...
Не было никакого предчувствия беды. Если бы оно было, Джоанна сумела бы прогнать его так далеко, как только смогла бы. Но никакого предчувствия не было. Все было слишком тихо, и только это сводило с ума. Каролина, прибывшая в Четвертый с Плутархом (который не дождался победителей и вернулся в Капитолий), большую часть времени выглядела подавленной, и, если приходилось огрызаться, огрызалась как-то без огонька. Энни, которую почти всегда сопровождала миссис Эвердин, улыбалась и смеялась, но больше не подходила к Джоанне ни на шаг. Их первая встреча не удалась. Джоанна, не привыкшая к объятиям, напряглась, едва только Энни приблизилась к ней. С трудом сдержалась, чтобы не отстраниться, но не смогла ничего сделать с гримасой откровенного ужаса на лице. Пожалуй, все чувства, охватившие ее в тот момент, могла понять только Энорабия, ведь вторая тоже скривилась, и сложно было понять, чего в этом выражении было больше – презрения или неуверенности. Сперва Каролина не выказывала ни толики озабоченности своим нынешним положением. Наслаждалась солнцем, пусть даже и в компании двух неразговорчивых женщин, мрачно смотрящих на линию горизонта. С Энни Каролина не то, чтобы подружилась, но к ней единственной ластилась, как котенок, когда никого не было поблизости. Джоанна своими глазами видела умильную картинку, когда девочка-тиран читала вслух Энни какую-то детскую книжку; и не Энни даже, а тому маленькому человечку, что рос у нее внутри. Голос у Каролины старательно передавал интонации всех разговаривающихся героев, и девчонку явно смутило предложение прикоснуться к животу в тот момент, когда временный жилец подал голос единственным доступным в данный момент ему поводом. А потом что-то пошло не так. Что именно пошло не так, Джоанна узнала от Энорабии. Энорабии, все это время чувствовавшей себя не в своей тарелке и всеми силами пытающейся это чувство скрыть. - Мне пришлось рассказать ей про Китнисс, - объяснила Энорабия, хотя Джоанна ни о чем не спрашивала. – Про Китнисс и про то, что с ней сделали. Девочка, уверенная в том, что вездесущий дедушка рассказывал ей все, однажды должна была столкнуться с доказательствами как своей наивности, так и своей полной неосведомленности. Неудивительно, что мир ее дал трещину после подобных новостей. - И почему ей так нравится Китнисс? – не удержалась от вопроса Джоанна. - Потому что Китнисс другая, - Энорабия не задумывалась ни на мгновение. – Всегда была другой. Или не успела стать такой, как мы....
Энни после неудачного приветствия старалась держаться от Джоанны подальше, но при этом Джоанна чувствовала, что безумную девушку, которую любил Финник, так и тянет к ней. Это выражалось в мельком брошенных взглядах, в которых любопытство переплеталось с ожиданием. Джоанна игнорировала все взгляды и делала вид, что невнимательна настолько, что не замечает очевидного. Поневоле им приходилось сталкиваться друг с другом. Энни спрашивала о Пите, о Китнисс. Расспрашивала с почти детской непосредственностью, и в момент расспросов выглядела на несколько лет моложе Каролины. Иногда Энни замирала, не дождавшись ответа, и будто впадала в транс. У нее стекленели глаза, она видела что-то, выходящее далеко за пределы того, что могла видеть Джоанна. В такие моменты Энни всегда прикасалась к своему животу, будто единственное, что могло удержать ее в этой реальности, было внутри нее. Еще Энни спрашивала Джоанну о том, о чем Джоанна не могла знать. - Президент Сноу все еще сводит с ума Пита, да? Этот отпуск выдался слишком сумасшедшим, и Джоанна, большую часть времени посвящающая тренировкам и лежанию на пляже, вымоталась донельзя. К тому же, время тянулось медленно. Съемки на пляже и у костра, перепалки с Энорабией, так же мучавшейся чем-то, постоянные и неконтролируемые наблюдения за мелкой Сноу, почти не помогали бороться со скукой. - Ты что, не умеешь плавать? – спросила Джоанна, застав как-то мелкую Сноу на пляже в одиночестве. Редкое явление – с девчонкой постоянно находился хоть кто-нибудь, и вовсе не потому, что она была внучкой Сноу, а потому, что она была ребенком двенадцати лет. - Можешь не стараться быть милой, - огрызнулась Каролина. – Я уже знаю, что ты ни разу не милая. - Да, я - не Китнисс, - со смешком согласилась Джоанна. – Хотя я не знаю ни одного человека, который назвал бы Китнисс милой и не был бы после этого застрелен из лука. Каролина насупилась еще сильнее. Джоанна закатила глаза и села рядом, зная, что девчонка почти сразу либо пересядет с наигранным пренебрежением, либо отодвинется в сторону с более-менее независимым видом. Этого не случилось. Каролина на мгновение закрыла глаза, но не сдвинулась с места. Джоанне в тот момент почему-то захотелось смеяться; если бы она засмеялась, этот смех был бы из серии «смех, переходящий в слезы». Никогда прежде она не считала Каролину так похожей на себя. - Знаешь, - сказала Джоанна, - как-то один человек дал мне хороший совет. Он сказал мне, что я могу кричать, если хочу кричать. Я могу плакать, если хочу. Можно откладывать то, что хочется, на время, может, на время продолжительное, но однажды, протерпев месяцы и годы, ты закричишь в самый неподходящий момент. Ей почему-то вспоминается равнодушное лицо Пита. Лицо Пита во время их расставания – такого же нелепого, как и все прочее, с ними двумя происходящее. И лицо Эффи Бряк, нарисованное и замкнутое. - Ты же не думаешь, что я последую твоему совету? – подозрительно скривилась Каролина. - Моему – нет, - фыркнула Джоанна. – Не при мне. Меня здесь нет. Я в далекой-далекой стране, в которой меня все любят и мне все подчиняются. Там такое же теплое солнце, как и здесь, но нет соленого моря… - Для человека, которого здесь нет, ты слишком много говоришь, - сказала Каролина уже без злости....
