...
Джоанна тяжело вздыхает и выключает планшет. Ей совершенно нечем занять себя в чертовом третьем дистрикте. Понятно теперь, отчего Бити такой неординарный. Он просто с ума сошел, как с ума сходил каждый, кто имел несчастье здесь родиться. Самого Бити, разумеется, здесь не видно. Съемочная бригада потащила его знакомиться со старыми и новыми друзьями, Бити морщится и спотыкается на каждом шагу, забывая все слова разом, и вообще выглядит неубедительно для человека, который убил семерых лишь с помощью своего ума. Выключенный планшет Джоанна забрасывает на одну из книжных полок. Сами книги не представляют никакого интереса, ибо все они, как одна, касаются профессиональной области интересов Бити, и Джоанна не уверена, поймет ли она хоть слово, если заглянет под обложку. Ее успокаивает только то, что никто, заглянув туда, ничего не поймет. - Ты была весьма холодна со своей второй половинкой, - отмечает Энорабия свистящим шепотом, хотя седьмая была точно уверена, что в комнате, помимо нее и Гейла (тоже, к слову сказать, возникшего буквально из воздуха), во время разговора не наблюдалось. И Джоанна, признаться, успела даже поблагодарить Гейла за то, что тот не наблюдателен или тактичен, чтобы задать этот вопрос. - Я здесь целиком, - огрызается она, понимая, что от ответа уйти не удастся при всем желании. – И нет у меня никаких вторых половинок. Ей не нужно оборачиваться, чтобы понять, что эти двое за ее спиной переглянулись. И когда только успели спеться? И как только не возжелали поубивать друг друга? Умеют все-таки удивлять, черти. Энорабия больше вопросов не задает. Разумеется, она все поняла с полуслова. Чего не скажешь о Гейле, который продолжает ждать либо дальнейших пояснений, либо дальнейших расспросов. Разумеется, его ожидания не сбываются. Но он не подает голоса, убежденный в том, что мужчине, тем более, мужчине, занимающим столь важное положение, не пристало расспрашивать о делах сердечных. Энорабия наблюдает теперь за ним – с лживым равнодушием. Вздыхает и качает головой. - Даже Каролина сказала мне, что это никакое не «долго и счастливо». Джоанна посылает вторую подальше. И вспоминает Каролину недобрым словом. Она-то думала, что сможет от девчонки отдохнуть, но куда уж там! То обстоятельство, что маленькая тиранка осталась в Капитолии под присмотром министра связи, ничего не значит. Ее имя у всех на устах. Живая внучка мертвого президента, так близко подобравшаяся к тем, кто, собственно, имеет отношение к свержению и последующему умерщвлению президента. Маленькая и будто бы неопасная девочка, слишком близко подобравшаяся к врагам своего деда, практически ставшая одной из его врагов. Но ставшая ли одной из них на самом деле – вот в чем вопрос. - И где она только услышала это «долго и счастливо»? – вспыхивает от злости Джоанна. И стоически выдерживает все подколки Энорабии на счет того, каково почувствовать себя брошенной. Конечно, она не может не молчать, не может не оправдываться, и поэтому говорит, что брошенной не является. Хотя является пострадавшей стороной, и оттого еще более агрессивной к подобным бестактным вопросам. Впрочем, в лексиконе Энорабии отсутствует слово «бестактный». А в распорядке дня Гейла внезапно обнаруживается отсутствие вообще каких-либо дел, поэтому он продолжает сидеть в этой комнате и слушать этот жуткий, почти бесчеловечный разговор о делах сердечных, к которым не проявляет никакого внимания по причине своей непробиваемой мужественности. За что, собственно, и расплачивается единственной монетой, имеющейся в распоряжении окружающих его сумасшедших. - И вообще, тебе лучше душевным состоянием нашего шефа заниматься, - выплевывает Джоанна, указывая второй конкретного адресата. Гейл поднимает на нее удивленные глаза. – Ну как же! – восклицает девушка, разводя руки в стороны. – Твоя беззащитная сойка отправилась в двенадцатый дистрикт вместе с совершенно свободным Питом. Уж поверь, для тебя было бы лучше, если бы Пит был скован собственными представлениями о верности мне, - и показывает язык; который только чудом не оказывается раздвоенным. - Они там не вдвоем, - возражает Гейл совершенно спокойно. - Да, - хмыкает уже Энорабия. – Они