Первый снег

      В себя он пришёл от прикосновения тёплых пальцев. Не Никита. Значит, можно расслабиться. Значит, можно не обращать внимания…       Где-то на заднем фоне, далеко за дверью, слышались шум потасовки и ругань.       — Ты совсем ополоумел, заносчивый щенок! — орал Стасик. Стасик, который никогда и ни на кого не орал, Стасик, который никогда никого не обзывал.       И равнодушное самокритичное Никиты:       — Ммм… ну да. И что?       Глухой звук удара.       Олесь поёжился, слабо завозился. И тут же тёплая узкая ладошка заботливо накрыла его лоб. Открыл глаза. Рядом с ним сидела всё ещё точно с креста снятая Лена. Увидала, что он смотрит, и губы скривились: то ли улыбнуться, то ли расплакаться. Отчаянно краснея, протянула влажные салфетки. Олесь вспыхнул.       — Олесь тебе не игрушка, чтобы так с ним обращаться!       — Я никогда не считал его игрушкой. Он скорее маленькая диковатая зверушка.       Короткая потасовка.       — Дурак! — в сердцах бросает Стас. — Это не шутки. Вы оба парни! Вам обоим род продолжать. А что ты скажешь родителям?       — Что я гей, — спокойно отозвался Никита. — Я уже узнавал, это не станет для них смертельным ударом.       Олесь откинул простынь, наскоро обтёрся, морщась от боли. Болело всё тело, точно его скрутили узлом, а потом пропустили через бетономешалку. Засосы, больше похожие на ссадины, немилосердно саднили.       — Олесь скоро придёт в себя, — сказал за дверью Никита. — Я не хочу, чтобы ты на то время всё ещё был здесь. Высказался, спустил пар и проваливай.       — Да конечно! И оставить его наедине с таким монстром?       Олесь поискал взглядом джинсы. Подобрал с пола, натянул.       — Это ты Стаса вызвала? — тихо спросил он. Лена кивнула. — Не надо было.       — Никита же тебя чуть не убил, — ещё тише ответила девушка. Олесь отрешённо коснулся шрамов на запястьях. Потом глянул на тыльные стороны ладоней.       — Ты его любишь? — всё так же тихо. Всё так же не поворачиваясь.       Олесь помолчал.       — Кто знает? Наверно. Он меня жутко бесит, когда рядом, и я вою на луну, если его рядом нет.       — Извини…       — Ты чего?       — Ну… что приставала к тебе. Раньше понять надо было. Никита же с тобой совсем другой. Он вообще всегда на всех с высокой колокольни плевал, никто ему не нужен, ничто не интересно, скука в глазах. А потом он попросил тебя забрать… — Помялась. — Ну, когда ты вены порезал.       Значит, здесь он тоже благодаря Никите. Может, его Прохоровы потому и любят, что он их самовлюблённого сына заставил стать более человечным? Только он его не человечным сделал, он его у них вообще забрал. В ушах горели слова Стасика: «Это не шутки. Вы оба парни! Вам обоим род продолжать. А что ты скажешь родителям?». И равнодушный ответ. Конечно, сейчас они были молоды, ещё даже жить не начали. Но однажды Никита посмотрит на детскую площадку и наверняка засмотрится на какого-нибудь карапуза. Или не засмотрится — задумается. Все рано или поздно задумываются…       Олесь нерешительно потянулся к сжавшейся в комочек Лене. Но всё же осмелился и коснулся её головы. Погладил.       — И ты прости.       — Нет, ну я сама, дура, виновата, — шмыгнула носом она. — Девчонки в классе говорили, что ваша дружба ненормальная какая-то…       Олесь дёрнулся. А он ещё думал, чего это Вера Павловна его к себе вызывала и очень осторожно выспрашивала, есть ли у него подружка и как он вообще к девчонкам относится. Олесь тогда решил, что это из-за гнусной выходки Никиты, обозвавшего совершенно постороннюю девчонку из-за него шлюшкой.       — И много кто… говорил?       — А? — Лена повернулась. — Да нет, просто болтали… иногда…       Не умеет она врать. Ну да ладно — чище будет.       Подошёл к шкафу за футболкой, когда приглушённая ссора за дверью опять набрала обороты.       — Я забираю Олеся! — невнятный шум, будто кто-то пытается пробиться из коридора в гостиную, а уж оттуда в спальню, где притаились Лена с Олесем.       — Да конечно! Кто его тебе отдаст? — насмешливый смешок Никиты.       — Ну я ещё сопляка не спрашивал! — злится Стасик.       Невозмутимо:       — Сопляк не меньше тебя заколачивает. Если не больше.       — Сопляк — насильник и извращенец. Тоже мне, идеальный вариант любящей семьи!       И после секунды хрупкой звенящей тишины колокольным набатом падают злые слова:       — И это сказал человек, который сам лишил его настоящей семьи и теперь зализывает свою вину. Я не рассказал Олесю о том, что нарыл, только потому, что он и так потерял дорогих людей. Что с ним будет, когда он услышит, что его обожаемый Стасик сбил его родную сестру?       Словно под дых дали. Не удержавшись на ногах, Олесь осел на пол. Лена охнула и прижала ладошкой рот, глядя на него во все глаза.       Олесь через силу скривил губы в подобии усмешки — ну теперь хотя бы ясно, кто такой Стасик. А то действительно — ни сват, ни брат. Значит, в той машине сидел он?       …Тогда тоже выпал снег. Первый снег в ноябре. Они носились по детской площадке, загребая его в ладони, непослушно заталкивали в рот или кидались друг в друга плохо слепленными снежками. Мама, тогда ещё весёлая и красивая, отвернулась всего на несколько секунд — чтобы самой слепить снежок. А он только того и ждал — побежал прочь от площадки: туда, где гудели сердитые машины. И Лена — за ним. Олесь успел перескочить, Лена нет…       Действительно, где-то тогда в его жизни Стасик и появился. Мать на него постоянно ругалась, кидалась чем попало, но её тогда вообще как подменили — пить начала, его колотить, а Стас всегда был добрым, всё терпел. Его спас, когда мама голову сковородой раскроила. И в диспансер тоже он её отвёз, взвалив на себя оплату всех счетов. Он действительно заглаживал свою вину, но при этом Олесь точно знал, что к нему он относится, как к родному. Хотя не был уверен, что сейчас не выйдет и не ударит молчавшего все эти годы единственного близкого человека.       Теперь хотя бы понятна уступчивость Стаса Никите.       — Плюйся в меня ядом сколько влезет, — неожиданно спокойно сказал он, — в любом случае, ты ему такой же «родственник», как и я, — и немножко с издёвкой, чтобы побесить напоследок, добавил, — хотя, конечно, можешь попытаться на нём жениться.       Хлопнула входная дверь. Никита пошёл в комнату. А Олесь, повинуясь какому-то внутреннему наитию, схватил Лену за шкирку и втолкнул в шкаф. Девчонка только слабо пискнула и притихла.       — Лесь…       Олесь вздрогнул, обернулся. Никита стоял в дверях — глаза лихорадочно блестят, в отросших за зиму смоляных лохмах едва разряды не потрескивают после ссоры, на плечах знакомая до боли в натёртых запястьях рубашка. Хоть бы на какую пуговицу ради приличия застегнул — так и ходит, сверкает торсом с засосами… Хм… неужели это он ему самолично наставил?..       — Давно встал?       Олесь какое-то время просто смотрел в настороженное, знакомое до последней веснушки (да, была у Никиты на носу россыпь светлых, едва заметных, пятнышек), лицо.       — Нет.       Едва уловимый выдох.       — Много слышал?       — Я не пойду за тебя замуж.       