Не смотря на свой имидж вездесущей и действующей всем на нервы особы, Джоанна редко когда хочет оказываться там, где царствуют личные разговоры и раскрываются частные секреты. Но ей везет. Хотя, скорее, не везет. Она видит миссис Эвердин, ухаживающей за Энни, и чувствует кожей всю неправильность происходящего. Энни не нужна помощь. Не нужна так сильно, как нужна Китнисс, и ей сложно понять, почему миссис Эвердин продолжает торчать в четвертом дистрикте. Она видит Энорабию, гуляющую по пляжу в одиночестве, замечает Каролину, которая либо прячется от Энни, либо делает вид, что спит, чтобы отвязаться от компании, которая в действительности ей очень нравится. Она замечает, когда все начинают избегать друг друга или прятаться от самих себя, и это кажется ей странным, потому что она никогда не была ни чувствительной, ни сентиментальной и вряд ли сможет найти в себе силы помочь тем, кому нужна помощь. Пит, наверное, мог бы помочь им всем, словом или взглядом, но Пита здесь нет; Пита нет даже там, где Пит сейчас находится, потому что то существо, которое носит сейчас его имя, уже не Пит и даже не капитолийский переродок. То существо стало для Джоанны какой-то новой формой жизни, опасной хотя бы потому, что рано или поздно (а зная суммарную степень везения всех, чье имя однажды прозвучало на Жатве, случится это не просто рано, а именно в самый неподходящий момент) оно перестанет контролировать себя и превратится во что-то совершенно иное, в то, к чему они никогда не смогут быть готовыми. Джоанна не находит себе места. Каролина, которая неохотно следует ее совету тогда, когда никого нет поблизости, проявляет все чаще страх. Спрашивает у Энорабии что-то о Китнисс так тихо, что сама Энорабия вряд ли слышит заданный вопрос. Но Джоанна слышит; и ей опять хочется смеяться, и бить посуду и признать, наконец, что она так же нестабильна, как и Пит, у которого хотя бы есть причина быть нестабильным. - Теперь Китнисс ненавидит меня? Джоанна не проявляет особых эмоций тогда, когда прилетает планолет из Капитолия. Не обращает внимания на то, с каким покровительством смотрит на них Гейл, когда говорит, что они могут вернуться обратно. Джоанна не удивляется, узнав, что место их обитания в Капитолии претерпело ряд неприятных изменений. Том говорит об экстренном сокращении затрат на энергию, рассказывает о том, что в нормальном состоянии Капитолий может поддерживать только три этажа Тренажерного центра (и это включая подвал, в котором победители продолжат тренироваться до самого шоу). Джоанна смиряется с осознанием того, что скоро все закончится тем или иным образом. Джоанна успокаивает себя тем, что предполагала такой поворот событий. Им была предоставлена клетка, в которой они чувствовали себя слишком вольготно. Что ж, теперь, за неделю до шоу, им дали почувствовать, что клетка гораздо меньше, чем они предполагали. Им окончательно дали убедиться в том, что нет никакого нового Капитолия. Есть новый формат старого Капитолия. И новый формат старых Голодных Игр. И кто знает, будет ли в этих играх хотя бы один победитель....
Хеймитч замечает, что Джоанна скатывается в пафос, говорит высокими словами и не сдабривает слова доброй порцией яда. Она действительно устала, и признает, что эта усталость, должно быть, входила в планы Плутарха, принявшего решение временно разобщить всех участников шоу и распределить их по разным дистриктам. Разделяй и властвуй. А потом стравливай друг с другом и наблюдай. - У нас вообще нет никаких перспектив? – спрашивает Джоанна. - Ответ отрицательный, - хмыкает Хеймитч. – Пей....
