...
После появления Плутарха Хевенсби Шоу заканчивается в рекордный срок. Китнисс не дают сказать лишнего слова, но это лишь к лучшему. Когда занавес опускается, а камеры выключаются, она обессиленно падает на освободившийся диван и почти не реагирует на вопросы посторонних. Энорабия орет благим матом, пока ей не вкалывают очередную дозу обезболивающего. Джоанна высвобождается из цепких рук Плутарха и благодарит того за шикарно обставленное появление. Плутарх, уже не кажущийся довольным, отвечает на ее благодарности соответствующе, а, поймав взгляд Пита, чуть наклоняет голову. В глазах его Пит видит если не приговор, то что-то, близкое к нему, но не показывает вида. Со сцены, в конечном счете, всех прогоняют. За кулисами Джоанна прижимает растерянного ведущего к стене и задает так давно мучающий ее вопрос: - Чье интервью тебе понравилось больше? Том перебегает взглядом с ее лица на лицо выжидающей невдалеке Энорабии, сглатывает, ослабляет узел галстука. - Энорабия, конечно, просто покорила меня… - отвечает с запинкой. Джоанна закатывает глаза. - Ты мухлевала! – заявляет, проходя мимо второй. – Ты его запугала. - Смирись, - отвечает та. – И научись проигрывать достойно....
Джоанна никогда не научится проигрывать достойно. Более того, она не пожелает изучать эту науку. Она презирает проигрыши. Она презирает проигравших; кроме, разве что тех, кто проиграл в Голодных Играх. Возможно, они не согласились бы с ней. Возможно, они предпочли бы занять ее место. Предпочли бы находиться в квартире Плутарха Хевенсби, насыщенной светом, заполненной шумом голосов и звонов бокалов. Предпочли бы стоять со скучающим видом у окна, поглядывая в сторону темнеющего города, и думать о том, что, черт возьми, как же хочется есть! Джоанна не исключает такой возможности; кто-то из мертвецов занял бы ее место с удовольствием, в то время как она бы давным-давно превратилась в прах. - Для роскошной дамы Плутарха Хевенсби ты выглядишь весьма жалко, - резюмирует Энорабия. - Для смертельно раненной ты выглядишь слишком оживленной, - парирует Джоанна. Ей не хочется вспоминать о новом уколе обезболивающего, как и не хочется думать о том, что каждая новая доза, вводимая сейчас, чуть позже обернется гораздо более жуткой болью. Впрочем, ее не должна волновать чужая боль. – Думаешь, Плутарх подстроил все так, чтобы на сцене появилась Каролина? – спрашивает она. - Для сценариста, сценарий которого претерпел значительные изменения, он выглядит слишком довольным. Плутарх действительно выглядел слишком довольным, по крайней мере, в то короткое мгновение, когда общался здесь с представителями дистриктов. Общение это было неформальным и ни к чему не обязывало. Все официальные встречи перенесли на завтра, и Джоанна лишь фыркнула, узнав об этом. До чего могут договориться все эти люди, мучаясь похмельем после сегодняшних возлияний? Быть может, до очередного этапа Голодных Игр. Ее бы и такой поворот событий не удивил бы. Удивила ее Пэйлор. Послушная марионетка, посаженная на наркотики и послушно претворяющая в жизнь планы Плутарха, сегодня выглядела вполне адекватно. Была ли виновата в подобных переменах Энорабия, в один прекрасный день заменившая опасные лекарства на полезные витамины, никто не знал. Еще никто не знал и того, почему подобные перемены с Пэйлор остались без внимания Плутарха. Джоанна подумывала порой, что Плутарх прекрасно осведомлен о том, что происходило за его спиной; более того, все ножи, направленные в его спину, но еще не брошенные, он вполне мог использовать против своих врагов. Врагов на данный момент было не так много. Имя Джоанны, пожалуй, было в этом списке. А список, должно быть, возглавлял Пит Мелларк. Сам Пит, конечно, подозревал и о списке, и о