Привычка выживать

Внимание! По мере прочтения этой главы велика вероятность заснуть на середине предложения. Автор предупредил. Автор спал над главой почти месяц. Плутарху удаются импровизации. Он встает с кресла с грацией, которую сложно ожидать от человека его комплекции. Подходит к окну, и долго смотрит вдаль, а когда начинает говорить, говорит вовсе не с Питом. Он может представить себя стоящим в одиночестве на пустой сцене, с потушенным светом и оставшимися после спектакля неубранными декорациями. Но он не представляет себя на сцене, не видит в Пите Мелларке зрительский зал, затихший и ожидающий продолжения занятного спектакля. Плутарх считает себя неплохим режиссером, но еще Плутарх знает, что он не будет выступать на сцене даже после окончания действия. Давным-давно он выбрал для себя осторожную закулисную работу, и свет софитов не манит его, как манит огонь глупого светлячка. Более того, в создавшейся ситуации уже есть один светлячок, Пит Мелларк, хороший слушатель, вдохновляющий рассказчика на монолог. - Когда-то давно мне повезло родиться в этом замечательном городе. С самого детства меня восхищала напускная грандиозность построенных здесь зданий. Меня забавляло то, как архитекторы выбиваются из сил, пытаясь скрыть под яркими цветами уродливость своих жизней, а люди под толстым слоем грима пытаются маскировать свои серые нездоровые лица. Я любил эту страну, как любил этот город, хотя меня всегда воротило от лживости подобного существования. Здесь, в Капитолии, ни от кого нельзя было услышать ни слова правды, только ложь, завернутую в яркую обертку пафоса и бессмысленной глупости. Я мечтал переделать этот город до последнего кирпича, но я знал, что мне никогда не удастся избавиться от грязи, которой полны души жалких существ, меня окружавших. Люди, - говорит Плутарх, и голос его сочится ядом презрения, - порочные, лживые, покорные и жалкие в своем стремлении угодить тому, кто выше их по рангу. Я ненавидел их, как кукловод ненавидит своих покорных марионеток. Я ненавидел их и верил в них. Верил в то, что в глубине души, под слоем красок, каждый из них прячет что-то прекрасное. Мне всегда хотелось отмыть от румян свою мать. Остричь ее выжженные неземными цветами волосы и заставить ее помолчать хоть пять минут. Ее писклявый голос наводил на меня ужас, как и все голоса окружавших меня людей. Они все вылезали из собственных шкур, чтобы выделиться из толпы, а мне казалось, что они все на одно лицо. Так странно, - министр усмехается, - но единственный человек, который выбивался из разноцветной толпы и не рисовавший на собственной коже маску, стал моим единственным учителем и человеком, которого я возненавидел, в конце концов, сильнее всех вместе взятых, - еще одна усмешка, схожая больше с гримасой обиды. – Он рассказывал мне о мире, в котором не знают, что такое зависть и ложь. О мире, в котором все равны. О мире, в котором не нужны войны, потому что нет понятия «свое» и «чужое». Он заразил меня своими идеями, своими мечтами, а потом взял и растоптал мои надежды, потому что признался, что такого мира никогда не будет, такого мира просто не может быть. Он говорил, что за все нужно платить. За беззаботность и праздность Капитолия должны платить Дистрикты. Он говорил, что разница между дистриктами и Капитолием складывалась веками, а Голодные Игры служат системе, которую невозможно победить. Для меня Голодные Игры всегда были Зрелищем, доказывающим, насколько гнила человеческая природа. Убивать себе подобных, чтобы выжить, - почти человеческий инстинкт, оставшийся в наследство от древних времен. Конечно, взрослея, я привык находить прекрасное и в омерзительном, но я не смирился с тем, что мечты вслух могут оказаться лишь временным бегством от реальности. И да, я стал частью этой реальности. Лучшей частью этой реальности, - добавляет он не без бахвальства и закатывает глаза, впервые обратив внимание на реакцию своего единственного слушателя. – Не морщись, Пит. Думаю, в глубине души ты признаешь мою правоту. В конце концов, ты всегда был умным человеком. И я признаю твое заслуженное право узнать всю правду, какой бы она ни была. Мертвый президент, теперь едва различаемый на фоне картин, согласно кивает. Какое удовольствие лгать мертвым? (Он ведь уже считает тебя мертвым, Пит.) Пит отводит взгляд от прозрачной фигуры и сосредотачивается на спокойном голосе Распорядителя Игр. Пит устал, устал даже больше, чем думал. Усталость кажется ему сейчас неудобной и опасной ношей, которую нельзя ни сбросить, ни переложить на чужие плечи. Единственное, что позволяет ему держаться – осознание того, что совсем скоро все закончится. - Этим человеком был Сноу, - внезапно перестает быть мечтательным Хевенсби. – Тебе сложно будет принять Сноу таким, каким я знал его. Правда в том, что я никогда не любил Сноу. Восхищался им, быть может, но не любил. Еще до знакомства с ним я знал наизусть все слухи, которые о нем распространяли еще в самом начале его политической карьеры. Сноу был человеком ниоткуда. Однажды он просто появился в высших кругах в качестве мужа какой-то богатой дамы, на несколько лет старше его самого. Он был амбициозен, тщеславен, коварен. И очень умен. А как он говорил! - добавляет Плутарх, не скрывая восторга в своем голосе. – Его готовы были слушать сутками напролет. Ему готовы были верить, чтобы