На самом деле, говорит Хеймитч, когда настает его очередь говорить, в их случае все могло было бы обойтись малой кровью. Но было несколько «но», которые не хотели вписываться в систему общей гармонии. Охмор Китнисс. Бесчувственность Пита, постепенно перерастающая в неконтролируемые всплески эмоций. Бесчувственность Эффи, еще не выходящая из-под контроля, но порой дающая трещины. И неожиданный срыв Хеймитча. Конечно, сам Хеймитч о последнем «но» не упоминает. Это «но» почти не сыграло никакой роли. Почти. После неадекватного примирения двух до этого успешно игнорирующих друг друга сторон наступила благодатная тишина. Ненадолго, конечно. Но этот неполный день был, пожалуй, одним из самых лучших дней за последние годы жизни Хеймитча. Никто ни с кем не ругался. Никто никого ни в чем не обвинял. Не летали туда-сюда брошенные вазы, копья, стрелы, пошлые шутки, неудачные остроты. Затишье было почти что раем на земле. Китнисс, заснувшая в объятиях Пита и проспавшая до самого утра, утром прогулялась по лесу в обществе с Эффи. Пит приготовил завтрак, почти не обвиняя Хеймитча в том, что тот сорвался, хотя и не делая ничего, что облегчило бы старому человеку похмельное состояние. Затем был спокойный семейный завтрак, ничего серьезного, все очень легкое и воздушное. Атмосферу отравляла только мрачность Хеймитча и его гримасы, которыми он всерьез собирался испугать лежащую на тарелке еду. Затем опять прогулка, уже в полном составе, ничего не значащие разговоры, ничего не значащая тишина. Уже тогда Хеймитч мог увидеть зачатки бури, но он был занят другими вещами; сейчас уже не может вспомнить, какими именно, но определенно, очень важными вещами. Китнисс смотрела на Пита не так, как смотрела раньше. Ее взгляды теперь были чем-то средним между взглядами влюбленной девушки, предназначенными для Капитолия, и взглядами человека, смотрящего на то единственное в мире, что может утолить его жажду и его голод, и все его потребности одновременно. Она прикасалась к нему – мельком, невзначай, и старалась быть ближе к нему, вдыхать его запах, видеть его улыбку, быть причиной его улыбки. Она дурачилась. Она смеялась, над смешным и несмешным, она буквально танцевала от счастья, как будто не было ничего, что ей пришлось пережить до этого. Как будто никогда не было ее самой – той ее, к какой они все привыкли. Лишь раз она схватилась за виски. Лицо ее сильно исказилось от боли, дыхание сбилось, по телу ее прошла сильная дрожь. Прогулку пришлось прервать, вернуться в неприветливый дом, усадить девушку на кровать, и всячески отвлечь от воспоминаний, которые вновь и вновь настигали ее. Китнисс пыталась рассказать, что видит и что чувствует, но голос ее так сильно дрожал и был так тих, что мало кому удавалось разобрать отдельные слова. - Она вспоминает жатву, - сказал Пит, пытаясь вырвать свою руку из ее рук. Это был второй звоночек, на который Хеймитч мог бы обратить внимание. Потому что Пит, еще ночью не видевший никого, кроме своей возлюбленной, теперь отчаянно сторонился ее. Сделать это было нелегко. Каждое прикосновение Китнисс, каждый брошенный ею взгляд, полный обожания и нежности, заставлял его все больше хмуриться. Каждое ее движение, плавное и грациозное, было разрядом электрического тока. Он видел ее. Он знал, что она – это только она. Не капитолийский переродок. Но эта Китнисс уже не была той Китнисс, которую он любил. Если бы Хеймитч знал о том, какое решение принял Пит, освобождая свою руку от ее тонких и сильных пальцев, он бы, наверное, не стал ему мешать. Но он и не мешал. Он ненавидел себя за собственное отчаяние и собственную слабость. Ненавидел себя за то, что непростые решения, требующие слишком много сил и меняющие все основы настоящего, предпринимались не им. Он ненавидел себя за то, что сдался когда-то давно. Но они… они еще не сдались. Он почувствовал неладное лишь тогда, когда Эффи отвела взгляд от запертой двери в спальню Китнисс и сжала свои маленькие кулаки. Второй раз в жизни ему захотелось ее ударить, убить, уничтожить, стереть из собственной памяти. А потом Китнисс, взъерошенная со сна Китнисс, трясущаяся от холода и, возможно, страха, распахнула треклятую дверь и буквально перевалилась через порог, с трудом сохраняя равновесие. - Скажи ему, - закричала она не своим голосом, глядя только на Хеймитча, но не видя его, - скажи ему, что он заблуждается. Я не охморена, он не прав, он лжет, лжет… Вскоре слова ее превратились в неразборчивый шепот. Не дойдя до Хеймитча, она села на корточки, схватившись за голову, начала раскачиваться из стороны в сторону, повторяя одно и тоже – он лжет, лжет, лжет. Пит не сделал попыток обнять или успокоить ее; Пит остановился в проеме двери. - Вспомни, Китнисс, пожалуйста, вспомни, - говорил он, не обращая внимания ни на кого, кроме нее, - ты никогда не смотрела на меня так. Ты не любишь прикосновений, Китнисс. Ты не дурачишься только для того, чтобы рассмешить меня. И… - здесь ему пришлось сделать паузу, чтобы набраться сил для последнего неоспоримого довода, - ты не любила меня, Китнисс. Никогда не любила меня. Китнисс поднимает голову. Глаза ее полны слез, губы дрожат. Она тянется к Питу. Лицо ее искажено – ненависть и нежность переплетаются в ее взгляде так, что сложным становится отличить одно от другого. - Ты ошибаешься, - говорит она тихо. – Ты ошибаешься, Пит, ты всегда ошибался… Пит просит ее вспомнить. Вспомнить время, проведенное в комнате после убийства президента Койн. Просит ее вспомнить стены, сочащиеся голосами мертвых людей. Просит ее вспомнить все, что было после, включая то, что происходило с ней во время комы. И Китнисс вспоминает, и воспоминания, вызываемые звуком его голоса, взрываются в ее голове яркими вспышками, причиняя невыносимую боль. Стены, сочащиеся голосами. Голоса называют ее по имени, шепчут и кричат на нее, кричат для нее. Называют ее по имени. Зовут за