том, как распределила имена всех участников злостного Шоу Джоанна, на мгновение заняв место Плутарха, но не выказывал ни ужаса, ни тревоги. Ах да! Джоанна чуть не хлопнула себя по лбу, вспомнив то, что умудрилась забыть. О какой тревоге может идти речь, если объект, эту тревогу испытывающий, вообще ничего не может испытывать? - Ты смотришь не в ту сторону, - фыркает Энорабия. Джоанна поводит плечами, пытаясь сбросить с себя ненужный груз, и отводит взгляд от Пита, сосредоточенно разговаривающего с кем-то из представителей Восьмого Дистрикта. И замечает Гейла, которого, разумеется, пригласили только из страха быть избитым до смерти. Некоторых из его отряда Джоанна видит среди прочих гостей, хотя их сложно узнать в непривычных костюмах и платьях, кажущихся для Джоанны на них совершенно нелепыми. - Надеюсь, он знает, что делает. Свою фразу она дополняет маленьким глотком из бокала. В бокале нет ничего интересного, только вода с пузырьками газа. Энорабия косится в ее сторону, но не комментирует ни выбранный Джоанной напиток, ни брошенную в пустоту фразу. У самой Энорабии много соображений на счет того, кто и что должен знать, но свои соображения она не высказывает вслух. Боль, пусть даже приглушенная лекарствами, заставляет ее сжимать челюсти и улыбаться, не демонстрируя одно из самых знаменитых своих оружий. Но эта боль временная, сейчас ее нужно лишь приглушить, сделать незаметной, а уже потом, когда все закончится… На самом деле, ни Энорабия, ни Джоанна – никто не знает, что будет тогда, когда все закончится. И, быть может, многие из них подсознательно не хотят об этом знать. Взять, к примеру, уже которую неделю воздерживавшегося от алкоголя Вольта, в данный момент лихо опрокидывающего новую порцию водки за стойкой бара. Уж кому-кому, а Вольту нужно оставаться в полном сознании, но он предпочитает вязкое забытье, цена которому и головная боль, и тошнота, и темнота. Хеймитч и хочет ему напомнить о последствиях подобных возлияний, но его вечно что-то (или кто-то) отвлекает. Сначала, конечно, его отвлекает коньяк. Еще в прошлое свое появление в квартире нынешнего министра связи он приметил красивые бутылки бесценного спиртного, и сейчас выждал удобный момент, чтобы пробраться в святая святых – в кабинет, в котором и находился бар. Сам кабинет претерпел некоторые изменения, приняв какой-то нежилой вид. Не осталось ни следа от разбросанных документов, да и бар оказался запертым на ключ, что Хеймитча сильно расстроило. Вот на этом моменте возник и другой отвлекающий момент, а именно, Джоанна Мейсон, которая не то, чтобы истосковалась по Хеймитчу, но отчего-то пошла за ним. Изучив обстановку и презрительно хмыкнув, седьмая вынула из своей прически шпильку и разобралась с замком еще до того, как Хеймитч успел возмутиться факту ее слежки за своей драгоценной персоной. Уже после открытия бара грех было возмущаться. Из бутылок они выбрали самую дорогую, хотя Мейсон в коньяке толком не разбиралась, а Хеймитч руководствовался интуицией. Пить начали красиво: из коньячных бокалов, обнаруженных в баре. Джоанна скривилась, сделав первый глоток. Скривилась даже не из-за того, что коньяк огнем обжег горло, а из-за странной, но какой-то забавной мысли, что Плутарх, зная повадки своих гостей, вполне мог бы коньяк и отравить. Хеймитча мысль тоже позабавила, но задерживаться он на печальных предположениях не стал, экономя время и не растягивая удовольствие. Тем временем Эффи, в своем нелепом платье и с огненно-рыжими волосами, так не шедшими к ее нечеловеческой бледности, отозвала Пита в сторону. И с прежним ненормальным спокойствием сообщила о том, что бывший лечащий врач Пита и прочей разношерстной компании погиб почти неделю назад из-за досадной