...
Бледность Китнисс бросается в глаза; в контрасте с черным обтягивающим комбинезоном, со значительно отросшими и ставшими еще более темными волосами, так небрежно спадающими на лоб, со скулами, никогда так сильно не выделяющимися на лице, она кажется мертвой копией самой себя. От нее не пахнет, разве что, гнилой землей, да и мертвая Китнисс Эвердин никогда не стала бы заявлять хриплым голосом о том, что никогда больше не возьмет в руки оружие. Энорабия, для которой этот ответ и был дан, рассматривает бывшую трибутку со спокойным любопытством, как рассматривала бы того, кого убила, но внезапно увидела живым. Тему оружия она не развивает, но каким-то совершенно привычным, ставшим почти инстинктивным, движением, хватает стоящую перед собой Каролину, будто желая предотвратить какие-либо необдуманные шаги со стороны своей подопечной. С ее спокойствием может сравниться, разве что, Бити, чья реакция выражается только в том, что он поправляет сползшие на переносицу очки и чуть качает головой из стороны в сторону. Он знал, что мертвая Китнисс Эвердин живее всех живых, и он знал, что ей предназначена определенная роль в шоу, в котором все они примут, так или иначе, участие. Джоанна поджимает губы. Ей, признаться, больше пришлось по душе тело, опутанное проводами, чем живое, прямостоящее тело. На взгляд Мейсон, у спящей Эвердин не было такого воинственного взгляда, да и худоба, признаться, не так явно бросалась в глаза. Как и гнев; будь у гнева какие-либо зрительные проявления, вся тощая фигура в черном, стоящая так близко и так далеко от Пита, была бы окутана алым пламенем. Пит, сделавший шаг в сторону, чтобы пропустить вперед себя ту, которую он не мог не узнать, выдает только имя. - Китнисс. Но Эвердин не смотрит в его сторону. Губы ее чуть кривятся на ответном. - Пит, - и далее она будто забывает о его присутствии. – Никто не удивлен? – спрашивает с каким-то вызовом. – Должно быть, Плутарх предупредил всех вас о том, кто вновь будет звездой, - слова ее переполнены злобой и ядом, от которого в восторге остается даже подкованная в подобном проявлении чувств Джоанна. – Я возьму себе Двенадцатый этаж. Никто ведь не против? Она не смотрит на Пита, и Пит смиряется с тем, что его равнодушие – показное или действительное – становится взаимным. Никто не возражает Огненной Девушке. И Китнисс, легко поправляя переброшенную через плечо спортивную сумку – на взгляд совершенно пустую, быстрым пружинистым шагом направляется в сторону лифта, никого больше не одаривая взглядом. - Итак, все познакомились с новой версией Китнисс Эвердин? – громко говорит Джоанна еще до того, как за Эвердин бесшумно закрываются двери лифта. – Комментарии, предложения или опасения высказываться будут? – осматривает всех собравшихся с нескрываемым превосходством, и хлопает себя по коленям. – Тогда предлагаю ненавидеть и восхищаться ею единогласно, - и, поддавшись внутреннему демону, встает, доходит до двери, замирает в позе, прежде принадлежащей Китнисс. – Пит. - Выплевывает с издевкой. – Ты не против занять со мной Четвертый Этаж? – внезапно по самодовольному лицу ее пробегает какая-то тень, непрошенное воспоминание, она прилагает все силы, чтобы избавиться от него; ей удается. Пит ничего не имеет против, его мало что интересует из происходящего сейчас, и к реальности его, по хорошему возвращает именно эта тень. Джоанна между тем продолжает дурачиться. – Энорабия. Каролина. Вольт, то есть, Бити, - сбивается с серьезного тона со смешком и набирает побольше воздуха, чтобы остаться в роли Эвердин. – Хеймитч. Хеймитч? Она уже не издевается. Одним лишь упоминанием затерянного среди других имен человека, она разом сбрасывает шутливую кожу, и под кожей оказываются оголенными нервы. – Хеймитч? – повторяет в третий раз, уже почти жалобно, и мужчина резко встряхивает головой, отзываясь на непривычно заботливый голос. - Я все еще здесь, - говорит Эбернети хрипло, слишком тихо, и поднимается со своего места медленно, становясь в одно мгновение