он не говорил. Это было похоже на какое-то древнее заклятие; он начинал говорить, а все вокруг повторяли его слова на разный лад. Даже я слушал его, открыв рот. И на публичных выступлениях, и после, во время личных бесед. Сноу тоже мечтал о другом Панеме, хотя на деле его вполне устраивали Голодные Игры. У него было много идей, в которых Голодные игры отменяли за ненужностью, но ни одна из них не была воплощена в жизнь, потому что Сноу был хитрым, но все-таки трусом. Он добился своего, заняв пост Президента, и власть сделала его жизнь невыносимой из-за страха вновь оказаться внизу. При нем Игры стали еще более кровожадными. Жестокости в них и до Сноу было достаточно, но при нем жестокость возвели в ранг искусства. Он считал, - Плутарх делает паузу, пытаясь воспроизвести точные слова последнего Президента дореволюционного Панема, - что кровь прекрасна на белом фоне. Он был глупцом, - нотки ностальгии и восторга быстро исчезают из голоса Хевенсби, а глаза зло прищуриваются. – Придя к власти, он перестал вдохновлять кого-либо своими пламенными речами. Он был знатоком ядов, и яды стал использовать вместо слов. Он похоронил без всяких сожалений свою первую жену, женился во второй раз. Женился, не делая из своей женитьбы никакого Шоу. Затем у него родилась дочь, и это событие тоже не стало общеизвестным. Я занимал тогда неплохую должность и считался одним из его любимцев. Я видел то, о чем не догадывались многие из находящихся рядом с ним людей. Он ценил время, проведенное со своей семьей так же, как ценил роскошь, которой себя окружал. А еще книги, - вновь пауза. – На какие только ухищрения он не шел, собирая свою библиотеку. Уверен, - обращается Плутарх непосредственно к Питу, - тебе бы пришлась по душе его мания. Мания, но не средства, которые он использовал, потакая своим капризам. Его вторая жена не была допущена к книгам, а вот дочери он многое позволял. Неудивительно, что она выросла такой строптивой. Неудивительно, что она единственная могла ему перечить во всем, что касалось ее самой, да и всего происходящего в целом, - здесь Хевенсби обводит взглядом комнату и со странной улыбкой качает головой. – Впрочем, я ведь рассказываю вовсе не об этой порочной семье, - змеиная улыбка на лице министра кажется Питу до боли знакомой. – Ее смерть была страшной. Поэтому Сноу сорвался с цепи и истребил большую часть тех, кого мог подозревать в причастности к ее похищению. Почти никто из уничтоженных не был виновен даже косвенно, но Сноу было все равно. После смерти своей единственной дочери он вознамерился весь Панем утопить в крови, - министр качает головой Плутарх. – И, знаешь, ему удалось, - молчание. А затем министр задает неожиданный вопрос. – Как думаешь, Пит, сколько времени нужно для того, чтобы подготовить государственный переворот? Пит пожимает плечом и на секунду-другую прикрывает глаза. - Так повелось, что мы со Сноу с самого начала были непримиримыми противниками, державшими друг друга в поле зрения. Так случилось, что, несмотря на личную неприязнь, мы сходились в одном: мир, который мы имели неудовольствие наблюдать, не был миром, в котором мы были бы в безопасности. Сноу прекрасно знал, что Голодные Игры, призванные держать все дистрикты в страхе, рано или поздно должны были стать той последней каплей, которая переполнит чашу терпения страны. Сноу ждал революции, восстания, ждал гражданской войны, но не делал ничего, чтобы изменить складывающуюся ситуацию. Быть может, его вполне устраивало положение дел. Устраивало, но только до определенного момента. Однажды Сноу узнал о том, что Тринадцатый Дистрикт вовсе не оставил попыток на возвращение Темных Времен. Тринадцатый Дистрикт затаился и накапливал свою боевую мощь. Но Тринадцатому Дистрикту нужен был человек, который предал бы Капитолий и встал бы на сторону восстания. Вновь повисает пауза. Плутарх смотрит на Пита с вежливым ожиданием, и Пит позволяет себе очередную короткую передышку. Начатая исповедь с самого начала не казалась ему такой уж правильной идеей; сейчас он чувствует себя вываленным в грязи. - Какая непозволительная ошибка – довериться предателю, - говорит Плутарх. (- План был прост: не пытаться остановить сопротивление, а возглавить его, - сообщает мертвый Президент Сноу. Пит уже не видит в нем амбициозного и тщеславного человека, которым его описывал Плутарх. Пит видит смертельную усталость, таящуюся в каждом жесте и в каждом взгляде. Пит почему-то думает о том, что выглядит сейчас таким же смертельно усталым, как и мертвый президент.) - Сноу был смертельно болен, - сообщает Плутарх жизнерадостным голосом. – Он чудом дожил до окончания революции; дожил, уже будучи преданным тем, на кого возлагал такие надежды! Мне, кстати говоря, очень льстила роль двойного агента, хотя бы потому что я обманывал обе стороны. Койн была моей марионеткой, но не такой послушной, как хотелось бы. Сноу задолго до революции подал мне несколько блестящих идей о том, каким можно сделать будущее моей страны. Он рассказывал мне о демократии. Он говорил мне о том, как удобна демократия для того, чтобы давать народу то, чего они хотят – свободу выбора. Как и говорил о том, что демократия вовсе не правление народа. Демократия – лишь заблуждение, миф, придуманный задолго до нашего рождения. Толпой, верящей в свою силу, управлять легче, чем управлять