случайности. - Случайности? – переспросил Пит. Эффи отводит взгляд, и сжимает свои маленькие кулачки. Почему-то она долго молчит, перед тем, как озвучить случайность, имеющую столь далеко идущие последствия. - Самоубийство. Судьба, разумеется, обладает некоторым чувством иронии, но ее ирония не идет ни в какое сравнение с иронией, вышедшей из-под пера талантливого Распорядителя Голодных Игр. Пит не срывается в этот раз, даже не думает срываться. Он уходит от окружающей его толпы в темноту, проходя знакомый путь, не обращая внимания на повороты и двери. И добирается, разумеется, до кабинета Плутарха, уже занятого одной забавной парочкой. Хеймитч почти трезвеет, видя своего бывшего подопечного ненормально спокойным, но одновременно будто перешедшим какую-то грань. Джоанна поднимает бокал, желая сказать новый тост, но сказать ничего не успевает, потому Пит без видимого усилия, практически одним движением руки, переворачивает журнальный столик. Бьется стекло. Хеймитч, предусмотрительно не выпускающий своего бокала из рук, осторожно чокается с замершей от неожиданности Джоанной. - Поздравляю, - говорит с преувеличенным оптимизмом, - теперь он не такой бесчувственный, каким был неделю назад. Ты ведь этого хотела, солнышко. «Солнышко» сидит с непроницаемым выражением лица. Конечно, когда она узнает то, что узнал Пит, выражение претерпит значительные изменения, но это, к счастью или к несчастью, случится не сегодня. Сегодня же она будет отмечать – дату окончания Голодных Игр или дату официального объединения Панема, или любую из дат, какую только захочет. Она возвращается в душную залу, к людям, которые ей неприятны, к людям, к которым она не хотела бы вернуться ни на одну секунду своей жизни. Ее охватывают двойственные чувства. Джоанна знает, что не должна находиться здесь. Но при этом она не сможет сказать, куда хотела бы пойти, будь у нее выбор. Ей некуда идти. Любые вещи для нее испачканы в грязи и крови, воспоминания настигают ее все чаще, и о спокойствии или душевном равновесии она может только мечтать. Сходить с ума можно и среди врагов; более того, именно здесь можно найти причину того, что она сходит с ума. А еще здесь можно найти подходящую жертву. - Подумать только, - подходит Джоанна к Гейлу, - так долго играть на экранах героя после войны, а в действительности не получать удовольствия от своей славы. - В этом мы с Китнисс похожи, - парирует Гейл. - Даже Китнисс не выглядела бы во фраке так нелепо, - не соглашается Джоанна. – Или не твой фасон, или не твое место в жизни, пересмешник. Гейл не обращает внимания на ее болтовню. Он наблюдает за Китнисс, которая сидит чуть в стороне от гостей. С воскресшей Сойкой многие хотят общаться, но почти всех спроваживает бдительная Эффи Бряк. Недалеко от Китнисс сидит и Каролина. Они не разговаривают, даже не смотрят друг на друга, но то, что они находятся в одной комнате вдвоем, уже является пищей для пересудов, пусть даже и в слоях высшей знати. - Потанцуем? – спрашивает Гейл, и Джоанна как-то даже теряется. От нее пахнет коньяком. Ее глаза блестят. Она улыбается чуть скромнее обычного, но Гейл, наклонившись к ней, шепчет вовсе не комплименты. Джоанна может возмутиться, что она вовсе не его солдат, и не давала никаких обетов, не утверждала, что, пребывая в составе его команды, будет сидеть на посту и пять минут в день с особенной яростью ненавидеть Капитолий. Но Гейлу все равно. Он видит в Джоанне помеху, неудачно выбранную составляющую, и практически не стесняется в выражениях. - Нужно было следовать своему правилу и не брать в команду капитолийских переродков, стариков и детей, - фыркает Джоанна, устав от его бесконечных упреков. - С каких пор ты относишь себя к детям? – пытается отшутиться