там с Хеймитчем и Эффи. Присутствие которых, к слову сказать, им и прежде никогда не мешало. Когда в комнате появляется вымотанный донельзя Бити, ситуация с делами сердечными (хотя, конечно, больше разговорами о них) достигает почти критической точки, за которой кого-то ожидает смерть. Бити закрывает глаза и считает до десяти, вслух, как однажды посоветовал ему охотно дающий всякие профессиональные советы доктор Аврелий. На мгновение-другое воцаряется спасительная тишина, но не более. Джоанна крутит пальцем у виска, Энорабия хмыкает, Гейл закатывает глаза. И как только ты, Бити, сумел выжить со всеми ними в одном доме в течение длительного периода времени? Должно быть, у тебя замечательный ангел-хранитель. По крайней мере, был. - Пока вы еще не поубивали друг друга, - говорит местный гений тихо, снимая очки и наслаждаясь тем, что наглые и разъяренные лица расплываются в не имеющие четких очертаний пятна, - хочу вам сказать, что завтра я отбываю обратно в Капитолий. Вот здесь вновь повисает пауза, уже более продолжительная. - А мы? – гневно спрашивает Джоанна. - А вы едете во второй дистрикт. Атмосфера там, если верить Гейлу, неспокойная. Я должен выжить, - замечает не без ехидцы. И вновь водружает очки на переносицу, чтобы увидеть, как кривится лицо Джоанны, как Джоанна ловит взгляд Энорабии и будто бы видит в нем какой-то определенный вопрос. Потому что отвечает Джоанна вслух. - Да, Вольт, общение с нами явно пошло тебе на пользу. Скоро и огрызаться начнешь, а там, гляди, и на баррикады полезешь, - подначивает его седьмая, а затем, опомнившись, быстро меняет свое настроение. – Какого черта я буду делать во втором? - А в Капитолии ты что делать будешь? – резонно замечает Гейл. – Возвращается только Бити. Тебе даже некого будет доставать. Разве что свое отражение в зеркале, - Джоанна закатывает глаза, никак не комментируя еще одного гения современного сарказма. – Кстати, почему возвращают именно тебя? – возвращается к интересующему Гейл. - Мой проект еще не закончен. Остались детали, но почему-то меня постоянно подгоняют, - Бити задумчиво смотрит в окно. – Как-то это все подозрительно. - Неужели? – восклицает Джоанна с неподдельным изумлением. Посещение седьмого дистрикта, интервью на фоне старых домов и памятных мест, интервью с ее соотечественниками, какие-то короткие видеоролики, похожие на сделанную на скорую руку рекламу, все это далось ей с большим трудом. Она отвыкла от родных мест. Она отвыкла от дома, который никогда не был ей домом. Она видела взгляды тех, кто ее узнавал. Все, что говорил Плутарх, говоря о них, как о команде, как о символах восстания, было неправдой. У революции было только одно лицо. И принадлежало оно вовсе не Джоанне Мейсон. Другие же победители, сыграв незначительную роль в военных операциях, не стали героями. Они остались теми же, кем и были. Изгоями, не принадлежавшими уже своим дистриктами. И изгоями, не надеявшимися стать полноценной частью Капитолия. Подумать только, столько всего произошло, но Капитолий ничуть не изменился. Джоанна рассеянно смотрит по сторонам и понимает, что думает обо всем об этом не в гордом одиночестве. В гордом одиночестве в этой комнате может оставаться только Гейл. Кстати, что здесь делает Гейл? Ему что, заняться больше нечем, кроме как сходить с ума с ними за компанию? - Капитолий переделывает все площади перед Домами Правосудия. Зачем? – нарушает молчание Энорабия, обращаясь, по видимому, к единственному представителю власти, здесь присутствующему. – Это не похоже ни на ремонт, ни на реконструкцию. Они жалуются на недостаток средств и на задержки в поставках продовольствия из других дистриктов, но успевают сравнять с землей главные площади, чтобы отстроить их заново. Отвечает почему-то Бити. - Хотят успеть к Шоу. Пытаются отделаться от любых параллелей с прошлым режимом. Перекрашивают все серое в ярко-красное и обсыпают блестками. Будто бы это как-то исправит незавидное прошлое. Мало похожее на правду, но все же имеющее точки соприкосновения с реальностью предположение. Гейл смотрит по сторонам, изучая комнату в доме Бити так, будто только что попал сюда. Что он может искать? Едва переступив