Никита неуверенно улыбнулся. Подошёл, обнял со спины, зарывшись носом в свой любимый треугольник между шеей и плечом, переплёл свои пальцы с Олесиными.       — Ты такой красивый.       Олесь вспыхнул.       — Я не…       — Да, я знаю, ты не девчонка. Просто… ты сейчас такой красивый.       — Весь в синяках и ссадинах.       — Я тебя люблю.       «Это не шутки. Вы оба парни! Вам обоим род продолжать. А что ты скажешь родителям?»       — Знаешь, Никит… я… у меня голова болит. Можешь обезболивающего купить? И мазь какую-то от синяков?       — А ты мне потом улыбнёшься?       — Что?       Никита повернул его к себе, провёл пальцем по профилю, остановился между бровей.       — У тебя здесь складка.       — Что?       — Хмуришься много. Я хочу, чтобы ты мне улыбнулся, как я приду.       — Угу.       — Обещаешь?       — Угу.       — Ты меня поцелуешь?       — У… у-у…       — Почему?       — Потому что у тебя физиономия подозрительно масленая.       — Тогда сейчас поцелуй.       — Нет.       — Почему?       — Ты наказан. Зачем ты испугал Лену?       На скуле Никиты вздулся желвак.       — Чтоб на тебя не облизывалась!       — Она твоя сестра, твоя семья. А что ты сделаешь, если о нас родители узнают? Подобную жаркую сцену они не переживут. У тёти Маши сердце больное.       — Я им сам всё расскажу, как только они прилетят.       Сердце подпрыгнуло к горлу. Только не от радости. Тугой на эмоции, Никита совсем не знал меры в проявлении такого для него необычного чувства.       — Ты действительно готов сказать родителям, что влюблён в парня и не собираешься радовать их внуками?       — Я действительно готов сказать, что влюблён в тебя и пусть их внуками радует наша Лена.       — Тогда купи мне ещё и мороженого, — прикидывая, где находится аптека, а где магазин, попросил Олесь.       — Всё точно в порядке? — насторожился Никита.       — Нет, — честно признался Олесь. — Ты меня фактически второй раз силой взял. А теперь у меня всё болит и вообще ты болван редкий.       Стоило хлопнуть двери, Олесь заметался по комнате. Схватил рюкзак, выкинул из него учебники, затолкал сменное бельё, несколько рубашек, штаны. Достал документы, какие были. В коробке из-под планетария лежала злополучная заначка, так толком и не истраченная. Ну вот, наконец и пригодилась.       — Что ты делаешь? — спросила выбравшаяся из шкафа Лена.       Олесь дёрнулся. Он уже и забыл о ней.       — Может, ты к тёте Мане сходишь? Она как раз обещала с нами оладьями поделиться, — как всегда мгновенная ложь оказалась ужасно глупой. Даже доверчивая Лена состроила скептическую мордашку.       — Он же чокнется, если ты исчезнешь.       — Он чокнется, если я останусь. И вообще, мне твои родители, как родные, не хочу им сына калечить.       — Хоть школу закончи.       — Закончу экстерном, мозгов хватит.       — Откуда у тебя мозги, если ты так глупо удираешь?!       И удрала сама. Выскочила из комнаты, хлопнув дверью не хуже братца. Впервые Олесь задумался, что общая у них не только внешность. Но когда он был уже в коридоре, выскочила из собственной спальни. Подбежала, порывисто обняла, чмокнула в щёку. В руке хрустнули банкноты.       — Ты чего? А ну живо забрала обратно!       Леночка отскочила, заложила руки за спину, не желая принимать обратно отданные деньги.       — Это заём, — хитро улыбнулась девчонка, хотя синие глаза предательски покраснели. — Даю в долг. С процентами. И чтобы ты обязательно мне их вернул. Я хотела купить вам подарки на выпускной, но, думаю, так будет лучше. Ты же мне их вернёшь?       