собой. Она знает, кому принадлежат голоса. Она лежит на кровати и просит их замолчать. Пожалуйста, замолчите. Пожалуйста, остановитесь. Но голоса неумолимы. Они идут отовсюду, проникают в нее, и ей не удается заставить их стать хотя бы немного тише. А потом… Потом Прим начинает кричать. - Пожалуйста, остановись, - шепчет Китнисс, уже не понимая, в прошлом она находится или в настоящем. Кто-то вытирает ее слезы со щек, она смутно видит склоненное над ней женское лицо и может различить крики где-то совсем рядом. Но крики заслоняются голосами, и голосов так много, и идут они уже не из стен. Чужие голоса звучат уже в ее голове. - Зачем ты сделал это? – кричит между тем взбешенный Хеймитч на Пита. - Она должна знать, - равнодушно отвечает Пит, выдерживая недобрый взгляд бывшего ментора. - Ты все-таки ненавидишь ее, не так ли? – спрашивает Эбернети, с трудом сдерживаясь, чтобы не совершить каких-нибудь непоправимых ошибок. – Теперь она стала тем капитолийским переродком, которого ты должен убить? Абсурдность его вопроса даже ему бросается в глаза. Похмельная пелена спадает. Мир не рушится, нет. И не становится понятнее. Мир становится похожим на топкие болота, в которые они забрели не по своей воле, но в которых завязли так крепко, что у них почти нет шансов вернуться обратно. И Хеймитч уже не ждет ответа. Он с сожалением и пониманием хлопает Пита по плечу, и вряд ли есть в этом мире жест, в котором скопилось бы так много понимания и так много ободрения, как именно в этом, со стороны кажущимся даже небрежным, хлопке. Китнисс не может смириться с их новостями. Не может поверить в то, что теперь она не может верить даже самой себе. Пит заставляет ее вспоминать – настоящее прошлое и то прошлое, в котором она была счастлива. Пит заставляет ее вспоминать саму себя, и не обращает внимания на то, что в ее просьбах прекратить этот ад с каждым разом становится больше ненависти, а во взгляде разгорается иное пламя – темное, с вкраплениями кроваво-красных всполохов. Но Пит неумолим. И, может быть, внутри он истекает кровью от собственных слов и собственного поведения, внешне он чрезмерно спокоен, настойчив, равнодушен. И Китнисс вспоминает доктора Аврелия, пытавшегося докричаться до нее таким же жестоким способом. От этой мысли ей не становится проще, но эта мысль позволяет ей двигаться дальше. Ее память кажется ящиком с двойным дном. Воспоминания, лежащие на поверхности, яркие, хранят запахи и ощущения, но на поверку оказываются нереальными. Ее дети играют на Луговине; она чувствует теплый ветерок, слышит их восторженные голоса откуда-то издалека. Она погружается в яркую картинку все глубже и глубже, с блаженной улыбкой, и вдруг начинает чувствовать иглу, торчащую из вены. Трубка наполнена прозрачной жидкостью. Сосредотачиваясь на трубке, она забывает и про голоса, и про ветер, чтобы услышать голос, мужской голос, очень знакомый, размеренно читающий ей что-то далеко-далеко. Она выныривает из сна, и стискивает руку Эффи. Эффи – реальна. Пит, смотрящий на нее так спокойно – реален. Хеймитч, появляющийся то у окна, то в проеме двери, - реален. Ее дети – лишь порождения той жидкости, которая поступала в ее вены. Как долго это продолжалось? Китнисс не может вспомнить. Напрягает память, выуживая из ящичка с двойным дном начало жуткого ощущения укола. Все началось с возвращения в Двенадцатый Дистрикт. В Дистрикт, наполненный людьми. - Ты не посадил белые примулы, так? – спрашивает Китнисс у реального Пита, и вновь сотрясается от рыданий. Хеймитч, стиснув зубы, выходит из комнаты вон. Иногда Огненная Девушка застывает на месте, где бы ни находилась. И выдает фразу из своего прошлого – придуманного или реального. Утром она спрашивает, прислал ли Цинна свадебные платья, которые она не хочет примерять. Затем переводит взгляд на свою лодыжку, и радостно говорит, что все почти зажило, а затем, с тем же выражением лица отворачивается от потерявших дар речи людей. Днем она ищет шрам на своей руке, и удивляется, обнаруживая следы от лоскутами сросшейся кожи. Через час зовет Пита на прогулку, и спрашивает, куда делись «эти негодники». Ее память кажется ящиком с двойным дном, и каждое воспоминание – придуманное или реальное – не просто возникает в ее голове. Оно возникает и на какое-то время становится ее настоящим. - Еще несколько таких дней и я сойду с ума, - говорит Хеймитч. Единственное, что позволяет Китнисс удержаться в единственной существующей реальности – это прикосновение к Питу. Слова Пита. Ответы Пита. Даже вопросы Пита, пусть даже самые болезненные. Китнисс спрашивает, умерла ли Прим, хотя Прим умерла во всех ее реальностях. Спрашивает, так ли похожа Каролина на мертвую Прим, как все вокруг говорят. Пытается разузнать, какова Каролина на взгляд неохморенного человека, и неумело сопоставляет свои наблюдения с отзывами всех, кто находится рядом с ней. - Если здесь есть камеры, то мы все равно, что мертвы, - говорит Хеймитч Эффи, наблюдая за всем происходящим со стороны. Он отдает себе отчет в том, что никогда не смог бы себя вести так, как ведет себя Пит. Любые его правильные решения перечеркивались бы его чувствами к этой девушке. Сделать ей больно, даже во благо? Он никогда не делал так, даже когда не знал ее. Да, он был с ней жестким, потому что помогал ей выживать. Но жестоким? Нет, только не жестоким. Поэтому, быть может, он рад отключенным эмоциям Пита. И его почти не смущает растущая каждую секунду цена за этот нелегкий выбор. - Думаешь, до этого наше существование называлось жизнью? – спрашивает его незнакомая Бряк. От ее ответа не становится легче, но ее ответ – та точка опоры, за которую стоит зацепиться в данный момент. - Я говорила тебе, что мы всегда спасаем друг друга? – спрашивает между тем Китнисс. Хеймитч вместо Пита мог бы ответить на этот вопрос без подсказок со стороны. И этот ответ тоже оказывается своеобразной опорой....