порог, Джоанна с Энорабией облазили весь дом в попытке обнаружить камеры или маленькие бомбы. Но они ничего не нашли. Удивили только своим поведением Тома, прибывшего сюда в качестве организатора процесса натурных съемок. Тома, который носится с ними и съемочной группой, раздает сценарии, которые им, как говорилось раньше, совсем не нужны. Том, которые решает, на фоне какого именно дома Джоанна должна вспоминать свое детство, а потом переругиваться с Энорабией, нацепив обольстительную улыбку, которая вполне должна дотянуть до вполне дружелюбной. - Второй дистрикт, - повторяет Джоанна тихо. – Я была там только во время своего Тура. Говорите, что там многое изменилось? Гейл неопределенно пожимает плечом. - Капитолий вряд ли пустит в прямой эфир репортаж о том, как тебе прострелили голову, но твою смерть обставит на редкость душевно. - Всегда знала, что доверять целый дистрикт одному вспыльчивому подростку – не лучшая идея, - огрызается в ответ Джоанна, но в своем воображении живо представляет, как шикарно обставят ее смерть. Конечно, не так шикарно, как обставили смерть Китнисс, да и не так искренне. Все-таки Китнисс – это Китнисс. А Джоанна… Больше никто не берется шутить или издеваться. Быть может, что-то в лице Джоанны заставляет всех замолчать. Или, что вероятнее, появление Тома рушит все непрочные семейные связи. Том залетает в комнату с листом бумаги, и, остановившись и удивившись присутствию здесь же Гейла, просит Энорабию и Бити поучаствовать в съемке очередного эпизода. - О, это будет рекламный ролик. Замечательный рекламный ролик, - повторяет он без остановки, и Джоанна внезапно думает, что он сильно изменился со времени их последней встречи. Тогда, когда она назвала его нормальным мужиком, он мало походил на капитолийца. А сейчас… Сейчас это мужская версия Эффи Бряк без ярких эпатажных нарядов. Внезапное осознание можно сравнить с петлей, которая давным-давно была накинута на шею, но как-то ненавязчиво, а сейчас начала стягиваться, ограничивая поступление кислорода. Джоанна отмахивается от собственных мыслей, и вспоминает почему-то встревоженного Хеймитча на подергивающемся экране, и Пита, маячащего за его спиной, вспоминает неприятный голос Эффи, и думает о том, что Китнисс, скорей всего, стало еще хуже. О, Джоанна знает, каково это – вновь приучать свое тело к жуткой боли после того, как дозу наркотиков начинают сокращать. А если дозу не сокращают постепенно, а резко перестают вводить наркотик? Этого она и не хочет представлять. Наверное, Джоанна ее не жалеет. Разве что совсем чуть-чуть. Гейл, смерив ее странным взглядом, что-то бурчит шепотом, но она не обращает внимания. Ей хочется спать. Складывается такое ощущение, что она не спала целую жизнь. Но сон не приносит облегчения, только головную боль и мечущиеся больше прежнего мысли. Вечером они вместе с Бити обмениваются мнениями о старом Капитолии на камеру, затем Том, всегда околачивающийся рядом, но по ту сторону камеры, задает неожиданный вопрос о Каролине. О том, как они относятся к внучке человека, виновного в большинстве произошедших с ними бед. Бити почему-то начинает нервничать, и Джоанна, не удержавшись, говорит, что бутылка коньяка вновь вернула бы этому гению разговорчивость, но пить в данном случае – не лучший выход. Бити огрызается, и Тому приходится вновь повторить вопрос, и тут уже Джоанна замолкает, потому что не может сказать ничего кроме «раздражающая тиранка» и «метатель ножей из нее никудышный». Еще она не может отделаться от воспоминания о том, как Китнисс учила малявку стрелять из лука, неудачно, но учила все-таки, и не может заставить себя забыть странную и жуткую одновременно фразу маленькой Сноу о том, что только Китнисс девчонка и может доверять. Запись приходится прервать. Том недоволен, и просит их собраться, и дает им время, которое они проводят совершенно бесполезным образом, глядя в разные стороны. Джоанна не может понять, что с ней происходит, Бити выглядит совершенно беспомощным, и на камеру они в результате отшучиваются, говоря, что внучке президента не идут косы, которые плетет Китнисс. Том не запрещает им говорить о будто бы мертвой Китнисс, чье появление, как они