Гейл, и эта попытка как-то выбивается из привычного его поведения. На самом деле, Гейл знает, что Джоанна относит себя к капитолийским переродкам после того, что случилось с Китнисс. Джоанна много времени провела в Капитолии против своей воли. Кто знает, что вводили в ее кровь между пытками, какими наркотиками и препаратами кормили ее, делая из нее нечто совершенно новое. Пример Китнисс показал ей, что о переменах в самой себе можно даже не догадываться. Пример Китнисс показал ей, что ее привычка верить только себе уже потеряла актуальность. Ей делается страшно, поэтому думать об этом она старается как можно реже. Но, конечно, это плохой план, невыполнимый. Она вспоминает о том, как шла по темному городу к Эффи Бряк, гонимая будто в шею вполне объяснимыми мотивами, но теперь, в настоящем, какая-то часть ее не может понять, как решилась она на такой поступок? Она точно помнит свои мотивы, но злость, охватившая ее при виде опутанной проводами Китнисс, вполне могла быть не ее злостью, а чем-то, введенным в кровь и превратившим ее в послушную и ничего не подозревающую марионетку. На шутливый вопрос Гейла она не отвечает. Вновь вспоминает Энни с ребенком на руках. Такой счастливой Энни в последний раз была на собственной свадьбе. Она ведь не знала, не могла знать, что вскоре станет вдовой. Впрочем, она и сейчас не догадывается об этом. Она продолжает ждать своего мужа, теряясь в лабиринте самообмана и обмана окружающих ее людей. Такой обман кажется Джоанне благоразумным, но неправильным. Хотела бы она всю жизнь ждать своего любимого и подпитываться уверенностью о том, что однажды он вернется, погружаясь все глубже и глубже в собственные иллюзии? Идея хорошая, но, пожалуй, Джоанна предпочла бы такой жизни гниение в земле. - У тебя руки ледяные, - замечает Гейл. Они уже не танцуют, а стоят чуть в стороне. Никто не обращает на них внимания. Джоанна тоже не обратила бы на них внимания, будь она кем-то другим. Но происходящее между ними должно привлекать внимание, потому что Гейл почему-то пытается согреть ее руки своим дыханием. - Какая очаровательная пара, - подначивает ее Энорабия. Танцевать ей больно, да и кто рискнет пригласить ее? После всего, что делали с нею некоторые из присутствующих людей, любое прикосновение она воспримет не иначе, как очередным посягательством на свою свободу. - Заткнись. - Неужели ты не предполагала подобного развития событий? – следует вопрос, на который Джоанна не отвечает. Конечно, она предполагала. Она видела Гейла сперва в Тринадцатом Дистрикте, в перерывах между дозами морфия, в промежутках между ломками, в минутах между тренировками и во время обеда в столовой. Она видела Гейла рядом с Китнисс, и странно, что не начинала рассуждать вслух о том, какой хрупкой оказалась вечная любовь Огненной девочки к мальчику с хлебом, а ведь в эту разрекламированную любовь верила большая часть Панема. Она наблюдала за ними; в Тринадцатом Дистрикте все равно больше нечем было заняться. Она думала, что эти двое – красивая пара, хотя Китнисс никогда не считала красавицей. Гейл же имел все качества настоящего мужчины: сила, властность, мальчишеская дерзость, способность на опрометчивые и нелогичные поступки. Джоанне казалось, что, встреть она Гейла до Игр и до Китнисс Эвердин, для нее все сложилось бы иначе. Но между ними уже были Игры и Китнисс Эвердин, и кто знает, какое из препятствий было решающим. Хотя, быть может, решающим препятствием было то, что Гейл видел ее насквозь – сгнившую заживо внутри собственного тела. И все же она предполагала, что любое препятствие может иметь обратное действие, тем более теперь, когда мир перевернулся, а судьба перетасовала свои карты. И все же ее удивляет то, что ее предположения