сгорбившимся столетним трупом, которому каждое движение дается ценой неимоверных усилий. – Беру себе одиннадцатый этаж. Какая непозволительная роскошь, - добавляет чуть более уверенно, но без искры. – Прежде никогда трибуту не отводился целый этаж. - Эй, ты вспомни еще то, что было при правлении Сноу, - поддевает его Джоанна, но не может избавиться от странного чувства, что все, собравшиеся здесь, проиграли уже по умолчанию в игру, в которую если и начали играть, то еще не зная об этом. – Он ведь будет в порядке? - спрашивает у Пита шепотом, но сама же и отвечает. – Ему нужно только найти бутылку виски, и он поправит свою хандру. А чем займемся мы? На сегодняшний вечер никаких встреч и подготовок не предвидится, так и будем тухнуть перед пустым экраном? – обводит раздраженным взглядом всех оставшихся. – Я безудержно голодна, - выдает вполне очевидную истину. – Вольт, я уверена, ты уже нашел еду. На кухне Вольт и делится со своими навязанными сотрапезниками тем, что умудряется воспроизвести с одной из камер только что произошедшее в холле. Джоанна, окончательно успокоившись из-за своего внешнего вида, ничуть не схожего с елью, покидает надоевшую ей компанию, захватив с собою и Пита, чтобы подняться на выбранный четвертый этаж, побродить по пустым, каким-то мертвым комнатам и выбрать самую большую, с широкой кроватью и настроить ее под свои завышенные требования. Темные тона, окно во всю стену, почти полное отсутствие лишней мебели – ей так этого не хватало в той жалкой халупе, в которой она вынуждена была влачить свое жалкое состояние, будучи простым жителем столицы с ограниченным бюджетом и отсутствием надежд на его резкое увеличение. - Конечно, я немного переиграла с пародией на нее, - говорит Джоанна, развалившись на кровати и наблюдая за Питом, который стоит у окна, - но это ведь действительно она. - Будто сама на себя не похожа, - говорит Пит равнодушно обозревая такой знакомый ему город, который уже начинает играть вечерними огнями. Мейсон резко садится в кровати. – Ты только представь, Пит, - говорит с несвойственными ей нотками серьезности и даже трагизма. – Ей не дали умереть. Ее почти воскресили из мертвых, чтобы она получила возможность участвовать в шоу. Она терпеть этого не могла, помнишь? Она ненавидела Капитолий во всех его проявлениях. Понятное дело, что она озлоблена на весь мир, и на всех нас. Но это она, новая, единственная версия ее самой, уже не такая героическая, как прежде. Нам остается только надеяться, - девушка изящно сползает с кровати и подходит к Питу ближе, прикасаясь к его плечам кончиками пальцев, дразня слабыми электрическими ударами, - что от нее не будет слишком много проблем. Пит? – она массирует напряженные плечи, расстегивает на рубашке Пита пуговицу за пуговицей – медленно, безумно медленно, и прижимает к нему, и шепчет на ухо, задевая мочку уха горячими губами. – Я скучала по тебе, Пит. Я очень по тебе скучала. И разговорам о Китнисс Эвердин здесь больше не находится места....
Бити доедает очередное яблоко, сидя в одиночестве на кухне, и бездумно перепрыгивает с камеры на камеру, установленными в этом здании. Его почти не интересует то, что происходит на них, хотя мгновение-другое он медлит, прежде чем убраться с четвертого этажа, и мысленно называет себя последними словами, умудряясь разве что не покраснеть, как краснел бы подростком, видя подобные сцены. Его интересует совсем другое – обхват установленного за всеми ними наблюдения. С настороженностью он понимает, что кухня, которую он так и не удосужился покинуть, не под наблюдением. Он ищет подвох. Он ищет тайные ходы, которых не может не быть здесь, в этом огромном здании, похожем на огромную стеклянную ловушку, в которую только что запустили весьма забавных зверьков, чтобы сотворить над ними после что-нибудь чудовищное. В глубине тревожащих его мыслей бьется только одна: что-то чудовищное находится вовсе не в здании. Что-то чудовищное в здание запустили вместе с ними. И эта мысль не дает ему не покоя. Как