голодными и озлобленными Дистриктами. Сноу был так любезен, - усмехается Плутарх, - Сноу дал мне все карты в руки, а затем позволил мне связаться с осведомителями Койн. Сноу позволил мне стать предателем, а потом я действительно предал его. Единственное условие, которое я выполнил, касалось тебя, - Плутарх понижает голос. – Я оставил ему тебя. Впрочем, вскоре я пожалел и об этом тоже. Я не собирался забирать тебя в Дистрикт Тринадцать. Койн настаивала на твоей кандидатуре, но мне больше нравилась Китнисс Эвердин. Ею, знаешь ли, управлять легче, - острая улыбка. – Сначала я надеялся, что ты погибнешь на разрушающейся Арене Квартальной Бойни. Черт возьми, эта Арена была лучшим из моих детищ, и я лично участвовал в ее разрушении! – отвлекается министр, но берет себя в руки. – У меня было время забрать тебя, Пит. Забрать тебя и Джоанну Мейсон. Но, видишь ли, Китнисс легче контролировать, когда она раздавлена горем и когда рядом с нею нет человека, способного разбираться в людях. Вместо тебя у меня был Гейл. Прямолинейный Гейл, всегда думающий, что именно он контролирует ситуацию. Мне, кстати говоря, пришлось пойти на определенный риск, чтобы Гейл сумел спасти хоть небольшую группу из Дистрикта Двенадцать. Мне нужны были бойцы, и нужна была семья Китнисс. Если бы все они погибли, план полетел бы ко всем чертям. Китнисс просто умерла бы из-за одиночества, а мне нужна была злая Китнисс, Китнисс, способная драться. О, - долгий вздох, - было очень сложно рассчитать все правильно. Обыграть и Сноу, и Койн. Но, как видишь, я справился. И теперь они мертвы, а я, - министр размашисто показывает на свою массивную фигуру, - все еще жив. Короткий смешок. За ним – не менее короткая пауза. - Не думаю, что предательство удивило Сноу. В каком-то смысле, предательство даже подбодрило его. Адреналин нешуточной войны придал ему сил. Ему было за что сражаться. За свою милую внучку, единственного человека, не бывшего ему врагом. К тому же Сноу знал, что девочку я не брошу. Каролина всегда нравилась мне, - министр запинается, - она всегда напоминала свою мать, - Плутарх сбивается с мысли, затем пытается стряхнуть ненужные воспоминания. – Даже в старом-добром Панеме после смерти деда у девочки не было ни единого шанса выжить. Ее убили бы в открытую или тайно, ее смерть была бы страшной и мучительной одновременно. Теперь же Сноу сражался за нее, и сражался методами, которые получались у него лучше всего. Плутарх смотрит на Пита пристально, будто пытается увидеть насквозь. - То, что тебя охморили, стало для меня полной неожиданностью, - признается чуть позже. – Но еще большей неожиданностью стало для меня то, что твой охмор вовсе не подразумевал убийство Китнисс Эвердин. Я знал тех, кого охморили. Я видел, что они делали с собою, когда у них не получалось уничтожить свою цель. Но ты… ты не собирался убивать себя. И при всем при этом ты был убедителен в своих попытках убить Эвердин! Признаться, я сглупил, оставив тебя в живых. У меня было много возможностей подстроить твою смерть. Никто не удивился бы, если бы тебя пристрелили, как животное, при попытке к бегству. Ты был опасен. Ты угрожал жизни Китнисс Эвердин. Но ты не пытался бежать. Ты пытался вылечиться. Уже тогда мне следовало бы догадаться, что твой охмор – всего лишь алиби, всего лишь наглядное, хотя и показное, доказательство, что ты не перешел на сторону Капитолия за время, проведенное там. Даже Койн поверила в то, что ты – жертва. Поверила и попыталась тебя использовать. Попытка убить Эвердин твоими руками была очередной непростительной глупостью с ее стороны. Таких глупостей было немало, но тогда мне было выгодно прикрываться ею, использовать для своих целей. Уверен, она до последнего мгновения своей жизни не догадывалась, что все это время была лишь пешкой в моей Игре. И она отыграла свою роль блестяще. На самом деле, все задействованные в сценарии восстания ключевые фигуры были убедительны. Все, кроме тебя. Ты всего лишь должен был умереть, но ты не желал умирать. Плутарх говорит это с доброй улыбкой, чуть укоряющей. Выглядит он при этом как добрый дядюшка, бранящий внука за какую-то шалость. Пит не выглядит провинившимся внуком. Пит выдерживает взгляд своего собеседника, думая лишь о том, что сейчас не лучшее время для того, чтобы проявить хоть долю эмоций. - Зато милая Прим умерла достойно. Вся эта затея с двойной ловушкой была придумана даже не мной, но я использовал ее. Не для того, чтобы вырвать победу, нет. Победа и без лишних жертв была у нас в кармане. Но мне нужен был этот финал – кровавый и красивый, перекрывающий разом все кровопролитные стычки Темных Времен. Все это показывали в прямом эфире. О, это был замечательный ход. Решение послать туда Прим было больше спонтанным, - министр качает головой. – Все-таки Прим показала себя слишком взрослой, даже по сравнению с Китнисс. Эта взрослость, даже зрелость, говорила против нее. Она могла стать помехой, и она была устранена. Китнисс, разумеется, с момента смерти Прим полностью попала в мои руки. Ты, правда, опять вмешался, вытащив девчонку из огня. Ее должен был вытащить Гейл, но у меня получаются импровизации. К тому же, Китнисс нужна была мне более-менее живой, а из-за твоего вмешательства на ее восстановление ушло меньше времени, чем планировалось изначально. Пит стискивает кулаки, полностью