воплощаются в жизнь. Собственные мысли пугают ее. Слишком много вариантов развития событий – большей частью все они заканчиваются плохо. И дело даже не в них, а в том, во что они ввязались – по своей или против своей воли. Давление обстоятельств сейчас ощущается особенно сильно. Это – переломный момент. Все может закончиться или стать еще хуже. Все может начаться заново. Может раздавить их или выпустить из клеток. Но этот переломный момент – субстанция неосязаемая, нестабильная, в ней вовсе не чувствуется опоры. Джоанна не чувствует себя защищенной, а надежда на лучшее всегда была неверным советником. Искоса она наблюдает за Китнисс. Огненная девочка, которая уже не пылает. Немного пришедшая в себя, но все еще выглядящая не от мира сего; впрочем, когда это Китнисс кому-либо казалась нормальной? Ее не приглашают танцевать, или приглашают, но Эффи тактично или глупо оправдывает Китнисс самыми замысловатыми способами, и отсутствие танцев явно идет Китнисс на пользу. Ей вовсе не хочется развлекаться, ей хочется спрятаться куда-нибудь в темноту, забиться в дальние углы и никогда не показываться на свет. Близкое соседство с Каролиной только усугубляет ненормальное состояние Китнисс. Китнисс спрашивает себя, раз за разом, - то, что она сделала во время Шоу, было ее собственным решением или тем, что руководило ею с самого момента пробуждения после искусственной комы? На этот вопрос нет ответа, да и жаждет ли Китнисс слышать ответ? Китнисс хочет спрятаться. И от голодного взгляда Джоанны Мейсон, и от не менее голодных взглядов всех остальных. Даже от Каролины – или тем более от Каролины? Джоанна салютует Китнисс из другого конца комнаты бокалом вина. Рядом слышится взрыв хохота. Обступившие Пита капитолийцы смеются громко, практически до слез, над каким-то его остроумным замечанием. О, Пит умеет пользоваться словами, кого этот факт удивит? Джоанна отсалютовала бы и ему тоже, но что-то останавливает ее. Она будто чего-то ждет, чего-то большего, чем простое пожатие плеча. В конце концов, Пит приглашает ее на танец. Никто из них не говорит, что этот танец последний. Они и прежде не раз уже танцевали, на приемах, которые устраивал Плутарх Хевенсби. В маленькой квартире с тысячью дверей, в которой на короткое мгновение все они были счастливы и забыты всем миром. Они танцевали трезвыми и пьяными, они танцевали потому, что хотелось танцевать, они чувствовали себя живыми. Прошло не так много времени, а все вокруг кардинально изменилось. Джоанна старается не связывать все кардинальные изменения с чудесным воскрешением Китнисс Эвердин. Джоанна винит во всем Плутарха и его чудовищные, как все они предполагают, планы. И все же в танце ей удается забыться. Вернуться в прошлое, в ту прежнюю жизнь, в которой призрак Голодных Игр все еще тяготел над ними, но не было давления новых Голодных Игр. То прошлое теперь горчит; теперь Джоанна знает, что в том прошлом она была вовсе не с Питом. Она была с капитолийским переродком, чьи эмоции были результатом холодного расчета. - Ты боишься? – спрашивает Джоанна. Ей приходится наклониться и шептать Питу на ухо. Со стороны это, должно быть, кажется интимным, но Джоанна проделывает такое не в первый раз. - Где-то в глубине души, - признается Пит. Не сразу, ему приходится тщательно проанализировать все происходящее. - Потом будешь бояться, - фыркает седьмая, - сейчас пришло время действовать. Больше они не говорят. Отсутствие эмоций делает расстояние между ними таким же непреодолимым, как и вопросы, не заданные в срок. Почему Пит перевернул журнальный столик в кабинете Плутарха? Зачем вытащил Плутарха на сцену? Почему опять игнорирует Китнисс Эвердин? И почему пригласил Джоанну, не говоря о том, что прощается? Пит