Джоанна тяжело вздыхает. - Но ты так и не рассказал о том, как у тебя этот синяк появился, - и со зловещей улыбкой протягивает палец, чтобы показать, какой именно синяк имеет в виду. Хеймитч отворачивается и бормочет что-то неопределенное. Ему не хочется рассказывать, как в свете глобальных событий, замешанных на наркотиках и общей атмосфере сумасшествия, он в собственном доме однажды ночью не вписался в поворот....
Джоанна подсчитывает все, что есть у них в распоряжении. Охморенная Китнисс, избавляющаяся теперь не от наркотической зависимости, а от собственного прошлого – придуманного или реального. Пит, с трудом сдерживающий заживо пожирающие его чувства. Эффи, потерявшая свой избранный статус. Джоанна, уставшая и разочаровавшаяся во всем. Энорабия со своим комплектом заточенных зубов. Бити, все еще работающий над проектом по распылению чего-то там. Хеймитч, который опять пьет. Каролина, которую невозможно брать в расчет, и которую невозможно полностью исключать из всех планов. Шоу, которое еще не выйдя в эфир, обзавелось несколькими специальными выпусками и продолжением. Шоу после Шоу, которое, как утверждает Гейл, посетят все представители всех дистриктов. Кстати, есть еще Гейл, который больше не проживает в Тренажерном Центре из-за резкого сокращения жилых площадей, и который лишь изредка делится чем-то на самом деле ценным. И причина вовсе не в том, что Гейл жаден. А в том, что занимаемые победителями Голодных Игр площади сократились, и камеры, прежде размещенные на всех этажах, теперь вмонтированы везде, где только можно. - И в ванных комнатах? – интересуется Джоанна, посылая ближайшей камере воздушный поцелуй. Китнисс реагирует на ее вопрос краской негодования и стыда, Энорабия закатывает глаза, а Гейл, явившийся в их теплую компанию с дружеским визитом, сбивается с мыслей. Эффи, явившись в залу, которую сама же выбрала для общего собрания, раздает всем присутствующим листы с расписанием всех необходимых индивидуальных мероприятий. Джоанна закатывает глаза, начиная возмущаться тем, что Распорядители Шоу не ограничились почему-то одним мелко исписанным листом, но Каролина, уже изучившая содержание второго, в который раз спрашивает, что делает здесь, среди них? Эффи с сожалением качает головой, и устраивается на высоком стуле, дожидаясь появления Тома, который бодрым голосом поздравляет их с приближением важного события. Повисает напряженная тишина. И напряжение не спадает даже тогда, когда все рассредоточиваются по урезанному, в сравнение с предыдущей версией, пространству. Первое столкновение возникает у Джоанны с Энорабией, потому что обе красотки предпочитают комфортные условия жизни. - Если ты думаешь, что мы успели с тобой подружиться, солнышко, - заявляет Энорабия, - то ты глубоко заблуждаешься. - Было бы с кем здесь дружить, - фыркает в ответ седьмая, уже с более ярким огоньком. Старые конфликты, даже скрытые, тоже обретают прежнюю силу. Потому что Гейл, пришедший сюда с дружеским визитом, преграждает дорогу Питу. Удивительно, как долго им удавалось не сталкиваться; но прутья клетки значительно уменьшили саму клетку. - Что ты ей опять сделал? – спрашивает Гейл со значительной дозой угрозы. Саму Китнисс Хеймитч поспешно вывел за пределы их беседы, но его поспешность не сумела скрыть состояния девушки от пристального взгляда нынешнего военного. Пит останавливается, и смотрит потенциальному сопернику в глаза. Сказывается разница в росте и весовой категории, но во взгляде Пита так много нечеловеческого равнодушия, что Гейл забывает, о чем, собственно, спросил. И их встреча не становится открытым сопротивлением, хотя Гейл не может удержаться от замечания: - Попроси меня убить тебя еще один раз, - на губах его играет странная улыбка, - и больше я не буду играть в благородство. Никто из проживающих в этом месте больше не играет в благородство. Прежняя их свобода была спасением от их несовместимости. Теперешнее тесное общение, ни для кого из них не являющееся желательным, становится катализатором для разрушения всяких дружественных связей, которые и прежде не могли похвастаться прочностью. Энорабия в открытую высмеивает выбор нарядов для шоу и шоу после шоу Эффи. К ней на какое-то время присоединяется Джоанна, но, в конце концов, обе они замыкают свое презрение друг на друге, а Эффи благополучно завершает последние примерки и удаляется с высоко поднятой головой. Хеймитч пытается подкатить к Бити с очередной взявшейся из воздуха бутылкой, но Бити отвергает идею вновь напиться до зеленых змиев, и сообщает об этом Эбернети в весьма нетактичной форме. Эбернети обижается, тащится к Джоанне, которая вне себя от ярости из-за выбранного Энорабией фасона платья, почти копирующего ее собственный. Хеймитч еще трезв, и трезв достаточно долгий период времени, поэтому тоже не стесняется в выражениях, и комнату седьмой покидает под крики: - Вот и вали отсюда, чертов алкоголик! С бутылкой он оседает возле комнаты Китнисс, вновь забывшейся тяжелым сном. Там его и находит мрачная Каролина с решительным видом, от которого чертова алкоголика даже бросает в дрожь. - Теперь она возненавидит меня за то, что с ней сделал мой дед? – спрашивает девочка. Во взрослом взгляде ее уже сквозит смирение перед неизменным подтверждением всех ее догадок. Но Хеймитч не может дать ей никакого ответа. Он даже не может предложить ей посидеть с