сосредотачиваясь на физической боли, частично блокируя гнев, охватывающий его с каждой минутой все сильнее. Он помнит Прим – светлую, жизнерадостную Прим. Он помнит ее как сестру Китнисс, но он уверен, что Прим с течением времени превзошла бы Китнисс. Прим была сильной. Прим была зрелой. А сидящий напротив Пита человек убил ее. Плутарх не меняет своего жизнерадостного тона. - После устранения Прим на моем пути вновь появилось препятствие в лице Альмы Койн. Она, почувствовав себя президентом, задумала провести новые Голодные Игры. Я не против Шоу, как ты можешь уже догадаться, но возвращение к началу не казалось мне такой уж хорошей идеей. К тому же, Койн стала раздражать меня. И, конечно, я не стал марать об нее свои собственные руки. К тому времени я уже успел подружиться с Пэйлор. Та, конечно, сперва избегала меня, считая врагом и предателем, но мне не впервой убеждать людей в том, что они на мой счет заблуждались. В том, чтобы Китнисс случайно оказалась на половине Сноу, не было никакого волшебства. Пэйлор, следуя моим ненавязчивым просьбам и будучи полностью уверенной в своей силе воли, позволила Китнисс пообщаться со Сноу. А уж Сноу не нужны были подробные инструкции. В тот момент лишь Койн угрожала его драгоценной внучке. К тому же, он почти не врал Китнисс, обвиняя во всех смертных грехах своего давнего врага, единственного, до которого не смог дотянуться самостоятельно. Ты не удивишься, если я скажу тебе, что Койн была виновна в смерти матери Каролины? Да, ты не выглядишь удивленным. Удивишься ли ты тому, что я еще расскажу тебе? Не думаю. Пит уверен в этом, хотя бы потому что сейчас еще не может удивляться. - Выиграть судебный процесс Китнисс Эвердин было легко. Она была символом сопротивления, она свергла одного диктатора и не позволила другому диктатору занять его место. Так же просто было устроить выборы Президента. Пэйлор мне подходила во всех смыслах, хотя я и изобразил удивление, когда она назначила меня министром связи. О, ты спросишь меня, почему я не рвался на пост самого Президента? Ты не спросишь, но я все же отвечу – по тем же самым причинам, по которым я так неохотно появился на сцене. Мне не нужно быть в центре событий. Мне всего лишь нужно этими событиями управлять, а управлять ими легче всего из тени. Впрочем, я переоцениваю покорность Пэйлор. В конце концов, она начала что-то подозревать, и пришлось использовать на ней один из замечательных препаратов, вызывающих головную боль и апатию вообще ко всему. Здесь, в Капитолии, есть огромное количество самых разных препаратов. Самое смешное в том, что они создаются для того, чтобы бороться против какого-нибудь человеческого недуга, но действуют они так, что недуг лишь усугубляется. Как, например, эти замечательные таблетки, которые так вовремя предложила тебе Эффи Бряк, - министр улыбается. – Капитолийская кукла порой удивляла меня своей верностью. И глупостью, впрочем, - Плутарх вздыхает. – О ней я не буду говорить сейчас. Сейчас я хочу говорить о Китнисс Эвердин. Ты ведь любишь говорить о Китнисс Эвердин, не так ли? Питу не нужно отвечать. Ответ лежит на поверхности. - Мне не хочется говорить о ней гадостей, правда. Но, знаешь ли, она оказалась слишком легкой добычей. Она сильно пострадала после того, что случилось на площади перед Дворцом. Она была раздавлена смертью своей младшей сестры, и рядом с ней не было никого, кто мог бы помочь ей справиться со всем происходящим. От меня требовалось лишь обострить ее нестабильное состояние. Это было так легко, что мне даже нечем гордиться. Несколько раз в сутки ей включали записи с голосами знакомых ей мертвых людей. Например, записи твоих пыток. Те, где ты выкрикиваешь или шепчешь ее имя. Предсмертные крики Прим, - в голосе министра таится что-то, поразительно похожее на возбуждение. – Она сломалась. Она думала, что решение прекратить эту непрекращающуюся пытку исходит только от нее одной, но она всегда была более-менее предсказуемой. В могиле, которая была покрыта цветами в несколько слоев, не было никакого тела, разумеется. Китнисс, не умершая до конца, обзавелась своей собственной палатой. И своим собственным вариантом развития событий. Почему ты смотришь на меня так? – спрашивает Плутарх. – Неужели тебя действительно интересует техническая сторона дела? Что ж, - министр не дожидается согласия со стороны своего единственного зрителя, - я расскажу тебе и об охморе. Я уже упоминал, что мне доводилось встречаться с охморенными людьми. Но я не говорил тебе, как сильно я был заинтересован в продолжении исследований именно по охмору. Вскоре после начала своих исследований я вышел на доктора Винтера, с которым ты, разумеется, знаком. Именно он рассказал мне о двух уровнях охмора. И, разумеется, меня заинтересовал непримитивный уровень, по большому счету сводящий людей с ума и программирующий их на один-единственный поступок. Чаще всего, убийство, но мы ведь говорим о славных годах правления Сноу, и убийством-другим нас не удивить, - министр улыбается. – Второй уровень охмора показался мне интересным, и доктор Винтер, изголодавшийся по внимательным слушателям, которые могли спонсировать его исследования, предоставил мне все свои разработки. Втайне от многих он продолжал работать именно в этом направлении. Он научился выстраивать последовательность действий конкретных людей и не