он, Плутарх и Китнисс, он озлоблен и почти сведен с ума трезвым образом жизни и обескровлен тем обстоятельством, что светловолосый карапуз Энни и Финника родится где-то далеко, и крестным отцом его будет совсем не Хеймитч. Пит наблюдает за бессильными попытками бывшего ментора что-либо изменить и молча наливает в последний оставшийся стакан оставшийся чудом коньяк. Они пьют, не закусывая, по очереди, и не обсуждают тревожное ощущение сгущающихся за их спиной туч. Утром другого дня на пороге их квартиры оказывается живая и невредимая Джоанна. Одетая просто и безвкусно, но с блестящими глазами и привычно-острыми улыбками. Она не бросается на шею Пита с само порога, хотя подумав, все-таки бросается, но момент упущен, и выглядит это как холодный расчет, а не душевный порыв, но Пит и это может ей простить, потому что Хеймитч из-за шума вылезает из своей комнаты, и взгляд на Мейсон бросает нехороший. Джоанна, впрочем, сама нарывается на грубость. - Если хочешь ударить – ударь, - говорит с очевидным вызовом. - Сегодня тебе везет, солнышко, - отвечает Хеймитч, не скрывая угрозы, но активных действий не предпринимает. Вечером того же дня Плутарх, без посредства Эффи Бряк, сообщает, что комнаты в бывшем Тренажерном Центре для них уже готовы и они могут переселяться. Они оглядывают друг друга одинаковыми оценивающими взглядами. Им не предлагают выбора; что ж, это – самое честное, что произошло с ними за время пребывания здесь. В конце концов, удача никогда не бывала на их стороне.