ним рядом, потому что она еще не совершеннолетняя и пить ей под прицелами камер не положено, пусть даже в таком изысканном обществе. Об этом ему сообщает и Энорабия тоже. С весьма злым видом. И уходит, вцепившись в руку Каролины с такой силой, что девочка не выдерживает и морщится от боли. Хеймитч рассеянно думает о том, что такое теперь витает в воздухе, что все они орут друг на друга без остановки и с такой неконтролируемой яростью. И тоже не находит ответа. Ни сейчас, ни через день, ни до конца недели, которая проходит в скандалах и суете. Пит записывает свое интервью позже всех, но с теми же уловками, которые были использованы другими участниками Шоу. Он придерживается той версии, что всегда был влюблен в Китнисс, хотя бы потому, что это – единственная существующая правда. Но он лжет, когда говорит, что Китнисс ответила ему взаимностью на первых Играх, как и лжет о том, что позволило им двоим стать всеобщими любимцами. Его интервью довольно короткое – ни слова об охморе, ни слова о том, что происходило с ним все это время. Он делится своими переживаниями по поводу того, что Китнисс умерла, и восторженно сообщает всем о том, что Китнисс вернулась вновь. Их не заставляют играть в любовь, больше нет. Но им придется придерживаться прежней легенды, в которую верят все, еще какое-то время. Еще в рамках собственного интервью он говорит о том, что благодарен создателям нового Шоу за тот шанс, который они представили всем победителям шоу. Шанс стать одной большой и дружной семьей. Шанс олицетворять единство всех Дистриктов и Капитолия. За завтраками большая и дружная семья едва удерживается от того, чтобы превратить все в кровавое месиво. На камеру им удается удержаться от явных посягательств на жизни друг друга. Единственное, что дает им силы улыбаться друг другу с почти дружеской нежностью – даты в календаре Эффи, которые постепенно вычеркиваются, приближая время окончательной развязки. В основном же ничего нового не происходит. Хеймитч пьет. Китнисс вновь отстраненна. Энорабия улыбается, обнажая свои акульи зубы. Каролина насуплена. Джоанна со всеми ругается. Бити никого не замечает. Эффи присутствует за столом лишь физически, мысли ее поглощены чем-то иным, далеким от этой столовой. Она уже не просит всех что-либо изображать. Она стоически сносит все мелкие и крупные скандалы. Почти не делает замечаний Хеймитчу. Хеймитч, в свою очередь, полностью наслаждается предоставленной свободой. Кладет ноги на журнальный столик, чаще всего прямо на бумаги Бити. Оставляет везде грязные бокалы и пустые бутылки, безмерно выводя из себя Джоанну, которую вновь посадили на жесткую диету, полностью исключающую всякий алкоголь. Еще он громко ругается со стилистами, пытающимися сделать из него человека, и звук его голоса раздражает Энорабию. Каролину злит его неопрятный вид, Пит едва ли не прячется от него по самым темным углам, чтобы не попасть в ловушку очередного душевного разговора. Китнисс позволяет ему сидеть рядом с ней в своей спальне, и даже разговаривает с ним – в основном, используя ничего не значащие междометия и кивки. Китнисс вообще старательно избегает всех, кроме него. Избегает всего, что напоминает ей о Пите Мелларке, хотя именно с Питом ей становится легче. Она старательно выполняет его просьбу. Вспоминает их общее прошлое, чтобы найти то самое мгновение, которое перевернуло в ней все; то самое мгновение, с которого она действительно стала смотреть на него иначе. Но не находит. Находит привязанность, страх, влечение, перекрываемое равнодушием и отстранением. Она не может смириться с мыслью, что он прав. Не может поверить в то, что действительно охморена, но постепенно смиряется с неизбежным признанием его правоты. Иногда она набирает заученный наизусть телефонный номер, и слушает долгие, ничем не прерываемые гудки. Конечно, она не знает, что этот же самый номер набирает еще Джоанна, воровато оглядываясь по сторонам и считая до трех перед тем, как положить трубку. С этим же результатом эту комбинацию цифр набирает Эффи. Пит не звонит по телефону. За три дня до назначенной даты он обнаруживает в общей столовой стопку каких-то черновиков, запрятанную в недосягаемом для камер месте. На первом же черновике он видит собственное имя. Он смутно узнает неряшливый мелкий почерк человека, больше верящего цифрам, а не словам, и вплоть до Шоу изучает черновики в своей спальне, почти не обращая внимания на камеры. На самом деле, они все слишком быстро перестают обращать внимание на камеры; но, разумеется, между собой это изменение в правилах никак не обсуждают. Они вообще ничего больше не осуждают друг с другом, будто бы предчувствуя приближение новых Голодных Игр, на которых никто не даст им становиться союзниками. В последний день перед назначенной датой в столовой появляется Гейл, чтобы сообщить всем о том, что все представители дистриктов уже собрались в одной из главных гостиниц Капитолия, а затем уводит Китнисс для частного разговора. Всем интересно узнать содержание частного разговора, и все замолкают, настраивая свои природные слуховые аппараты на всю имеющуюся мощность, но – увы! Гейл оказывается умнее, и уводит Огненную девушку на второй этаж, в спальню, которую она в настоящий момент занимает. - Волнуешься? – спрашивает у нее тихим голосом, и прикасается к пряди ее волос. – Я принес тебе то, что поможет тебе справиться