всегда работал со страхом, который считал самым сильным побудителем к действию. Китнисс Эвердин стала для него самым настоящим сокровищем, потому что Китнисс Эвердин не нужно было изменить кардинально. Ее нужно было немного исправить. Чуть больше лояльности к Капитолию. Чуть больше жизнерадостности. Меньше упрямства. Больше зрелости. И – впереди всех прочих чувств – желание спасти маленькую Каролину Сноу. Конечно, ты не удивлен и этим поворотом, - короткий смешок. – Конечно, всем вам бросилось в глаза то, что Китнисс не питает ненависти к маленькой Каролине. Но я постарался сделать все, чтобы Китнисс не видела в Каролине своей сестры. Я постарался сделать все, чтобы Китнисс в Каролине всегда видела только Каролину. Пит бросает короткий взгляд в сторону едва различимого силуэта мертвого Президента. В разговоре тот больше и не пытается участвовать. Держится в тени, выглядит мертвенно-бледным даже для призрака или галлюцинации. Пит думает о том, что дни его существования, пусть и в бесполезном облике, приближаются к завершению. Пит не обращает внимания на то, что считает теперь мертвого Сноу не галлюцинацией, а самым настоящим призраком, призраком, еще обладающим воспоминаниями своего похороненного тела. - Зачем же вам Каролина? – спрашивает Пит, когда ему надоедает тишина. - Каролина? – переспрашивает Плутарх. – Странно, что ты не догадался в том, какую роль я заранее отвел для нее. Я даже немного разочарован в тебе, - министр, говоря это, вовсе не выглядит разочарованным. – Может, таблетки, сделавшие из тебя бездушную машину, лишили тебя разума? Нужно будет посмотреть в рецепте, - Плутарх будто говорит это самому себе, и с трудом возвращается к первоначальной теме. – Идея Сноу о демократии меня с самого начала покорила. Для демократии открываются огромные перспективы в мире, в котором с экрана телевизора на тебя смотрит тот, кто может казаться героем, а на деле быть последним мерзавцем. Массы выбирают своего героя и своего предводителя, но предводителя им показываю я. О, это идеальная площадка для всех моих талантов, не правда ли? Пробным камнем стал, разумеется, Гейл. Дистрикты были настроены воинственно, как звери, еще чувствующие запах пролитой крови. И с его кандидатурой мне пришлось смириться. В дальнейшем я бы сделал все, чтобы Гейл утратил свою власть с помощью того же телевидения. Но об этом позже. В тот момент он был идеальной фигурой для поднятия боевого духа страны. Родственник покойной Сойки, сыгравший не последнюю роль в ключевых событиях революции. Рядом с ним, признаться, я видел Джоанну Мейсон, и ей предназначалась печальная роль коварной искусительницы. Она должна была затащить его на самое дно жизни, уверен, у нее бы это получилось лучше всего, - министр фыркает. – Но она каким-то загадочным образом сумела избежать всех моих ловушек, а затем попасть именно в твою постель! О, это был единственный факт, потрясший меня до глубины души. А затем рядом с вами появился еще и Хеймитч… Эффи, как ты уже понял, была подослана мной. Через нее ты должен был узнать о том, что Китнисс жива. В конце концов, охмор Китнисс подразумевал возвращение. Сенсации, срок годности которых истек, уже не являются сенсациями. Чего я ждал от тебя в тот момент? Того, что внутри твоего равнодушного тела проснется капитолийский переродок, что ты вцепишься в беззащитное горло Огненной девочки, и ее искусственная кома завершится самым трагичным образом, но не для нее, разумеется, она была мне нужна. Из вас двоих погибнуть всегда должен был ты. И, кстати, так ты решил сам еще перед 74 Голодными Играми, если помнишь. Я всего лишь продолжал придерживаться твоей линии поведения. Но эта часть плана не удалась. Из-за таблеток Бряк ты не почувствовал ничего. Поэтому пришлось использовать Джоанну. Уверен, она до сих пор не понимает, что ее желание покончить с Китнисс Эвердин, отключив ее от приборов жизнеобеспечения, было вызвано краткосрочным охмором. Она без всяких подсказок с моей стороны подготовила почву для охмора; нестабильное состояние ее психики усугублялось алкоголем. В результате она вернула к жизни Китнисс Эвердин. Правда, сама Мейсон должна была сдохнуть от передозировки. Ты должен был возненавидеть ее. Все сложилось бы еще лучше, если бы Хеймитч, к примеру, отомстил ей за попытку убийства Китнисс, но такие гадкие натуры, как Джоанна Мейсон, способны выживать в любом аду. Гадкие натуры, способные выживать в любом аду, не кажутся Питу похожими на Джоанну Мейсон. Гадкие натуры, взращивающие гадкие планы, рушащие жизни огромного количества людей, представляются Питу в виде полного человека, вальяжно расхаживающего по заставленной картинами комнате. - Затем я собрал всех вас для того, чтобы возродить традицию ежегодного Шоу. Конечно, речь больше не шла о Голодных Играх, но стране нужно было смотреть на то, что доказывало бы им, год за годом, - все потери оправданы приобретениями. Лучший способ показать, что настоящее не так ужасно, - сравнить его с прошлым. Вы, победители Голодных Игр, должны были олицетворять для них прошлое, все заляпанное кровью. Когда я селил всех вас в одном здании, я надеялся, что вы перегрызете друг другу глотки, и, как обычно, сыграете на камеру что-нибудь слезливое и убедительное. Но вы опять удивили меня. Вы будто бы стали той семьей, от которой так долго открещивались. Я долго