предполагают, будет иметь эффект разорвавшейся бомбы. Бомбы с зажигательной смесью, только в огне на этот раз, предположительно, сгорят лишь они. Померкнут и поблекнут, как звезды, которые должны лишь оттенять главную звезду. Перед самым ужином Джоанна улучшает момент, когда в комнате никого нет, и по памяти набирает выученный наизусть телефонный номер. Внимательно слушает гудки, размеренные и мертвые, но трубку никто не поднимает ни на второй, ни на третий раз. Мейсон чувствует себя обманутой и отвергнутой. Этот чертов врач убеждал ее, что она может звонить ему в любое время дня и ночи, а теперь отделывается от нее дурацкими длинными гудками. - Когда ты молчишь, мне начинает казаться, что ты задумала что-то недоброе, - комментирует Гейл, стоя в проеме двери. - Расслабься, мне не нужна власть во втором дистрикте, - вяло огрызается Джоанна. Сейчас ей вообще ничего не нужно. Утром Бити отбывает в Капитолий, а оставшихся двух победительниц вместе со съемной бригадой и отрядом военных перебрасывают во второй дистрикт. Энорабия во время полета выглядит еще более устрашающей, чем обычно. Гейл делится своими подозрениями, что встреча Энорабии и Лайм, в настоящее время руководящей дистриктом, будет горячей. Ничего существенного, просто вражда, въедающаяся в старые раны раствором соли. Джоанна не комментирует женскую привычку Гейла собирать и пересказывать старые сплетни. Во втором дистрикте она неплохо устраивается на территории местного центра подготовки, и тренируется в свое удовольствие. Через некоторое время ей удается выйти на связь с Двенадцатым дистриктом, но не удается отделаться от Гейла, который нарушает любую обстановку секретности своим напряженным видом и вопросами о том, как чувствует себя Китнисс. Если верить своим глазам, то Китнисс чувствует себя паршиво. А если уметь складывать 2+2, то самочувствием Китнисс можно объяснить мертвецки бледного Хеймитча с чуть извиняющейся пьяной улыбкой, Эффи, накрашенную чуть криво и Мелларка, в мешки под глазами которого можно складывать добытый в Двенадцатом дистрикте уголь. - Я вылетаю в Двенадцатый Дистрикт, - заявляет Гейл, едва закончив разговор. Сообщает он это Джоанне, потому что никого, кроме Джоанны рядом с ним не наблюдается, да и та пытается маскироваться под обстановку. Ее выводит из себя манера этого парня брать на себя разом все проблемы, а заодно и все их решения, не всегда верные. Ее выводит из себя его способность отнимать все экранное время у нее, хотя это именно она надоумила Бити наладить видео связь со второй группой участников шоу, да еще и сделать это вполне официально, через Тома. Но больше всего ее выводит из себя то, что она просто устала бороться с ним за то, что ему никогда не принадлежало. - Мне казалось, что ты смирился с тем, что Китнисс никогда не будет твоей, - прерывает она долгое, и наверняка нудное нытье Гейла одной меткой фразой, а в возникшей паузе закрепляет успех. – В конце концов, сложно надеяться на благосклонность девушки, чья сестра погибла из-за тебя. Она надеется, что двенадцатый возьмет тайм-аут на долгий срок, но ее надежды идут прахом, потому что Гейл, разъярившись еще больше из-за использованного запрещенного приема, буквально впадает в бешенство. - Я смирился с ее отказом до того, как она умерла! – заявляет он, брызжа слюной по сторонам. - А потом ты смирился не только с ее отказом, но и с ее смертью, - добавляет Джоанна, так же выведенная из себя совершенно непробиваемой глупостью и зацикленностью собеседника. Ей довелось тренироваться там же, где тренировалась часть его отряда. Среди них были не только молодые и сильные парни; девушки, отбираемые еще в раннем возрасте для участия в кровопролитном шоу, могли дать сто очков вперед уже изрядно потрепанной жизнью Джоанне. Но на нее они обращали мало внимания, и говорили между собой так, будто ее вообще не было рядом. Их разговоры часто заходили и о Гейле. Разговоры, от которых Джоанне не хотелось провалиться сквозь землю, но разговоры, которые наверняка раздавили бы Китнисс. Во взвинченном состоянии (не только из-за Гейла, но из-за длинных гудков в телефонной трубке) Джоанна вновь идет на тренировку, желая избавиться от лишней