улыбается Джоанне, когда меняется музыка, и Джоанна чувствует неладное. Что-то опять стряслось. Что-то страшное, поэтому он разбил чертов столик, почти сорвавшись. Поэтому он попрощался с нею, с нею одной, будто прощание со всеми остальными лишило бы его решимости сделать то, что он запланировал. Джоанна хочет догнать его, такого спокойного, такого сдержанного, и остановить, но не двигается с места. Она смотрит, как он возвращается к оставленной компании, в которой есть и люди, о которых Джоанна рассказывала ему во время одного из прошлых визитов. В тот раз он не смог улыбаться им и шутить для них. Что изменилось сегодня? Один из собравшейся компании – маленький седовласый старичок – отвлекается, чтобы поймать взгляд Джоанны. И подмигнуть. Джоанна криво улыбается в ответ, сжимая крепче кулаки. О, ее одарила вниманием влиятельная фигура. Влиятельная как в старом, так и в новом Капитолии. Да, теперь она должна замертво рухнуть от счастья. Но не чувствует никакого счастья. Только шрам на внутренней стороне бедра – самый глубокий из всех оставленных им шрамов – на секунду становится свежим, и она вновь чувствует ту боль, боль, которую, как ей казалось, она успела забыть. Улыбка старика становится еще шире, будто бы он тоже вспоминает былые деньки с ностальгией и печальной грустью. Джоанна отпивает еще немного из высокого бокала. И мысленно шлет всех к черту. Она еще станцует на их костях....
Плутарх Хевенсби вновь присоединяется к гостям почти в самом конце вечеринки, еще до того, как уставшие гости начинают расходиться, но когда уже начинают подумывать о том, что пора бы и отдохнуть. Все-таки деньки выдались не самыми спокойными, опять же, сил для веселья иной раз нужно столько же, сколько и для физической работы. С легким пренебрежением он оглядывает гостей, сбившихся в кучки по интересам, и отмечает слишком много незнакомых лиц. Пожалуй, он не рассчитывал, что бывшие повстанцы и нынешние предводители дистриктов прибудут в Капитолий огромными толпами. Он видит многих военных. Выделить из толпы их несложно. Выглядят они на порядок более собранными, чем изнеженные капитолийцы, ко всему прочему и выпившими сегодня лишнего. Плутарх старается поздороваться с каждым, с некоторыми – по второму разу. Даже с теми, кто ему неприятен, вроде мальчишки, которого называют сейчас Пересмешником. Краем уха Плутарх слышит разговор, который ведет один из капитолийцев с Питом. Разговор касается заказанной картины, которую, как оказывается, Пит уже закончил, но из-за подготовки к Шоу не отправил новому владельцу. Капитолиец выражает надежду на то, что картина скоро займет положенное ей место, а Пит легко соглашается забрать ее из своей старой квартиры (квартиры, не сданной новым жильцам) сегодня. - Такой вечер! – говорит Пит. – Совсем не хочется спать. Ночная прогулка пойдет мне на пользу. Плутарх терпеть не может ночные прогулки по городу, который так любит, но толпа вокруг сына пекаря с готовностью кивает. Экономические проблемы Капитолия коснулись большинства из них, машины (хотя, скорее не машины, а топливо) сейчас считается редкостью. Поэтому многие из разодетых гостей совершают ночную прогулку не по своей воле, и не из-за того, что не хочется спать таким вечером. Когда Плутарх исчезает, почти никто не обращает внимания. Вроде бы такой тучный человек не может быть незаметным, однако ему удается таковым быть. Один из многих талантов, дарованных природой или отточенных упорными тренировками – кто знает? Все заняты чем-то другим, более интересным, чем размышления над чужими скрытыми талантами....