терпел это, а затем просто сократил ваше личное пространство, и началось уже настоящее Шоу. В глубине души никто из вас не верит ни в какое единство. Капитолий для вас останется Капитолием, а родные дистрикты, как ни крути, вы навсегда будете считать предавшей вас родиной. Дистрикты позволили произойти всему, что с вами случилось, - Плутарх замолкает, но ненадолго. – Неужели ты действительно думал, что у вас есть шанс вернуться к нормальной жизни? Завести нормальную семью, детей, веру в светлое будущее? Никакая вера не спасет Китнисс от ночных кошмаров. Никакое предвкушение светлого будущего не сотрет из ее памяти ужас прошлого. Она будет любить Луговину, но Луговина для нее навсегда останется местом захоронения тысяч людей. Никто из вас не станет прежним. Все вы – уже отработанный материал, который можно использовать только для поддержания чувства патриотизма. Пит вздыхает. Чужая философия кажется кожей, которая не подходит по размеру. Высокие слова, перемежаемые оскорблениями, скорее забавляют его. Он не принимает скучающий вид, но то и дело начинает всматриваться в собственные картины, думая о том, что можно было бы в них исправить. Конечно, это не укрывается от взгляда Плутарха. Но это и не огорчает его. Плутарх получает удовольствие от собственных слов, он упивается своей импровизацией и своим четким сценарием. Он красуется, в первый и последний раз, красуется перед кем-то, полностью раскрывая свои чудовищные и одновременно грандиозные планы. К тому же, он знает, Пит ловит каждое его слово; стремление впитывать информацию заложено в него самой природой. Не просто так из Пита всегда получался отличный слушатель. - Но все относительно. Вас могут слушать и вам могут верить, но слова и надежда, словами вызываемая, не та точка опоры, с которой можно начинать строить светлое будущее. У меня была точка опоры. С момента, когда я познакомился с доктором Винтером и его исследованиями, я получил то оружие, которое всю свою жизнь мечтал получить. Пит замирает на секунду, затем вновь принимается рассматривать потолок или образовавшиеся тени на стенах. - Конечно, я с самого начала подозревал, что лекарством от всех человеческих бед будет охмор, - Плутарх ждал эмоций, забывая, что разговаривает сейчас скорее с машиной, чем с человеком, поэтому хмурится, не получая должной реакции. – Общество, в котором все доверяют друг другу. Общество, объединенное не только территорией, но и верой. Люди, думающие одинаково, не начинают войн… - И перестают быть людьми, - вмешивается Пит. Плутарх оскаливается. - Пусть это будет общество капитолийских переродков, но оно будет вполне довольно своей жизнью. Ты говоришь им, что все хорошо, и они уверены в том, что все хорошо. Ты убеждаешь их, что белое – это черное, и они слепо верят тебе, - Плутарх разводит руками. – Вполне достойная цена, разве нет? Пит не отвечает. - Техническая сторона дела оказалась трудной, но осуществимой. Охмор, которому подвергались люди в лабораториях Винтера и охмор Китнисс показал, каков процент сбоя. Одно из условий охмора – в человеке, чьим словам безоговорочно верят. Китнисс всегда верили, а охморенная Китнисс, сама ничего не подозревая, прекрасно должна была справляться с этой задачей, убеждая всех в верности любого принимаемого решения. Другое условие охмора заставило нас на некоторое время притормозить. И здесь, разумеется, пригодился Бити, с одной из своих разработок прошлых лет. Конечно, никто не собирался опрыскивать засеянные поля картофеля. Шоу было только предлогом для того, чтобы собрать на одной более-менее ограниченной территории как можно большее количество людей. Дворцы правосудия пришлось реконструировать в кратчайшие сроки. Еще пришлось попотеть над газообразным наркотиком, который был эффективен в замкнутом пространстве, но оказался бесполезным на открытом воздухе. Но, - Плутарх вновь делает паузу, - мы справились. Пит представляет забитые до отказа площади Правосудия. Огромные экраны, транслирующие все, происходящее на сцене. И огромные машины, поставляющие в воздух наркотик без цвета и без запаха. Вся страна слышит уверенные голоса своих Победителей и своих Героев, усиленные динамиками, видит их лица, и верит им. Вся страна видит живую и здоровую Китнисс Эвердин, держащую за руку маленькую внучку мертвого ненавистного им Президента, и ненависть к роду Сноу неожиданно дает трещину. Пит способен понять, почему своей главной фигурой Плутарх выбрал не Китнисс, а Каролину. Китнисс сложно управлять даже после охмора. Китнисс слаба, безвольна и нестабильна. Китнисс не подходит для задуманной аферы даже по возрасту, ведь глобальный охмор может занять не одно десятилетие, впиваясь в умы стареющих и растущих поколений своими цепкими когтями. Но Китнисс идеальна для того, чтобы познакомить всех с пешкой, которой суждено стать дамой. Каролина Сноу мала и, можно сказать, неопытна, ее не нужно охморять и поддерживать в состоянии охмора. Каролину нужно лишь убеждать на первых порах в правильности всего происходящего. А человек, верящий всем существом в произносимые им слова, скорее убеждает в них тех, кто его слушает. Еще, конечно, есть личные мотивы. Но какой режиссер остается совершенно бесстрастным, выбирая нового ведущего актера? Плутарх, быть может, монстр, но все же человек. Пит закрывает глаза. Мертвый Президент, присутствующий