энергии путем причинения смертельных травм. И это – не лучшее ее решение в жизни. Потому что кто-то вновь заводит разговор, пусть и шепотом, о Китнисс, которая умерла, о Гейле, который тяжело переживал ее смерть, шагая семимильными шагами по чужим постелям. Ей все равно, как кто-то, кроме нее самой справляется с душевными травмами. Ей все равно, кто с кем спал, спит и будет спать; но одну из последующих пошлых шуточек она принимает на свой счет. Энорабии все равно, что произошло на тренировке. Но Энорабию быстро достают бесконечные причитания Тома, который не может представить, как Джоанна появится на очередной записи с синяком под скулой. - Твой соперник выжил? – спрашивает она равнодушно. Джоанна неопределенно кивает и готовится к очередной встрече с Гейлом, которая по умолчанию не может закончиться ничем хорошим. – Возможно, трупы еще будут, - говорит она самой себе, но вслух. Энорабия потягивается, закатывает глаза, и успешно игнорирует своего ведущего, пока он не оставляет ее в покое. - Не будет никаких трупов, - фыркает, помолчав. – И мне, наверное, совсем неинтересно, что происходит с тобой, и поэтому я, наверное, даже не хочу об этом спрашивать, но… - Просто оставь меня в покое, - резко заявляет Джоанна; но ее грубость вполне может сойти за просьбу. Просьбу, которую вторая выполняет с видимым удовлетворением. На мгновение даже кажется, что уйдет она молча, но – Джоанне не везет с самого детства. - Я даже сделаю вид, что между вами с Гейлом ничего не происходит. Я даже поверю, что расставание с Питом, о котором ты вообще не говорила, ничего не значит… Джоанна корчит страшнейшие из рожиц, на которые способна, хотя состояние ее лица далеко от идеального. И мгновение наслаждается тишиной и спокойствием, но вскоре появляется Гейл, мрачный и грозный одновременно. Он не начинает кричать и бить Джоанну ногами, не вопит, что «он здесь главный» и «она опять посмела нарушить его приказ». Он молча смотрит на нее какое-то время, а потом просит появиться на утренней тренировке. - Зачем? - В моем подчинении никто больше не должен проиграть девчонке, - отвечает Гейл неохотно, признавая ее победу. Как и признавая ее правоту в чем-то большем, но не говоря об этом вслух из-за гипертрофированного чувства гордости, о котором, разумеется, все вокруг знают давным-давно. Джоанна начинает тренироваться с профессионалами второго дистрикта, так и не попавшими на Голодные игры. Знакомится с каждым членом отряда, находящегося под командованием Гейла. Терпеливо выдерживает нанесение грима перед каждой съемкой и совсем не сочувствует Энорабии, которую никто не собирается оставлять в покое. Все это длится недолго; затем следует приказ всем участникам шоу отбыть в Четвертый дистрикт. - Энни Одэйр, - поясняет Том самую очевидную причину внезапного переезда. Разумеется, как они могли о ней забыть! Джоанна думает о новой поездке едва ли не с отвращением. Их сопровождает Том и съемочная бригада; Гейл вместе со своим отрядом отбывает обратно в Капитолий. Представители всех дистриктов постепенно прибывают в столицу, желая лично посетить шоу, шоу после шоу и совет, назначенный Пэйлор и касающийся многих организационных вопросов. - Самое интересное только начинается, - говорит Джоанна перед самым прибытием в Четвертый Дистрикт. И, к собственному сожалению, оказывается права. Потому что Энни встречает ее объятиями и поцелуями, бесконечными вопросами о Капитолии и Пите. А за руку безумная четвертая держит успевшую немного подзагореть Каролину Сноу....
Хеймитч не рассказывает никому, что самое интересное только начинается с ночных кошмаров, чтобы обернуться кошмарами дневными. Их оставляют в покое, неохотно, но оставляют. Капитолию приходится отказаться от идеи совместных интервью Китнисс и Пита; Плутарх, вновь созваниваясь с дистриктом, получает резкий отпор и больше не настаивает. Поэтому Хеймитч гуляет с Эвердин по дистрикту, который кажется вымершим, и рассказывает на камеру выдуманные истории о том, как много чудесных мгновений происходило на этих выжженных землях в теперь уже навечно ушедшем прошлом. Китнисс от камер прячет лицо; иногда дыхание ее сбивается, а взгляд стекленеет, она хватает