Питу тоже удается выскользнуть из светлых комнат чужой квартиры, не тратя времени на долгие прощания. Джоанна бы могла вспомнить о том, как они убегали вдвоем с подобного мероприятия, но Джоанна остается с гостями, в вечернем платье, с изящной прической, с бокалом шампанского в руке. Из бокала она больше не пьет; от выпитого с Хеймитчем коньяка уже не заволакивает туманом голову. Последней, кого видит Пит перед уходом, оказывается бледная Китнисс Эвердин, неуверенной рукой оправляющая одежду сонной Каролины....
Китнисс приходится почти уговаривать себя, что в этом жесте нет ничего плохого. Она не может заставить себя видеть в Каролине своего врага. Дурная кровь никак не отражается на сонном лице. Глаза Каролины лишены змеиного блеска да и в жестах ее нет ни следа знаменитого дедушки. Сонная она становится еще более беззащитной; так и тянет встать между нею и всеми ее потенциальными врагами. Китнисс смотрит на девочку искоса, не понимая, почему ее держат здесь, в оживленной зале, заполненной людьми, косящимися в сторону как Победительницы Игр, так и в сторону внучки Сноу с почти одинаковым интересом. Китнисс внутренне вся содрогается от взглядов, которые кажутся ей острыми и холодными, как лезвия заточенных ножей давным-давно мертвой Мирты. Китнисс не может понять, почему двенадцатилетний ребенок реагирует на все происходящее с таким поразительным спокойствием. Имеет ли здесь место обычная привычка? Каролина ведь не знала иной жизни, кроме той, в которой ее окружают если не враги, то потенциальные соперники и убийцы. Но можно ли к этому привыкнуть? Китнисс не уверена, что хочет знать ответ. Китнисс не уверена, что хочет находить рядом с собою доказательства того, что ее искалеченная жизнь идет ни в какое сравнение с искалеченной жизнью кого-то еще. И Китнисс легко оправляет одежду маленькой девочки. Краем глаза она наблюдает за толпой, будто возвращая долги. Не с таким энтузиазмом и без любопытства, которым должна обладать. Китнисс подмечает детали. Китнисс свежим взглядом видит знакомых ей людей. Эффи Бряк, неугомонную, шумную, зачастую глупую, но почему-то все-таки верную Эффи. Китнисс ей благодарна. Китнисс удивлена, но удивлена приятно, когда Эффи танцует с Хеймитчем. Они кажутся ей странной парой, но ей нравится смотреть на руки Хеймитча, лежащие на талии Эффи. Китнисс нравится даже его выражение лица – презрение пополам с издевкой. Они разговаривают друг с другом, и Китнисс не может сдержать улыбки. Кто бы мог подумать еще полгода назад, что такое возможно? Уж она-то точно не могла. Впрочем, улыбка быстро сползает с ее лица. Пит танцует с Джоанной. И это тоже кажется правильным. Джоанна улыбается, Пит выглядит счастливым. Китнисс чувствует себя если не обманутой, то лишней. Ей и раньше было неуютно здесь, но сейчас… сейчас ей кажется невыносимым находиться здесь. - Они не подходят друг другу, - говорит Каролина шепотом. Потягивается, выпрямляется. – Слишком разные. Китнисс не просит ни пояснений, ни продолжения объяснений. В груди будто засело что-то острое и металлическое, сложно дышать. Сложно даже смотреть в ту сторону, где видна танцующая пара. В конце концов, они ведь были вместе, были вдвоем. Когда Китнисс лежала в палате, вся опутанная проводами, как паутиной, они делили одну постель на двоих. Они были живы, а она была мертва. Сейчас она уже не уверена в том, что что-то действительно изменилось. Ее размышления прерываются Хеймитчем, который садится рядом так громко и с таким вздохом, что Китнисс видит в нем столетнего старика. - Не знаю, что они вкололи мне против похмелья, - замечает он, - но действие этого вот-вот пройдет. И начнется похмелье. Самое страшное из всех, которые мне уже довелось пережить. Китнисс качает головой. Но ничего не говорит. Ей не хочется ничего говорить. Перед глазами ее продолжают танцевать, тесно прижавшись друг к другу, Пит и Джоанна....