оказывается, не ему одному. Энорабия подкрадывается к нему бесшумно. - Если бы мы были на Арене, я был бы давным-давно мертв, - говорит Бити, сперва восстановив сбившееся дыхание, а потом устав ждать, когда замершая за его спиной женщина объявит-таки о своем нахождении здесь. - Мы не на Арене, - Энорабия пожимает плечом, и опять садится рядом. – На Арене я никогда бы не взяла себе таких никудышных союзников. Хотя, конечно, еще кто кого выбрал. Ты барби или барби тебя, и как вам вообще в голову пришло вспомнить обо мне, - голос ее полон горечи и усталости. – Ты уверен, что нас не прослушивают здесь? Бити кивает. - Я сам проектировал что-то подобное на другом объекте. Специалисты такого профиля у Капитолия, конечно, есть, но им далеко до меня, - он вздыхает, поймав удрученный взгляд своей напарницы, и поясняет. – Эффи подтвердила все мои данные. - Эффи вообще может ничего не знать, - шипит Энорабия, - как вообще можно полагаться на эту тупую дуру, если ее здесь нет, и она в этом не разбирается. То, что ей верит Плутарх, играет даже против нее, - говорит тихо, но яростно, и остатки ее сдержанности больше не проявляются на озабоченном лице, - он может использовать ее против нас, Вольт, и он будет использовать ее против нас! Бити качает головой, но не вступает в очередной раз в бесконечный спор, из которого ни один из них не выйдет победителем. Он показывает Энорабии всех, находящихся в здании людей, мельком, не желая задевать чьего-то личного пространства. Каролина сладко спит, завернувшись в сразу три покрывала, Джоанне, напротив, не нужны одеяла, а Пит не спит, очертенело рисуя что-то в одном из своих блокнотов в одной из комнат на выбранном ими этаже. - Весь обслуживающий персонал прибудет только утром. Они займут весь первый этаж, пустующие этажи будут быстро переоборудованы под комнаты, в которых из нас опять сделают Трибутов, в подвале опять начнут устраивать тренировки, - говорит Бити быстро. – Пока все идет по плану. Кроме того, что пока мы все предоставлены самим себе. Энорабия коротко смеется, и замахивается кухонным ножом, который не выпускает из рук. Каждый удар ее сопровождается неприятным свистом, острие лезвия задевает столешницу, но не оставляет никаких следов. – Один военный, второй военный, - нараспев считает она. – Мы все здесь под колпаком, Вольт, ты забываешься. - Они все снаружи, а мы все – внутри. - Это чертовски хреновое преимущество, черт побери. Это даже не преимущество никакое, - фыркает профессионалка. – Нас созвали сюда, как на Пир созывают к Рогу изобилия. Ты помнишь, чем заканчивается Пир? – она не дожидается ответа. – Меня безумно бесит лишь то, что мы пришли сюда вовсе не за чем-то очень ценным. Мы просто сюда пришли. Подозреваю, что ради нее, - показывает на Китнисс, бездумно расхаживающую по пустым комнатам двенадцатого этажа. – Или ради него, - тычет ножом в ушедшего в какую-то иную реальность художника, сейчас совсем не кажущегося тем Мелларком, который Враг Номер Один. – И это одинаково плохие расклады, Вольт, потому что обычно эти двое выживают, а все, кто рядом с ними – нет. В здании оживает лифт, и никто из них, сидящих у монитора, не задается вопросом, почему Хеймитч перепутал кнопку своего этажа с кнопкой этажа, который выбрала себе Китнисс Эвердин. - Иди спать, - говорит Бити тихо. – Нам не в первой выживать в таких передрягах. - О, - Энорабия запрокидывает голову и потягивается. – В этот раз я сама на себя не ставила бы. Я бы ставила на нее, - бросает взгляд на Эвердин, сейчас с бездушной яростью стоящей у лифта, двери которого еще не открылись. – Но эта девка всегда славилась тем, что играла против всех и никого не брала в союзники. Теперь среди ее союзников нет даже Мелларка. И это, попомни меня, большая проблема. Бити выключает экран своего переносного устройства слежения за наблюдателями и думает о том, что этой темнокожей женщине с ослепительной улыбкой пора бы просто научиться говорить людям «спокойной ночи», а не пугать своими страшными пророчествами....