ментора за руку и сильно сжимает. Своего рода сигнал, сигнал, которым прежде она никогда бы не воспользовалась, потому что предпочитала избегать любых прикосновений. Хеймитч порой с ностальгией вспоминает, как удивился, когда она бросилась в его объятия перед Квартальной Бойней, и то лишь затем, чтобы напомнить ему про заключенное между ними соглашение. Глупая была девчонка. Верила, будто может что-то изменить своими ультиматумами. Сейчас она не так уверена в себе, сейчас она вообще не может ни в чем быть уверена. Ночью она сходит с ума от собственных криков, путано рассказывая о том, что именно ей приснилось, тяжело дыша и размахивая руками. Она кажется безумной, постоянно порывается куда-то бежать. Она не может вслушиваться в слова и доводы, она кажется наглухо запертой внутри собственных кошмаров, и днем это чувство почти никуда не уходит. Хеймитч начинает зачеркивать дни в календаре. Им твердят о том, что скоро будет Шоу, но никто не говорит окончательной даты, которая уже известна. Они находятся в дистрикте неделю, когда уезжает съемочная группа, не на планолете, как предполагалось, а на поезде. Эффи Бряк, низвергнутая со своего пьедестала, остается с участниками. Она не знает, какая ей предназначена судьба, но подозревает, что вряд ли хорошая. Долгие ночи она проводит либо в комнате Китнисс, держа девушку за руку, либо на диване в гостиной, всегда готовая сорваться с места, чтобы успокоить Китнисс. Это выматывает. Это выматывает даже при условии, что дежурят у ее комнаты они по очереди. - Или твои таблетки позволяют обходиться без сна? – спрашивает Хеймитч. – Если да, то отсыпь и мне парочку. Эффи отрицательно качает головой. Пит наблюдает за всем происходящим со стороны. Отстраненный и равнодушный, еще более равнодушный, чем прежде. Ночует он в своем старом доме, хотя Хеймитч уверен, что крики Китнисс ломают стены и преодолевают расстояния от двери одного дома до двери другого. Судя по всему, Пит тоже не спит. Руки его часто перепачканы красками или черны от грифелей карандашей. Получается, что у таблеток, лишающих эмоций, есть много побочных действий, одно из которых – бессонница. Впрочем, бессонницей в мертвом дистрикте страдают все, потому что заснуть можно только в перерывах между двумя кошмарами Китнисс. - Ей должно стать легче, - говорит Хеймитч с закрытыми глазами. Пит стоит у плиты, колдуя над сковородками и кастрюлями. Эффи сидит в самом темном углу, наслаждаясь тишиной. Под утро Китнисс обычно умудряется заснуть. - Аврелий говорил про какой-то взрыв, - говорит Пит чересчур внятно, делая огромные паузы. – Взрыв, после которого все либо придет в норму, либо… - он не договаривает. - Я не могу с ним связаться, - сердито добавляет Хеймитч. – Зачем вообще нужен телефон, если им не пользоваться? - Может, он поступает теперь так же, как ты, и вырывает телефонные провода? – ехидно замечает Эффи, хотя ее ехидства хватает ненадолго. Она тоже не может связаться с Аврелием. Так же, как и Джоанна, от которой после прибытия в четвертый дистрикт, не поступало никаких сообщений. - Нежится на солнышке, наслаждается свободой от всяких обязательств, - бросает с неудовольствием Эбернети, слишком ярко представляя себе картину досуга Джоанны. – Подцепит себе какого-нибудь рыбака… Пит не слушает, вспоминая улыбающуюся и будто светящуюся от улыбки Энни. И Джоанну, бездумно вяжущую узлы на коротком куске веревки израненными пальцами. Его не заботит причина, по которой их отправили в четвертый. Причина кажется ему очевидной; Энни – тоже победительница Голодных Игр, и она будет участвовать в Шоу хотя бы с записанных на камеру видео. Возможно, даже в паре с Джоанной. Или с Энорабией. На вторую ночь после отбытия съемочной группы в Капитолий, Хеймитч срывается. Эффи находит его в темной комнате, рядом с открытой бутылкой, пьяного, но так и не отключившегося от суровой действительности. Он коротко смеется, видя ее нарисованное лицо. Спрашивает, когда она успела привезти с собою тонны косметики и когда успевает ее наносить. Да и смывает ли вообще? Может, под слоем пудры у нее вообще нет лица? Только обезображенная огнем и электричеством кожа. Эффи качает головой и садится рядом