На улице еще не рассветает. Тени становятся прозрачнее, но солнца еще не видно. Пит не знает, будет ли видно солнце чуть позже, если сейчас все небо затянуто серыми низкими тучами. Не думая ни о чем, кроме низкого неба, царапающего верхние этажи темных зданий, Пит прогулочным шагом идет по уже смутно знакомым улочкам. Пит не думает о картине, которую обещал старику капитолийцу. Питу плевать на картины. Пит дышит полной грудью, как в последний раз, но каждый вдох его обнаруживает что-то острое и металлическое, находящееся внутри, что-то жестокое и неотвратимое, как дождь, к которому готовится небо. Пит не думает ни о чем, кроме дождя и туч, и ему удается без происшествий добраться до квартиры, в которой дверей больше, чем окон. Он закрывает за собой дверь и не щелкает выключателем. В этой квартире он прекрасно ориентируется и в темноте, тем более что темнота уже становится серой. Сперва он хочет поставить чайник на плиту, но потом передумывает. Мертвый президент, уже давно не объявляющийся, чуть слышно напевает себе под нос незамысловатую мелодию. Пит хочет спросить, где пропадает призрак, когда находится не здесь, но уверен в том, что ответ ему не придется по душе. Призрак становится уже почти прозрачным, и Питу почему-то его жаль. Жалость, кажущаяся сейчас всепоглощающим горем, жжет изнутри, и Пит старается реже смотреть в сторону человека, который жалости не заслуживает так же, как не заслуживает прощения. Впрочем, есть ли здесь кто-то, кто жалости заслуживает? Пит обнаруживает Плутарха сидящим в кресле в комнате, которую использовали в качестве студии. Плутарх будто бы дремлет, но дремота эта обманчива, потому что стоит только Питу зацепиться взглядом за грузный силуэт в кресле, как силуэт начинает шевелиться. - Я уже подумал, что мне придется переночевать здесь в гордом одиночестве, - говорит Плутарх с довольной улыбкой. - Я уже подумал, что вы оставите мою шалость без последствий. Плутарх смеется. - Ты мне нравишься Пит, с каждым нашим разговорам ты нравишься мне все сильнее. Но, - министр закидывает одну ногу на другую, чтобы устроится удобнее, - это не помешает мне отблагодарить тебя за весь нанесенный ущерб. Пит качает головой. Мертвый Президент прохаживается вдоль расставленных у стен картин. - Отблагодарить? - Позволь мне быть с тобою откровенным, - не отвечает прямо Плутарх. – Думаю, ты заслуживаешь честности. - Как вы заслуживаете славы? Или как Аврелий заслуживал смерти? Плутарх запрокидывает голову, и, кажется, будто вот-вот разразится смехом. - Аврелий, - тянет министр, - видимо, ты хочешь сразу приступить к самым тяжелым частям нашей последней беседы? – вопрос риторический. – Надеюсь, ты не сильно устал за последние сутки, они были выматывающими. С другой стороны, ты успеешь отдохнуть. Я буду с тобой честен, Пит, но я не сообщу тебе ничего нового, если скажу о том, что эти сутки были последними в твоей жизни. Признаться, я уже давно думал о том, что тебе нет места в новом Панеме, - министр вздыхает, - но сегодняшним поступком ты сознательно подписал себе приговор. Пит даже рад подобной честности. Он устраивается на стуле, кем-то предусмотрительно принесенным из кухни. (- Надеюсь, мой мальчик, теперь ты готов узнать всю правду, - спрашивает в которой раз мертвый Президент.) Пит, быть может, не готов. Но Шоу закончено, за окном уже рассвело. Занавес падает, обнажая пустую уродливую сцену. Шоу закончено, ничего интересного на грязной сцене больше не произойдет. Ведь на сцене больше нет актеров, только бывший распорядитель Игр, готовый поделиться с единственным зрителем, мертвым по умолчанию, коротким рассказом о возне за кулисами Игр, которые не закончатся никогда. И Распорядитель начинает говорить.Конец третьей части.