Первый снег

      Открыл глаза Олесь на закате. Он не знал, проснулся или пришёл в себя. Ему было удивительно всё равно — спал он или просто отключился. Да и на закат ему было плевать, он просто лежал и смотрел в окно, забыв сощуриться на солнечный свет. Вчера шёл снег, сегодня от него остались только воспоминания, наполненные тихим шуршанием колючих снежинок. От всего со временем остаются только воспоминания — семья, друзья, чувства… Первое у него было давным-давно, второе ему заменил Стас, третье… третье, наверно, изуродовал такой же первый снег — много лет назад. Он никогда не любил снег с его ватной тишиной, закрывающей собой звёздное небо, целый мир.       На потолке потихоньку наливались фосфорным светом звёзды.       Мыслей в голове не было — их вытравила боль; болело всё — от поясницы до распухших, искусанных в кровь, губ.       Под головой сырая от слёз подушка. Неужели он плакал? Не в сознании во всяком случае — он уже давно осознанно не плачет.       «В душ, — наконец включился мозг, — смыть с себя всё». И только сейчас Олесь понял, что лежит он на чистом постельном белье, в чистой не рваной одежде и тело его саднит и зудит от ссадин и кровоподтёков, а не от пота и грязи. Заботлив, сукин сын…       Короткая вспышка злости.       Волна равнодушия.       Попытался подняться. Упал. Скатился на пол. Вспомнил, как растянулся вчера. Даже упал на то же место — пропаленный сковородой узор на вытертом ковре только здесь. Перед глазами опять всё поплыло, но в этот раз действительно от слёз. Они обожгли веки и предательски закапали на пол — его унизили, его растоптали, его сделали девкой! Как эта гадина после всего ещё и обмыть его посмела?!       До ванной Олесь брёл, казалось, целую вечность, хватался за шкаф, комод, рожок светильника на стене. Напустил воды, почти кипятка, забрался сам и лежал всё так же бездумно, пока вода полностью не остыла и не стала почти ледяной. И только тогда сообразил, во что всё это время упирается его взгляд.       …Сам он ещё не брился. Не сказать, чтоб отсутствие щетины его сильно заботило, но всё же у большинства одноклассников уже давно пробился хотя бы пушок. Стас только покрутил на это замечание у виска пальцем и заявил, что лично у него борода появилась ближе к двадцати и его это нисколько не смущало. А в следующий свой визит принёс опасную бритву и протянул Олесю.       — На, будешь скрести подбородок, глядишь, чего и появится, — сказал он. — Вроде как тогда быстрее расти начинает. Только осторожнее. Подпортишь мордашку, и из меня твоя мать вообще душу вынет…       Олесь один раз попробовал, действительно порезался и отложил опасный подарочек от греха подальше.       А сейчас потянулся к тускло сверкнувшему лезвию.       …К тому времени, как скрипнула входная дверь и танцующие лёгкие шаги зазвучали в коридоре, вода в ванной стала карминно-алой от крови, а сам Олесь отчаянно пытался закрыть глаза, но даже на это ему не хватало сил. Шевелиться он уже не мог, чувствуя, как тягуче-плавно вытекает из порезов на запястьях жизнь, капля за каплей. Он не желал видеть того, кто с криками метался по его квартире и ломился во все запертые двери. А потом дверь ванной распахнулась.       На пороге стояла женщина. Неужели, мама пришла? Нет, она сейчас в соседнем городе — под капельницей. Стас клятвенно заверил, что нашёл беглянку и вернул в диспансер, правда, сильно отравившуюся палёной водкой.       — Ааааа! — завизжала гостья, пятясь назад.       Чего она здесь вообще забыла?       Мысль лениво шевелилась в голове, едва пробиваясь сквозь вату усталости. Очень хотелось спать.       И Олесь наконец-то закрыл глаза…              — Ты что творишь, идиот?! — короткая пощёчина вырвала Олеся из оцепенения. Он попытался открыть глаза — не вышло.       