с Эбернети, а затем механическим движением забирает бутылку, чтобы отпить прямо из горла. Хеймитч хлопает в ладоши, но не повышает голоса, зная, что Китнисс вновь забылась тяжелым сном. Его впервые за долгое время пробивает на откровенность, когда Эффи спрашивает, отчего он так безжалостен к ней. - Безжалостен? – переспрашивает шепотом. – Я не могу относиться иначе к механическим куклам вроде тебя. Я слишком долго наблюдал за вами; вы и впрямь механические куклы. Никаких человеческих эмоций. Только писклявые голоса, сообщающие о новых и новых трупах детей Панема. И что только заставляет вас выбрать эту стезю? Деньги, шмотки и возможность попасть на экраны страны, пусть ненадолго? Эффи молчит. Ничего не спрашивает, и ее молчание выводит Хеймитча из себя. - Наверное, вас вырастили в специальных боксах. Тебя и ту стерву, которая произнесла мое имя на Жатве много лет назад. У нее был такой же противный голос, да и имя мое она умудрилась исковеркать, - бутылку он резко вырывает из ее пальцев. – Она произнесла мое имя, но не имя моей сестры, и я был почти что счастлив. Испуган, но счастлив за сестру, которая избежала Игр в свою последнюю жатву. О, она была старше меня. И так же уверена в себе. Не думаю, что у нее действительно был шанс выжить, но в себе я был уверен. Был уверен даже тогда, когда понял, что победа ничего не изменит; рано или поздно все победители начинают жалеть, что не сдохли тогда, когда был шанс, - еще один глоток, поспешный, жадный. – Улыбчивая сука и бессердечный ублюдок, бывший моим ментором, сообщили мне про аукцион тогда, когда я все еще был глуп. И, знаешь, что я сделал с тем, кто купил меня? На твоем кукольном лица ничего не отражается, но мешок с деньгами, пожелавший меня, был мужиком. Мужиком, представляешь?! Капитолийская сука мне сочувствовала, так мне казалось. Дала мне что-то, «что лишит меня воспоминаний», но я не стал ничего принимать. Я почти убил того ублюдка, который не успел даже прикоснуться ко мне. И началась такая пьянка! Знай я, что сделают со мной где-то под землей, в белых ярких камерах, я бы, наверное, попросил у Капитолийской суки беспамятства. Но больше она ничего не предлагала. Весь вид ее выражал глубочайшую скорбь, но делать она, разумеется, ничего не делала. Мой ментор не выражал и капли сочувствия. Он просил меня держаться, но с таким видом, будто меня уже засыпали землей. Это было не так далеко от истины. Перед туром победителей меня вернули в нормальное состояние. Покупать меня больше никто не желал. Тогдашний Президент почти не угрожал мне, но выразил сочувствие тому обстоятельству, что меня нельзя убить. Ты знала, что ни один из победителей Игр не умирал насильственной смертью? Они кончали жизнь самоубийством, принимали наркотики, пили, теряли человеческий облик и редко когда обзаводились семьями. Но Капитолий имел к их смертям лишь косвенное отношение. В дистрикт я вернулся через год. На следующей жатве прозвучало имя моего младшего брата. Ему только-только исполнилось 14 лет. И каждый раз, когда моим братьям и сестрам, двоюродным и троюродным, исполнялось 14, на жатве звучало их имя. Произносимое той же сукой. Тем же писклявым голосом. Та же кара постигла все семьи, с которыми дружила моя. Мы стали изгоями. Отец запил. Мать сошла с ума, а зимой ушла из дома и уже не вернулась. В течение трех лет я лишился всего, что любил. Старшая сестра, как могла, поддерживала меня, хотя я видел в ее глазах обвинение, никогда не произносимое вслух. Ей исполнилось 20 лет, когда Капитолий вновь вспомнил обо мне. Ей исполнилось 20 лет, когда ее забрали в исполнение моего долга. Еще три года я пытался ее вернуть, обращаясь ко всем, к кому мог обратиться. Даже к той нарисованной кукле. Я просил ее о помощи. Я обещал сделать все, чтобы мне не сказали сделать, но никто в проклятом Капитолии уже не слышал меня. А потом сестра вернулась домой. С ребенком под сердцем. Порой мне кажется, что лучше бы она не возвращалась. С самого возвращения до самого рождения ребенка она не произнесла ни звука, хотя, я думаю, могла. Она ходила по дому, как тень, бесшумная и незаметная. Ребенок родился здоровым раньше срока. Сестра посмотрела на него