на исповеди, совсем не кажущейся исповедью, качает головой. (- Бедная девочка, - говорит он тихо. – С течением времени она стала бы верить во все, что он обо мне говорил.) Питу сложно увидеть в Каролине бедную девочку. Но в Плутархе он и прежде видел замечательного манипулятора. Единственного человека, занимавшего высокий пост при трех разных Президентах, нельзя считать добродушным и верным. - Каролина была главной героиней Шоу с самого начала. Я устранил Койн, когда та предложила провести новые Игры. Точнее, я подставил Койн под стрелу Китнисс, а затем оправдал Китнисс в глазах всей страны. Но, признай, - просит Плутарх, - ты ведь тоже видишь в маленькой девочке потенциал? Не думаю, что ее задатки можно объяснить лишь кровью, текущей в ее венах, но во всем всегда виновата кровь. Пит думает, что есть что-то еще. Лицо министра перестает быть высокомерным, во взгляде появляется странное чувство, схожее с нежностью, когда речь заходит о Каролине. Нежность, которая уже появлялась, когда речь касалась дочери Сноу. Плутарх винит во всем кровь, но ту ли кровь он имеет в виду, вызывая в памяти лицо Каролины? - И это все? Страна, вся состоящая из послушных охморенных марионеток? – спрашивает Пит с усталостью, которую с каждым мгновением ощущает все сильнее. – Как-то мелковато для человека, который привык управлять непредсказуемыми людьми. - Виноват, - хмыкает Плутарх. – Быть может, я и сам бы разочаровался в обществе, которое сумел создать. Но, думаю, на мой век мне бы хватило таких неудобных людей, как ты. Признаюсь, мне будет тебя не хватать. - И что же со мной случится? – интересуется Пит. – Я покончу жизнь самоубийством, как доктор Аврелий? - Аврелий, - тянет Плутарх. – Его сложно назвать неудобным человеком, потому что он смешон. Он позволил охморить Китнисс, помнишь? Он не увидел, что ты продолжаешь принимать таблетки, лишающие чувств. Он вообще был слеп, но умудрялся говорить громко. Его пришлось устранить, потому что он мешал. Пытался угрожать, но его угрозы никого не впечатлили… - Странно, что такой умный человек, как вы, не понял, что его угрозы действительно были пустыми и опасными. Аврелий был не лучшим доктором, но не был глупцом, - вмешивается Пит в плавный и размеренный монолог. – Теперь я окончательно разочарован, господин министр. - Разочарован? – переспрашивает Плутарх, еще не растеряв своего нахального вида, но явно озадачившись таким поворотом. Еще большее изумление, тщательно припрятанное под снисходительностью, проявляется в нем тогда, когда в двери квартиры поворачивается ключ. Человек, вошедший в квартиру, плохо ориентируется. Приходится подождать какое-то время, пока незваный гость заглядывает в комнаты. Но комнат не так много, и в проеме двери скоро возникает Энорабия, уже сменившая вечернее платье на удобную одежду. Найдя то, что искала, Энорабия приваливается плечом к косяку и хмыкает. Затем подбрасывает ключи в руке, но не ловит, морщась от боли. - Чертовы транквилизаторы, - говорит с шипением. - Какого черта ты здесь забыла? – спрашивает Плутарх. Он еще кажется спокойным. - Я выиграла чертов спор, - отвечает вторая. – К тому же, у меня есть несколько неоплаченных долгов к Питу Мелларку, и я буду счастлива оплатить их его жизнью. Плутарх отрицательно качает головой. - Я рад любой инициативе, но насильственная смерть нам не нужна. - Хорошо, - соглашается Энорабия. – У меня есть также пара долгов и к тебе. И их я хочу оплатить даже больше, чем долги Мелларка. Плутарх вздыхает. Он может сказать, что у Энорабии нет чувства юмора. Может, приказать ей провалиться сквозь землю? Но он не будет делать этого. Ему нужно решить только одну задачу – как устранить двух победителей Голодных Игр вместо одного? Двойное самоубийство выглядит подозрительно, к тому же, Энорабия не выглядит, как человек, решившийся свести счеты с жизнью. Самоубийство Мелларка более-менее объяснимо. Энорабию же логичнее просто отправить путешествовать по дальним дистриктам, а затем найти ее останки около старой мины в лесу. Плутарх сразу отметает драку между двумя давным-давно противостоящим друг другу людьми; это повредит имиджу Шоу, на котором эти двое разве что не обнимались. - Никаких долгов, - заявляет Эффи. Она возникает за спиной Энорабии, и последней приходится подвинуться. - Какого черта ты делаешь здесь? – злится Плутарх. Эффи впервые смотрит на него прямо. Не с вызовом, но с осознанием собственной силы. Эффи не высказывает превосходства и не злорадствует; Эффи отстранена от происходящих событий так же надежно, как и всегда. - Я здесь по поручению Президента Пэйлор, - поставленным голосом выговаривает капитолийская кукла. Плутарха передергивает. Он силится улыбнуться, хочется даже засмеяться во весь голос, но что-то останавливает его. Эффи не отводит взгляда. - Ты забыла, где твое место? – спрашивает Плутарх, с трудом овладевая своим голосом. - Нет, - вместо Эффи отвечает Пит. – Никто из нас никогда не забывал, где его место. Чего нельзя сказать о Вас. Вы слишком увлеклись игрой, и упустили контроль над ситуацией задолго до сегодняшнего вечера. - Да хватит вам миндальничать, - фыркает Энорабия и берет дело в свои безжалостные руки. – Тебя обвиняют в предательстве, Плутарх, - подходит ближе. – Тебя снимают с должности министра связи. И место тебе, как предателю, в тюрьме. Приказ Пэйлор, - добавляет