Хлясь — шлепок обжёг вторую щёку.       — Чёртов недоумок! Немедленно посмотри на меня!!!       Голос знакомый. Только раньше в нём не было ни паники, ни злости.       — Никииит… — жалобно прохныкал от входной двери девчачий голос.       Раздражённое рявканье над ухом:       — Что?       — Мне страшно.       — Ну так выметись отсюда!!! Где врачи?       — Поднимаются.       — Вот и встреть.       Лёгкий топоток прочь.       — Если не посмотришь на меня, я сделаю искусственное дыхание. Ты же не хочешь, чтобы я тебя опять поцеловал?       Олесь вздрогнул и открыл глаза. Долгую секунду смотрел на бледное лицо перед собой, силясь вспомнить, за что же его так ненавидит. Красивое лицо — скулы высокие, нос прямой, губы пухлые, чётко очерченные, и глаза — синие-синие, как вечернее небо, с тревогой в него вглядываются. Облегчённо закрылись, между бровей разгладилась хмурая складка.       — Наконец-то… — Никита прижался лбом к его плечу. — Ещё раз нечто подобное выкинешь, хотя бы предупреди заранее, чтобы дурёха Ленка нечаянно к тебе в гости не заявилась.       — Угу, — согласился Олесь, не совсем понимая, что происходит. Потихоньку к нему возвращалось зрение — он обнаружил, что лежит в гостиной на диване, голый и мокрый, прикрытый уже отсыревшей простынёй, на руках странные повязки из бинтов и тряпок, отдалённо напоминающих его же пододеяльник. Шевелиться он не хочет, да и не может, ощущая почти нечеловеческую усталость, поэтому сидящий рядом на корточках Никита, пытливо смотрящий ему в глаза, будет сидеть и дальше, и ничего ему, уроду, не будет.       На площадке послышалась возня и переговоры нескольких человек. Звонкий сбивчивый голосок Лены, один незнакомый женский и ещё один мужской, этот — знакомый.       — Где они? — мрачно уточнил мужчина.       — В гостиной, — пискнула Лена и первой залетела в квартиру. А за ней следом вошли два врача. Женщина взглянула на бледного, почти прозрачного Олеся, покачала головой, прошла к столу и стала возиться с чемоданчиком, доставая из него необходимое оборудование. А вот мужчина прошёл к Олесю, мрачно сузил глаза и рявкнул не хуже Никиты:       — Ты что творишь, идиот?! А если бы тебя не нашли? Ты вообще башкой своей думал?       Вот не повезло на его смену нарваться…       — Привет, Стас, — слабо улыбнулся Олесь. Никита ощутимо напрягся — он вообще не был уверен, что когда-то видел, как Олесь кому-то улыбается — только зыркает настороженно из-под длинной чёлки.       — Дай сюда свои руки, будем тебя зашивать… Это ты повязки накладывал? — Стасик наконец заметил Никиту. Тот кивнул.       — Простынь порвал?       — Что сестра приволокла, то и порвал.       — А сам что в это время делал?       — Выволок его из ванны, порезы пальцами придавливал и орал, что прибью, как только он в себя придёт, — невозмутимо отчитался Никита.       Странно, Стаса он не собирался очаровывать своей фирменной улыбкой. И вообще смотрел на него с открытой неприязнью. Сам Стас это вряд ли заметил, полностью поглощённый ранами Олеся.       — Ты его сосед? — продолжил он допрос. Подошла помощница. Никите пришлось отойти, чтоб не мешаться.       — А ещё одноклассник.       — Мы его друзья! — выпалила затаившаяся в углу Лена. Врач как-то странно посмотрел на девушку, но спорить не стал.              В жизни Олеся произошли сильные перемены. В тот же вечер к нему пришёл Никита и, не глядя на вопли и ругань, оттащил в их квартиру. Прохоровы переговорили со Стасиком и решили, что на время заберут несчастного паренька к себе — присмотреть, пока выздоравливает, а заодно уберечь от дальнейших глупостей и сколько бы Олесь не заверял, что это больше не повторится и что он не соображал, что творит, Никита с Леной всё равно собрали его нехитрый скарб и перенесли в комнату Никиты, куда, собственно, и заселили Олеся.       — Я хочу жить в собственной квартире! — возмущался Олесь Стасиковой спине, когда тот озвучил разговор с Прохоровыми и их совместное решение.       — А я хочу быть уверенным, что в следующий раз ты не найдёшь более изысканный способ распрощаться с жизнью, — спина осталась невозмутима. — Например, заходит эта твоя Лена в гости, а ты на люстре болтаешься, весь такой весёленький — в синюшных разводах и с вываленным языком.       Олеся передёрнуло.       — Не глупи, — смущённо пробормотал он, — я ни за что…       — Вот и я всегда так думал, — жёстко отбрил Стасик. — Мне не хочется больше слышать в трубке сдавленные вопли какой-то полуобморочной девицы. Ты вообще знаешь, что она в обморок упала? Даже адреса не назвала, благо у нас на весь участок только один такой Олесь значится.       — Я правда больше не буду, — опустил глаза юноша, рассеянно теребя сырую простынь в разводах алых пятен.       — Конечно не будешь. Я попросил этих твоих новоявленных друзей глаз с тебя не спускать.       Олесь вздрогнул.       — Я не хочу их стеснять, — попытался выкрутиться он.       — Не стеснишь. У них четырёхкомнатная квартира, ты будешь жить в комнате с Никитой, он уже согласился.       — Я не хочу!       — Олесь… — Стасик всё-таки повернулся к парню, подошёл, присел перед диваном на корточки, отодвинув тазик, в который до этого уже несколько раз стошнило парня — потеря крови даром не обошлась — и пытливо заглянул в глаза. — Зачем ты это сделал?       — Я… я просто…       Стас протянул руку и осторожно коснулся яркой кляксы синяка на локте — одной из многих. Олесь спохватился, поспешно закрутился в простынь, оставляя открытым только лицо. И тут же пальцы Стаса коснулись опухших искусанных губ. Олесь дёрнулся, точно его током ударило.       — Кто это с тобой сделал? — Стас не любил миндальничать и неудобных тем для него почти не существовало. Любому дураку понятно, что не в ванной бока отлежал.       — В школе подрался, — буркнул Олесь.       Испытующий взгляд. Ну чего ты привязался? Действительно — ни сват, ни брат, почему же ты так искренне участвуешь в такой пустой и непримечательной жизни?       Не реши Лена узнать, почему Олесь без предупреждения пропустил школу, и всем бы от этого только легче стало.       — Этот Никита тебе точно друг?       — Нет.       — Это он сделал?       — Я же сказал, что подрался! — он выдрал руку и отодвинулся на угол дивана. Опять подступила тошнота. Олесь украдкой достал смоченный нашатырём тампон и нюхнул. После того, как Стас зашил порезы, Олесь уже дважды терял сознание от слабости.       — Ладно, прости. — Со скорой он не уехал — позвонил начальству и выпросил себе отгул на несколько часов.       — Прощу, если оставишь меня в покое и позволишь спокойно жить в собственной квартире.       — Ну тогда предпочитаю, чтобы ты и дальше на меня дулся.       Стас сел рядом, откинулся на спинку дивана.       Давно они не сидели вот так вот вдвоём.       Поначалу, когда Олесь остался один и Стасик по вечерам вот так вот откидывался на спинку дивана рядом с ним, ему отчаянно хотелось, чтобы он оказался его отцом. Чтобы этот странный человек приходил не просто так, чтобы их обязательно что-то связывало, чтобы Олесь был уверен — завтра Стасик появится опять. Однажды он даже напрямую спросил, уж не отец ли Стас. Тот рассмеялся, потрепал его по волосам и сказал, что искренне хотел бы, чтобы Олесь был его сыном, но увы.       — Помнишь, я однажды сказал, что хотел бы, чтобы ты был моим сыном? — неожиданно спросил Стас.       — Помню.       — Ну так вот, я точно бы не хотел, чтобы у моего сына в словаре напротив слова «друг» стоял прочерк.       — Ты о чём?       — Парень, тебе семнадцать лет, ты школу заканчиваешь, а у тебя нет никого, с кем ты бы мог провести вечер, потрепаться о девчонках, выпить пиво. Пожаловаться на жизнь, в конце концов!       — Девки — дуры, пиво я не люблю, общения мне и с тобой хватает, а жаловаться мне не на что.       Лёгкий воспитательный подзатыльник. Перед глазами обессиленного Олеся расплываются цветастые круги. И назидательное:       — Девчонки и не должны теорию относительности знать. Ты себя с ними должен гением чувствовать, а не смесью обезьяны с ещё одной обезьяной. Можешь и не пиво пить — про машины трепаться, компьютеры, видеоигры — про что там современная молодёжь рассуждать любит? А я тебе всё равно в друзья не гожусь — ты же сам хотел меня в отцы записать, по возрасту как раз самое то. К тому же, будь мы друзьями, я бы не таскал за тобой сейчас тазики, мы бы поговорили, я бы дал тебе, чтоб мозги на место встали, и всё.       Стасик посмотрел на молчаливого Олеся, поджавшего колени и уткнувшегося в них носом. Грустно покачал головой.       — Если бы мы были друзьями, ты бы сейчас попросил меня, чтобы я забрал тебя к себе. Но ты меня никогда ни о чём не просишь…       Да, в жизни Олеся произошли сильные перемены.       Прохоровы ни о чём его не расспрашивали и вообще всячески делали вид, что ничего необычного не произошло — просто ещё один жилец в квартире. Он несколько дней ждал какой-то подлянки — каких-то особых правил для него, напряжённого (или слишком обходительного) обращения, душеспасительных бесед от тёти Маши, муштры от дяди Паши… да хоть чего-то!!! Прежде чем сообразил, что его действительно искренне приняли и что о нём искренне переживают. Тётя Маша, правда, закармливала его сдобой, и от этого почти не было спасения, но закармливала она, как оказалось, всех (вернее, все — дядя Паша и Лена — приноровились ловко проносить сдобу на работу или в школу и угощать там коллег и одноклассников). Никита обладал поистине редким даром — он сказал один раз, что не хочет, и тётя Маша больше к нему не приставала. До следующей выпечки.       Немножко доставала Лена, но она всегда немножко доставала, поэтому в этом тоже не было ничего необычного. Дядя Паша вообще рано уходил, поздно приходил, бывая дома налётами и жутко уставший — его хватало только заскочить в коридор, крикнуть: «Всем мурзикам, внимание: я — дома!» и удрать под душ, откуда он, молчаливый и разбитый за рабочий день, шёл на ужин и дальше предпочитал только слушать.       А ещё был Никита — единственная ложка дёгтя. Поначалу Олеся от него лихорадило. Но страх — удивительная вещь, он делает людей наглыми. Вот и Олесь в первый же вечер, когда остался наедине со своим мучителем, бесцеремонно занял его кровать, указав немного опешившему парню на диван, на котором, по идее, и должен был спать.       — Ты ничего не перепутал? — вкрадчиво поинтересовался Никита.       — Ага, перепутал — наши подушки. Кинь мою. Она на твоём диване.       Никита усмехнулся, но подушки поменял. Потушил свет, забрался под одеяло.       — Не боишься? — тихо, со знакомыми нотками мурлыканья.       — Тебя, что ли? — задиристо откликнулся Олесь, зарываясь под одеяло чуть ли не с головой и оставляя миру только горячечно полыхающие глазищи. Боялся, ой как боялся. Только Никита об этом знать не должен. Это как с хищниками — нельзя показывать свой страх, чтоб на лоскутки не порвали. — Если ты ко мне ещё раз сунешься, я действительно накатаю заявление, — мрачно предупредил Олесь. — Расскажу, что ты чокнутый насильник и гомик. То-то твоему бате приятно будет…       Следующим же утром за завтраком Никита напрямую спросил отца, было бы тому приятно, если бы оказалось, что его сын гей? Олесь подавился чаем. Дядя Паша сильно удивился и так же напрямую спросил, а что, его сын гей? На что получил: «Нет, но мне любопытно». «Ну раз тебе любопытно, то нет, приятно бы мне в любом случае не было, — задумчиво ответил дядя Паша. — Я бы тебя, возможно, даже поколотил. Но поскольку твой брак — это мой брак, думаю, со временем бы остыл. Кхэм… А вот твоему «половину» я бы, пожалуй, жизнь подукоротил, чтоб мужиков не соблазнял». Всё, разговор окончен. Никита послал в пространство едкую ухмылку. Адресат стал мрачен и зол.       