с волнением. На ладони он держит знакомую Китнисс брошь. Брошь, бывшую при ней во время двух туров Голодных Игр. Брошь, которая дала ей имя. Брошь с Сойкой-пересмешницей. С робкой улыбкой она благодарит Гейла, назвав Питом, и рассматривает брошь, поднеся ее близко-близко к глазам. И будто отключается от реальности, чего Гейл, взбешенный сорвавшимся с ее уст именем, разумеется, не замечает. Как и не замечает он лежащей на тумбочке веревки, на которой обычно все вяжут узлы. Он не спешил бы оставить Огненную Девушку в одиночестве, если бы знал, что вместе с веревкой в этой комнате вскоре появится и голос того, кто этой веревкой когда-то обладал. В столовой между тем вспыхивает новая волна восстания. - Мы не узнаем ничего, потому что кое-кто из нас редкостный жлоб, - говорит Джоанна. - Это частный разговор, - сопротивляется Бити. - С каких пор тебя стали останавливать частные разговоры? – фыркает в ответ седьмая. - Просто у него забрали его планшет, - подает голос Энорабия. – Отобрали в наказание, но за что? - Отстаньте вы от Вольта, - говорит Хеймитч. – Он же не виноват, что в трезвом состоянии становится таким скучным. - Меня сейчас стошнит от запаха перегара, - кривится Джоанна. - Раньше он тебя не отпугивал, - ухмыляется Хеймитч. - Раньше она и сама пила. Пока ее не заставили завязать, - скалится вторая. – Впрочем, это не поможет ей выиграть наш спор. - Ваш спор сидит у меня в печенках, - Эффи даже привстает с места, удивляя всех. – Как и ваши бесконечные перепалки! Вы начинали так хорошо ладить друг с другом… - У нас было лишнее пространство, - повышает голос Джоанна. – А теперь я могу зайти в ванную и увидеть чьи-то мокрые трусы! – и тычет пальцем в Хеймитча. - А кто-то, - тоже привстает Энорабия, указывая на Джоанну, - пользуется без спроса чужой помадой. - Мне не идут твои кроваво-красные оттенки, - парирует седьмая. В столовой вновь появляется Гейл. Замирает в проеме двери, изучая расположение всех участников шоу, и качает головой. - Надеюсь, вы все-таки успеете перебить друг друга. - Тебя вообще никто не просит встревать! – шипит на него Джоанна. – Ты вообще поспешил убраться в свои казармы, как только понял, что с мисс Сопротивление тебе вновь ничего не светит! - Ты достала своей ревностью, - замечает Эбернети. – И я, признаться, уже запутался, кого к кому ты ревнуешь. Гейл, ощетинившись, отвечает, что у него ничего не может быть с этой сумасшедшей. Энорабия добавляет, что с сумасшедшими ему и впрямь следует завязать. Хеймитча радует острота, и он хихикает, ловя на себе раздраженный взгляд Эффи и картинно поднимая в воздух воображаемый бокал. Шум стоит такой, что на Китнисс никто не обращает внимания - все либо разделываются с противниками в своем воображении, либо сидят к ней спиной. Каролина чувствует неладное в самую последнюю минуту, и ей лишь чудом удается перекричать всех прочих. - Берегись! Китнисс, кажущаяся не в пример спокойнее самой себя во время последней недели, слышит голос Финника, требовательно повторяющий ей на ухо: - Первому и второму – не доверяй. Она почти чувствует запах соленой воды и теплый ветер. Лук, позаимствованный ею из Тренажерного зала, привычно вибрирует. Цель обнаруживается сама собой. Цель, которую даже не она выбирала – Энорабия, дистрикт второй. Энорабия, которой, как говорит Финник, нельзя доверять. Она не обращает внимания на смутно знакомый детский голос; она стреляет в выбранную цель. На автомате вкладывает новую стрелу, понимая, что-то из-за крика мишень чуть дернулась в сторону. Ей не удается повторить выстрела; Гейл закрывает собой обзор. Тишина теперь нарушается только ругательствами пострадавшей Энорабии. - Если ругается, значит, жива, - думает Хеймитч вслух. - Китнисс, - говорит Гейл, делая в сторону Китнисс осторожный шаг. Она не отзывается на собственное имя. - Первому и второму – не доверяй, - повторяет бездушно. Она верит Финнику. Финник – ее союзник, Хеймитч отдал ему свой браслет. Привычное течение мыслей прерывается голосом. Детским голосом, голосом, которого не должно быть на этой Арене. Каролина, проявив чудеса ловкости, ускользает от чужих рук, и становится перед Гейлом. Мрачная, упрямая и решительная. Она так долго боялась встретиться взглядом с Китнисс, но теперь, оказавшись лицом к лицу с опасностью более реальной, чем все прочие опасности прошедшей недели, она не чувствует страха. Ей нужны ответы. - Китнисс, - повторяет она громче, и Китнисс смотрит на нее удивленно и даже рассеянно. Светлые волосы. Голубые глаза. - Никакая ты не Прим, - говорит Китнисс со странной улыбкой. – Во всем виновата его кровь, - добавляет шепотом, и медленно, слишком медленно, направляет готовую к спуску стрелу в сторону маленькой девочки, по щекам которой бегут предательские слезы. Девочка, внутри которой течет отравленная ядом дурной наследственности кровь, кажется такой хрупкой. Такой маленькой. В ней есть определенное сходство с Прим, но сходство незначительное для Китнисс, такое же незначительное, как и прежде. И эта маленькая хрупкая девочка, глядящая на нее со смирением и покорностью, с отчаянием, сменяющим робкую надежду, пытается удержать свои слезы, но оказывается бессильна. Ее дед в подобный момент смотрел на Китнисс иначе. Быть может, ее дед был с Китнисс в чем-то честен. Он принес ей соболезнования по поводу смерти ее сестры. Он ранил ее своими словами. Он