с улыбкой. – Подписан до начала Шоу. Опубликован после того, как все капитолийское гнездо было взято под стражу и препровождено туда, где им давным-давно следовало бы оказаться. - Вы с ума сошли, - говорит Плутарх. – Какой к черту приказ?! Пит привлекает его внимание коротким издевательским смешком. - Сценарий вашего Шоу поражает воображение, но не соответствует действительности. Панем вовсе не новая арена Голодных Игр, а мы – не испуганные дети, пытающиеся выжить, - кривая ухмылка. – Вы с самого начала упускали слишком много мелких деталей. Плутарх молчит. Энорабия закатывает глаза. - Знала бы я, что здесь будет так скучно, осталась бы лучше на вечеринке. Все-таки ловить зажравшихся капитолийцев по углам веселее, чем выслушивать вашу философскую муть, - перехватывает подозрительный взгляд Эффи, закатывает глаза. – Ну, что? Я из-за обезболивающих собственных рук не чувствую, - оправдывается как-то неумело, - а за языком следить даже и не хочу. Мне нужен чертов отдых! - Зачем ты вообще вызывалась пойти сюда? – спрашивает Эффи. - Мне хотелось увидеть выражение его лица, - отрезает Энорабия. – Я выиграла чертов спор, и загадала чертово желание присутствовать там, где он узнает о крушении всех своих надежд, - Энорабия подходит к бывшему министру связи ближе. – Я хочу твоей смерти, Плутарх, больше всего на свете. Но смерть, как мне известно, иногда становится избавлением от жалкого прозябания, поэтому я пришла сюда, чтобы сказать тебе – мы тебя обыграли. Плутарх сохраняет спокойствие. Быть может, все происходящее кажется ему неудачной шуткой, и он уже придумывает наказания для каждого, присутствующего здесь. Но это вовсе не шутка. Его действительно обвиняют в предательстве. Его действительно забирают в тюрьму. Два солдата в старой форме повстанцев Восьмого Дистрикта сопровождают его к машине, к его собственной машине, а он способен только улыбаться и не смотреть по сторонам. Его не занимает окружающий мир, его занимают последние слова Эффи, брошенные так небрежно: - Фульвия Кардью переиграла вас даже после того, как вы ее убили. Плутарх может сказать, что не убивал Фульвию Кардью, но он не будет лгать так явно. Плутарх может сопротивляться и продолжать не верить в происходящее, но он видит лица тех, кого считал отработанным материалом, и чувствует себя больше не великим режиссером, а обычной марионеткой. - Последний вопрос, - останавливает министра и конвой Пит. – Почему вы позволили Китнисс вылечиться от охмора? То, что она больше не принимает наркотики, было слишком очевидно. Улыбка получается у Плутарха кривой. - Неужели ты после всего этого действительно веришь в то, что от охмора можно исцелиться? Энорабия передергивает плечами и пропускает министра вместе с конвоем. Эффи поправляет идеальную прическу и выглядит почему-то виноватой. Пит медлит, переваривая ответ бывшего министра, а затем обращает свое внимание на стоящих рядом с ним женщин. - Думаю, вам придется ответить на мои вопросы. Энорабия поджимает губы. - Думаю, когда чертовы чувства к тебе вернутся, ты просто взорвешься. Это будет справедливо, - Эффи острым локтем хочет ткнуть Энорабию в бок, но вторая даже под действием лекарств не теряет бдительности. – Что? – шипит на капитолийку. – Меня просто выводит из себя это его непозволительное спокойствие! – и значительно понижает голос. – К тому же то, что я помогла ему, да и всем вам, не говорит о том, что вы мне все нравитесь. Просто наш бывший министр нравится мне еще меньше. А теперь, когда он фактически не существует, я могу продолжать мечтать о том, что все вы умерли от землетрясений, наводнений и других стихийных бедствий… Эффи с Питом переглядываются. За действие любых капитолийских лекарств приходится платить свою собственную цену. Энорабия не обращает внимания на их многозначительные переглядывания, и идет чуть впереди, не переставая говорить. Пит ежится не от холода, а от ужаса, внезапно схватившего его за горло. - Так ты расскажешь мне, что случилось? – спрашивает у Эффи. Эффи цокает языком. Ей хотелось бы начать говорить где-нибудь в уютной комнате, а не на улицах молчаливого города, но она знает, что любопытство Пита сродни паранойе, поэтому не решается мучить его ожиданием. Голос ей почти не подчиняется, прежняя выдержка уже кажется сном и мороком, но она берет себя в руки. - Я познакомилась с Фульвией Кардью, когда проходила курс реабилитации после всего, что сотворили со мной приспешники Сноу. После знакомства с нею я стала правой рукой Плутарха, а еще той, которая предавала Плутарха каждый день, каждую минуту своей жизни… Пит растерянно думает о том, что этот рассвет собирался встретить иначе. В спокойствии и тишине собственной могилы, а не в компании двух свихнувшихся женщин, каждая из которых полностью поглощена собственными словами. Впрочем, он не клянет судьбу за такой поворот событий. Он продолжает дышать, продолжает идти, почти не обращая внимания, как старый механизм внутри него все чаще пропускает удары, и как внутри зарождается темная волна чего-то мерзкого, подкатывающего к самому горлу и погружающего весь мир в беспросветный мрак. Пока у него есть возможность растворяться в чужих словах, он не будет обращать внимания на темноту внутри себя. В конце концов, он так преуспел в этом за последнее время. И он искренне надеется какое-то время в этом преуспевать.