На следующий день Олесь пошёл в школу. Лена скакала вокруг, как счастливая собачонка. Он прямо видел, как она машет хвостом и повизгивает от счастья. Девчонка подбрасывала жухлые осенние листья, морщилась на тусклое утреннее солнце и всё равно была невероятно счастлива. Неожиданно до него дошло, что шум и суета, устроенные этим маленьким жизнелюбивым человечком, совсем не раздражают. Лена словно выносила из дома частичку уюта и семейной жизни. Нормальной семейной жизни, той, которой всегда был лишён он сам, которой не знал, а потому и не понимал. Живя в одиночестве, Олесь стал неразговорчивым и замкнутым, но никогда раньше его это не угнетало. Он привык и поверил, что так и должно быть. Для него стало открытием, что за столом можно не только есть, но и весело болтать о прошедшем дне, пожаловаться на шумных соседей сверху или придумывать, чем бы заняться на выходные. И мать может сердиться не только потому, что ты порвал единственные ботинки, а и потому, что у тебя на тарелке осталась половина глазуньи.       Подъехала маршрутка. Олесь и раньше не особо любил толкаться в проходе, но теперь покалеченные руки вообще делали пребывание в плотной людской толпе болезненным. Машина дёрнулась, не заживший до конца порез рвануло болью — кисть соскользнула с поручня.       — Осторожнее! — возмутилась тоненькая бледненькая студенточка, на чью спину упал Олесь.       — Из-извините…       Девушка облила его презрительным взглядом и продолжила строить глазки мрачному синеглазому типу, в свою очередь буравящего взглядом уже его самого. Тип протянул руку и смыкнул Олеся на себя.       — Ты чего?!       — Да не ершись ты, — мирно буркнул Никита, отворачиваясь от разочарованной мордашки студентки. — Просто придерживать буду, чтоб ты жилы больше не рвал, — и действительно осторожно прижал к себе одной рукой, второй продолжая держаться за поручень.       День прошёл ужасно. Если одноклассники решили, что Олесь просто заболел, то учителя и психолог были очень даже в курсе, как именно Олесь заболел, поэтому его затаскали по кабинетам, читая нудные нотации и проникновенно объясняя, чем ценна жизнь и почему в столь юном возрасте нельзя быть таким неосмотрительным. Олесь молча кивал и со всем соглашался, лишь бы побыстрее от всех отвязаться.       Тяжелее всего пришлось с психологом — Вера Павловна знала его замкнутую натуру, как свои пять пальцев, и отстранённые кивки ученика её совершенно не устроили. Она на пару с заместителем директора по воспитательной работе выносила парню мозг целый урок, заставила проходить какие-то тесты, потом долго разговаривала по телефону с людьми из содействующих семье и школе организаций, о чём-то советовалась, расспрашивала, потом они вместе с замом подняли документы и выяснили, что Олесь живёт один, от чего обе пришли в ужас и тут же решили определить его в «специальное для подобных случаев заведение».       — В дурдом, что ли? — Никита как всегда бесцеремонно распахнул дверь, будто подслушивал весь разговор. Да нет, точно подслушивал: глаза опять на дула двустволки похожи — злые, невменяемые.       — Зачем в дурдом? — пролепетала обескураженная Вера Павловна. — В интернат. Там он будет под присмотром, заодно и подлечат.       — Спасибо, не надо, — твёрдо сказал Никита. — Он живёт у нас дома. Если надо подписать какие-то бумаги, телефон отца есть у классного руководителя и директора. А нам пора, у нас контрольная.       Поднял опешившего Олеся за локоть и выволок из кабинета прежде, чем тот пришёл в себя.       Когда они ехали в маршрутке домой, Никита опять держал его, не позволяя напрягать покалеченные кисти. И на следующее утро… И опять после школы… И утром в пятницу… А в пятницу после уроков Олесь уже сам пробрался к Никите, умостился поудобнее между парнем и сидящими пассажирами, и всю дорогу думал о том, что, возможно, даже у Никиты есть хоть капля совести…              — Тебе нравятся звёзды?       Олесь вздрогнул, обернулся и глянул на диван, на котором по идее уже спал Никита. Парень лежал к нему спиной, как и пять вечеров до этого, и явно спал. Значит, не спал. Хотя дыхание так и не сбилось. Интересно, раньше он тоже притворялся?       Начиная со второго дня своего здесь пребывания, Олесь выработал своеобразное расписание. Утром и днём он чувствовал себя достаточно вольно — они собирались в школу, завтракали и потом в эту самую школу уходили; вокруг постоянно кто-то крутился — Лена, люди на остановке, учителя и одноклассники. Возвращаясь к Прохоровым, они обедали, опять же все вместе, а уже потом Олесь утаскивал в гостиную тетрадки и учебники, и делал уроки вместе с Леной. Никита тоже был здесь — поначалу он немного натаскивал отставшего по учёбе Олеся — а потом просто сидел за компьютером, выискивая что-то в страничках интернета. Потом появлялся дядя Паша, они ужинали. А дальше они с Леной и её отцом играли в игру «Кто у нас самый быстрый» — старались первыми пробраться в ванну. Лена, как любая девушка, любила болтаться в горячей воде, поэтому её оттуда приходилось выкуривать едва ли не пожарной сигнализацией. Дядя Паша тоже тщательно смывал накопившуюся за тяжёлый трудовой день грязь. А Олесь… а Олесь неожиданно проникся духом соревнования, поэтому с энтузиазмом принимал участие в семейной забаве. Тётя Маша имела вольный график работы, её вечерняя кутерьма обходила стороной, а Никита с достоинством сытого удава дожидался, когда все набарахтаются, и потом спокойно шёл сам.       Заканчивался день тоже в гостиной. Дядя Паша смотрел телевизор, Никита делал уроки, Олесь с Леной резались в гонки по сети — он на компьютере, она на ноутбуке. Приходила вымывшая посуду тётя Маша, поливала свои обожаемые цветы, протирала пыль, подкармливала минералами. Обычно дядя Паша не выдерживал и тоже начинал помогать, ворча, что однажды он проснётся в этих джунглях и почувствует себя настоящей обезьяной. Иногда, когда думал, что никто не смотрит, он притягивал жену к себе и нежно целовал в щёку. Тогда Олесь начинал безумно завидовать Никите, самовлюблённому надменному Никите, который имел в жизни всё, чего был лишён он сам, и чего ему всегда так недоставало.       Потом Никита уходил к себе. Олесь же до последнего сидел с Леной, прикидываясь, что за интересной игрой потерял счёт времени. Когда он заходил к ним в спальню, Никита уже спал, отвернувшись ко всему миру спиной. Олесь быстро стаскивал одежду, натягивал ночные штаны с футболкой и тоже забирался под одеяло.       Сегодня гармония нарушилась.       — Тебе нравятся звёзды?       Никита не повернулся. Наверно давал Олесю возможность переодеться.       Парень вспомнил, откуда Никита может знать про звёзды.       — Твоё какое дело? — мигом окрысился он.       Никита всё-таки повернулся, заложил руки под голову.       — Просто на тебя сегодня смотреть жалко было, когда отец с Би-Би-Си на новости переключил.       — Поди к чёрту, — вяло огрызнулся Олесь. Потоптался в нерешительности, всей кожей ощущая на себе немного насмешливый взгляд синих глаз. Да ну, пусть подавится!       И решительно стянул футболку.