только раз, ночью, когда осталась одна. Наверное, она смотрела на него очень долго. Смотрела и молчала. Я не знаю, о чем она думала. Я желаю никогда об этом не узнать. Утром я нашел ребенка задушенным. Сестра висела на веревке из разорванной простыни. В моей голове тогда звучал только голос капитолийской суки, произносящий мое имя в микрофон. Повисает тишина. Эффи сидит рядом без движения, и Хеймитч ненавидит ее так сильно, как никогда прежде ненавидел. Чтобы она не сказала сейчас, - думает он, - чтобы не сделала, я возненавижу ее еще сильнее. Лучше бы ей промолчать. - Мне не понять, что ты почувствовал, когда остался один, без своей семьи, - говорит Эффи равнодушно. – У меня не было семьи. У детей, родители которых сделались Безгласыми, семьи никогда не бывает. Как и надежды. Дети, подобные мне, всю жизнь обязаны выплачивать Капитолию долг за предательство родителей. Она встает с прямой спиной. Китнисс вскрикивает и затихает, но Эффи подходит к дверям ее спальни и замирает, увидев что-то в темноте. - Пит? – спрашивает безжизненно. Китнисс резко садится на постели, еще чувствуя на своей шее сильные пальцы Пита. Дыхание у нее жадное, воздух поступает в легкие с обжигающей болью. Китнисс смотрит в пространство перед собой, и начинает что-то бессвязно шептать. - Пит, - окликает Эффи повторно. Пит, до этого смотрящий на не очнувшуюся до конца девушку, оборачивается. Он, кажется, тоже не до конца проснулся. В темноте не получается разобрать выражение его лица, и Эффи делает шаг в его сторону, пока тяжелая рука Хеймитча не опускается на ее плечо, останавливая. Хеймитч не спрашивает у Пита, чего он хочет – убить Китнисс или спасти Китнисс. Неповоротливые мысли мешают ему осознавать реальность, но интуиция, или чувство, о котором раньше он знал недостаточно много, не бьет тревогу. Не заставляет его быстрыми шагами преодолеть разделяющее его и Пита пространство. Чертовое чувство, до этого момента ютящееся где-то на задворках его личности, не видит ничего странного в происходящем. Пит медлит. Хеймитч не уверен, видит ли Пит кого-то, кроме Китнисс. Да и видит ли Китнисс кого-то, кроме Пита, когда обретает способность видеть, тоже остается неясным. Но она расслабляется, едва ли не обмякает на постели, сбившееся дыхание становится размеренным. Голос обретает силу, и можно уже разобрать слова. Она спрашивает у Пита, не сошла ли она с ума. И Пит отвечает ей, но не на вопрос, который она только что задала. Отвечает неуверенно, с интонациями смутного воспоминания, как будто отвечает (и, возможно, отвечает не в первый раз) на вопрос, заданный в прошлой жизни. Единственное слово срывается с его губ вместе с глубоким выдохом облегчения. Разделенные на «до» и «после» реальности уже не вызывают головную боль, становясь единственной подлинной реальностью, не искаженной неверными воспоминаниями, но подернутой пылью чего-то утерянного. Хеймитч думает, что Пит выглядит, как человек, который слишком долго стоял на месте, не решаясь выбрать одну из уходящих вдаль дорог. Теперь он выбрал; и пусть этот выбор дался ему нелегко, только выбрав, он обрел возможность жить по-настоящему. Китнисс наблюдает настороженно за тем, как Пит переступает порог ее спальни. Они смотрят друг на друга, еще не узнавая полностью, но силясь увидеть то, что должно быть увиденным. Они вспоминают, и взгляды их понемногу смягчаются. Китнисс неуверенно улыбается, когда Пит присаживается на край постели. Неловкая ее улыбка сползает с лица тогда, когда Пит берет ее за руку – медленно, будто давая ей возможность привыкнуть или отстраниться. Но Китнисс не просто отрекается от осторожности, Китнисс бросается в его объятия, не успев ничего подумать, и всякие мысли исчезают из ее головы тогда, когда Пит отвечает на ее объятие с той же поспешностью, даже жадностью, которой она не могла и ожидать. Плечи Эффи трясутся, и Хеймитч, уже совершенно трезвый, кладет вторую руку на другое ее плечо. Он не хочет видеть ни ее слез, ни ее улыбок. Он хочет замедлить и остановить это мгновение, когда в темноте ненавистного ему дома все еще остается отголосок ответа Пита на старый-престарый вопрос Китнисс, заданный еще в прошлой жизни. - Всегда.