Китнисс знала, что ничем хорошим этот день не закончится. Даже если она придет уже к самому его окончанию. Даже если не будет любезна, приветлива или нагрубит всем сразу. Первый день в этом старом новом Тренировочном Центре, на самом верхнем 12 этаже, на который никто не претендовал, конечно же, кроме нее одной. Первый день среди людей, с которыми она была когда-то знакома, но с которыми ни тогда, ни сейчас, не хотела бы иметь ничего общего. Но это ведь шоу. Во всем всегда виновато шоу. И в том, что ее жизнь никогда не вернется в спокойное русло, где ее не будут преследовать камеры, стилисты и бывшие менторы. Она со злостью ждет, когда откроются двери чертового лифта; она считает. Один. Два. Три. Было бы совсем плохо, если бы в лифте был Пит. Или все было бы иначе? Не важно. Пита там нет. Рядом с Питом есть Джоанна, и только это отравляет любую мысль о нем. И о лифтах, как ни странно. Ведь если Джоанна в лифте рядом с Питом, она, должно быть, по старой привычке раздевается догола. Но Джоанны в лифте нет, Китнисс убеждена в этом. И сбившись, начинает считать заново. Один. Два. Хеймитч смотрит на нее, не мигая, и поспешно выходит до того, как дверцы лифта бесшумно захлопываются. Он сильно сдал за то время, которое они не виделись. Он больше трезв, чем пьян, но Китнисс все равно, с трезвым или с пьяным Хеймитчем ей предстоит сейчас поругаться. Или не поругаться? С таким виноватым лицом не приходят ругаться даже проспиртованные годами пьянства трупы. - Я рад видеть тебя, Китнисс, - выдавливает мужчина с трудом и неловко мнется. Он хочет ее обнять. Он хочет стиснуть ее в объятиях. Или даже поцеловать ее, как поцеловал бы ее отец, если бы был жив, но он не имеет права. Не отец. Не брат. Не дальний родственник. Не друг семьи. Всего лишь тот, благодаря кому она выжила на Арене в первый раз, и тот, благодаря кому стала Сойкой-Пересмешницей. - Я все еще жива, - холодно бросает Китнисс. – Я выживаю даже тогда, когда не стараюсь выжить. Хеймитч ошарашен. Он был готов ко всему – к истерикам, к язвительным улыбкам, даже к побоям, которые бы стоически вытерпел, потому что заслужил почти все, что она могла для него приготовить. Но он не готов к ее холодной сдержанности. К ее спокойному, почти безмятежному взгляду, в котором нет ни нежности, ни ненависти, в котором есть лишь раздражение от того, что ее побеспокоили и вежливое ожидание того, что побеспокоивший ее уберется ко всем чертям в максимально сжатые временные сроки. - Даже не скажешь «спасибо» старому наставнику? Ее обуревает множество чувств. Она поджимает губы, переводит взгляд с его лица на двери лифта, и разжимает все это время сжатые кулаки. Расправляет плечи, разминает шею, будто готовясь к драке, и Хеймитч даже делает шаг назад, готовый, что она вот-вот нападет на него. Та, прежняя Китнисс, вероятнее всего, так и поступила бы. Но эта Китнисс улыбается. - Спасибо за то, что позволил мне выжить на первых играх. Спасибо за то, что предал меня, когда спас меня вместо Пита. Спасибо за то, что тебя не было рядом или ты был пьян, или недостаточно трезв, когда я сходила с ума после смерти своей сестры. Спасибо за то, что ты рад меня видеть, Хеймитч, живую или мертвую, не важно. Я дышу, видишь? Больше ничто не должно тебя волновать. Впервые в жизни Хеймитчу хочется ударить ее наотмашь не потому, что она глупая дура, возомнившая о себе Бог весть что, а потому, что она с таким апломбом бросает в его лицо правду, режущую по больному не хуже всех остро заточенных ножей, которых так много в подвалах этого проклятого места. - Смерть тебе к лицу, солнышко, - вместо этого замечает он и разворачивается к лифту, чтобы вызвать застывший на этом этаже лифт. – Если вдруг тебе понадобится посудачить о жизни после смерти, - говорит уже с полуулыбкой, стоя внутри кабины, ты найдешь меня этажом ниже. Возможно, я буду дьявольски пьян. Возможно, я нападу на тебя с ножом. Но если ты захочешь, ты найдешь меня, не так ли? Китнисс наблюдает за ним равнодушно. Дожидается, когда кабина захлопнется, и возвращается в спальню, которая расположена ближе всего, и которая ей прежде никогда не доставалась. Здесь темно, пахнет чем-то сладким, до приторности. Китнисс не включает свет, и не вздрагивает от охватившей ее догадки. Она ложится на постель, зарывается в прохладное одеяло, и равнодушно думает о том, что будет каждый день вышвыривать из окна 12 этажа свежие белые розы, если силовое поле отключили. Если нет – ей придется придумывать с цветами что-нибудь другое, еще более извращенное и вызывающее. Она больше не позволит этому месту свести себя с ума. Теперь она никому не позволит свести себя с ума.