уничтожил ее своими действиями задолго до того, как она поняла всю силу разрушений. Пожалуй, всю глубину своего падения она осознает только теперь, собираясь выстрелить в ребенка своего врага лишь потому, что кто-то думает, что она была охморена этого ребенка считать своей сестрой и защищать от всех напастей. Руки Китнисс начинают дрожать. Проходит лишь пару секунд с момента, когда она выбирает новую мишень, но для нее самой проходит целая вечность. Вечность, собирающая все воспоминания – ложные и реальные – в единую картину. И мир будто взрывается, раня ее осколками прежних заблуждений. Но мир взрывается только для нее одной. - Китнисс! – кричит Пит, бросаясь к ней, осевшей на пол и выпустившей из рук чертов лук. - Оставь ее! – взрывается Гейл, подхватывает девушку. – Сейчас она не понимает даже, что с ней происходит. - Мне это чувство знакомо, - возражает Пит. - Сейчас она – не твоя забота, - заверяет бывший ментор. - Ты – причина всего, что с ней происходит, - говорит Гейл, уже покидая столовую с драгоценной ношей на руках. В явной прострации Пит смотрит на безжизненную руку Китнисс, и весь мир для него кажется окутанным непрозрачным материалом, сквозь который не поступают посторонние звуки. - Эта сумасшедшая сука попала в меня! – хрипит между тем Энорабия. Джоанна смотрит на кровь, постепенно пропитывающую одежду, с явным презрением. В конце концов, не так давно она сама угрожала убить несносную Энорабию. Быть может, ее мечта почти сбылась. Эффи по внутренней связи вызывает подмогу. Энорабию быстро уносят в другое помещение, Энорабия не перестает ругаться, а, значит, не перестает и дышать. Каролина провожает взглядом свою няньку, но не двигается с места. Джоанна легко касается плеча Пита, пытаясь растормошить, но оставляет свою затею – Пит не реагирует на ее прикосновение, а она, в конце концов, все еще на него злится. Перед носом Каролины Джоанна щелкает пальцами. - Пойдем, - говорит спокойно, хотя внутри нее происходит странные изменения. Ей отчего-то хочется прижать эту девчонку к своей груди и сказать ей что-нибудь ласковое, как-то успокоить. Каролина поджимает губы, трет еще слезящиеся глаза. Никогда прежде Джоанна не могла и подумать, что будет так ненавидеть причину этих слез. Эти слезы она даже уважает, потому что стоящий перед ней ребенок, не смотря на все произошедшее в прошлом, все еще может плакать. – Пойдем, - повторяет Джоанна. – Ты ведь не хочешь научиться тысяче нецензурных слов от своей надзирательницы. Где-то в стороне продолжает ругаться Энорабия. - Это все из-за тебя, - говорит Каролина Питу, слышащему каждое ее слово. – Китнисс возненавидела меня из-за тебя. Знаешь, мой дед ошибался. Он говорил мне, что я могу доверять Китнисс Эвердин. И что я должна слушаться Пита Мелларка. Но я, - Каролина делает большой вдох, прежде чем продолжить, - я не хочу слушаться тебя, Пит. Я даже видеть тебя не хочу. Выходя, девочка хлопает дверью. Пит выглядит потрясенным и раздавленным. Нетвердым шагом он подходит к столу, хватает первый же стакан с водой и выпивает воду залпом. Бити, все это время не двигавшийся с места, флегматично доедает свой ужин. Ему не удается скопировать точных интонаций Эффи Бряк и всех, чьи голоса звучали на Жатве, но от произнесенных им слов веет каким-то смертельным отчаянием. - Поздравляю с Голодными играми, - говорит Бити. – И пусть удача всегда будет на вашей стороне. Питу кажутся оглушительными аплодисменты, которыми сопровождает эту фразу мертвый президент Сноу....
Пэйлор морщится, услышав слова Бити, и отходит от многочисленных экранов, но в первую очередь, от самодовольно потирающего ладони Плутарха. - Твой план сработал, - говорит Президент слабым голосом, обхватывая свои плечи дрожащими руками; в этой комнате она с самого начала чувствовала себя на редкость неуютно. - Конечно, - фыркает Плутарх весело. – Мои планы всегда срабатывают. Остался только самый важный пункт плана: Шоу. И то, что будет после шоу, разумеется. - Разумеется, - слабо поддакивает Пэйлор. – Все ждут шоу после шоу, - говорит шепотом, и Плутарх, сосредоточившийся на экране, все еще показывающем развороченную недавним скандалом столовую, не обращает на нее никакого внимания. Она прекрасно знает, что он был замечательным распорядителем Игр, и всегда Игры развивались по сюжету, им предсказываемому с незначительными отклонениями. О, ее предшественник, президент Сноу, отлично подбирал людей на ключевые должности. Но сейчас Пэйлор видит, что Плутарх слишком сильно погрузился в происходящие события. Он уже не руководит ими, он принимает в них активное участие, упуская многое из вида. Он упускает из вида ее, как фигуру, полностью отработанную и не сданную в утиль только по халатности. Он не обращает внимания на то, что все представители Восьмого Дистрикта прибыли в Капитолий гораздо раньше назначенной даты Шоу. Как и не обращает внимания на то, что закончились ее постоянные головные боли. И что каждый раз, соглашаясь с ним, она медлит секунду-другую – слишком долгий срок для услужливой марионетки. Да и во взгляде ее нет ни рассеянности, ни покорности. Только отвращение, которое она прячет, прикрывая веки, и думая о том, что совсем скоро все закончится. Даже раньше, чем предполагает нынешний министр связи, продолжающий тянуть лямку Распорядителя Игр. И, возможно, все закончится совсем не так, как он рассчитывает.