Олесь подошёл сам и крепко обнял свою маленькую весёлую подружку. Лена уткнулась ему в грудь, пропустила руки за спиной.       — Так же крепко обнимешь своих родителей за меня, хорошо?       — Угу.       — Знаешь, когда будешь разговаривать в следующий раз со Стасиком, передай ему, что он вернул долг сполна — нашёл мне даже потерянную сестрёнку.       Поцеловал пушистую макушку, перекинул рюкзак и вышел.       Подумал, спустился этажом ниже, постучал в знакомую обшарпанную дверь.       — Тёть Мань, это я!       Не удержался и улыбнулся. Патологически склочная и такая же патологически добрая тётя Маня вышла в знакомых до боли тапках-зайчиках и старом заношенном халате, с которым срослась ещё когда сам он был маленьким и смешливым.       — Вот, это вам.       Тётя Маня удивлённо посмотрела на странный круглый агрегат с линзой в центре, точно маленький батискаф.       — Что это?       — Домашний планетарий. Помните, вы нам с Леной сказки в детстве рассказывали про звёздных животных и жаловались, что в городе звёзды всё равно видны не так отчётливо, чтобы можно было ими любоваться? Теперь сможете.       Женщина прищурилась.       — А ты опять куда намылился?       — Воздухом свежим подышать.       — Деньги-то есть, чтобы удирать?       — Есть, — ляпнул Олесь и, сообразив, что сболтнул, стал заливаться краской. Тётя Маня усмехнулась.       — Опять, небось, твой Никита что-то начудил?       — С чего вы взяли? — краснея ещё отчаяннее, выдавил Олесь.       — А я видала, как он на тебя смотрит, — очень серьёзно ответила женщина. — Люди боятся так на других людей смотреть. Люди добровольно не хотят с ума сходить…       …Вечерний город переливался огнями. Терпко пахло наливающейся весной.       Олесь вдохнул полной грудью и сделал первый шаг на волю…              * * *       

      Однажды мы снова встретимся —       Во сне ли, в толпе, под звёздами,       Смирясь с судьбой-околесицей,       Забыв, друг для друга что созданы.              Столкнёмся пустыми взглядами,       Не вспомним дорог, вместе пройденных.       Чужие мы, и не надо нам       Менять что-то в жизни устроенной.              И всё же злодейски-невинно       Сойдутся пути неуклонно.       Ведь мы с тобой — две половины.       Однажды мы встретимся. Снова…

             — Олег, там тебя верзила какой-то спрашивает. Говорит, ты ему что-то должен.       — Кому я должен — всем прощаю, — глухо буркнули в ответ. — Ну чего там? Вроде же не мухлевал, всем всё долил.       Тот, кого назвали Олегом, выбрался из-за стола, вытер о штаны руки и выполз из будки. Заправка светилась неоновыми огоньками, как на Новый год. Привычно прищурил глаза, чтоб не резало, мрачно поёжился на сыплющийся с неба снег. Опять поздно в этом году — зима уже скоро, а под ногами до сих пор листья хрустят.       — Этот?       Начальник заправки кивнул заходящему в основное здание парню, заодно кивком указывая на него тому самому недовольному клиенту.       Клиент медленно повернулся. Обжёг жуткими иссиня-чёрными глазами-дулами. И деревянным, режущим ухо, голосом выдохнул одну-единственную фразу:       — Ну здравствуй… Олег…       Словно кнутом ударил.       Гость стоял перед ним, спокойный, собранный. На губах улыбка приклеена, скулы острые, глаза злые. Год назад он был совсем другим — наглым и самовлюблённым.       — Ну и?.. Чего пятишься? — человек сделал шаг вперёд. — Неужели действительно таким страшным стал, а, Олесь?       Олесь не выдержал — развернулся и рванул из кабинета.       Никита выскочил следом.       — Стой! Стой, кому говорят?! Всё равно догоню, только хуже будет…       Олесь мчался, не разбирая дороги — кабинка дежурных, сама заправочная станция с выруливающей к заправочным бакам иномаркой, безжизненный к зиме газон. На заправку он устроился несколько месяцев назад и успел изучить её вдоль и поперёк. Вот здесь будут два куста барбариса, до того разросшихся, что почти слепившихся в один, но есть здесь маленькая щёлка, если успеть поднырнуть, то…       Не успел — подлая нога преследователя произвела классическую подсечку, выбивая из-под ног почву, и Олесь полетел на едва припорошенную снегом землю. Сильные жилистые руки рванули за плечи, разворачивая к себе лицом. Никита сел сверху.       — Ну что, поговорим? — холодные пальцы коснулись горла, явно борясь с желанием его сдавить.       — О чём? — прохрипел Олесь.       — Ммм… о том, что мы немедленно возвращаемся домой?       — Никуда я не поеду, мой дом здесь.       Хлясь!       Никита даже в лице не изменился. Ладонь всё же придавила кадык.       — Твой дом даже не в этом городе, маленькая дрянь, — тихо процедил он. — О том, какая тебя укусила муха, что ты решил удрать, мы поговорим завтра, когда я успокоюсь и не буду хотеть тебя убить. А заодно родителям расскажешь, почему их ненаглядный Лесик оказался такой скотиной. Ну и я с удовольствием послушаю.       Олесь лежал под Никитой, рассматривая его лицо. В свете вечерних фонарей, оно казалось неудачно раскрашенной маской — бледное, под глазами тени, глаза вообще мутные, синеву выело до блёкло-голубого… Равнодушные. Никита мог злиться, насмехаться, любить, ненавидеть, но только не должен был смотреть сквозь Олеся, словно механическая кукла. Он знал, что сделает Никите больно, и что тот наверняка его не простит, но не думал, что превратит его в привидение.       Снег тихо падал на плечи, лицо, волосы, делая и без того холодные прикосновения просто невозможными.       — Мне больно, отпусти меня.       — Когда это я делал то, что ты просил?       Знакомая самовлюблённость и надменность. Что-то в Никите неистребимо.       — Всё равно сбегу, — ровно предупредил Олесь.       Хлясь! Ещё одна пощёчина. Из-за опускающегося на вечерний город мороза, чувствительная.       — Всё равно догоню, — так же ровно отбрил Никита. — И выбью из тебя эту дурь — удирать.       Встал, схватил Олеся и поволок к стоянке.       — Пусти меня!       — Да тише ты — людей пугаешь.       — Да я сейчас ещё и орать начну!       — О чём? Что с любовником поссорился?       — Да хотя бы! — запальчиво выпалил Олесь. И тут же поплатился — его сдёрнули с рук, насмешливо глянули и укусили в губы. Язык знакомо протиснулся внутрь, пощекотал нёбо. Одна рука властно легла на затылок, чтоб не пытался отстраниться, вторая скользнула по пояснице вниз — к ягодицам. Облапила и вжала в Никиту!       Звонкая тишина. Шуршание снежинок. Замершее время. Первый снег…       Никита тоже был для Олеся первым снегом — эдакой детской сказкой, когда протягиваешь руку, а на ней тает самая первая, самая чудесная снежинка. Потому что ещё нет морозов, потому что вокруг всё чистое и нетронутое. А назавтра обязательно будет температура и заболит горло — первый снег ещё и коварен. Точно Никита!       — Я забираю тебя домой, — твёрдо сказал он, осторожно прикусывая замершему Олесю нижнюю губу. Краем глаза Олесь видел, как смотрят на них люди. Вечер — как раз людное время, все с работы возвращаются, заправляют автомобили. Жёсткая прохладная ладонь легла на лицо… и Олесь увидел на открывшемся под рукавом запястье тонкий белый шрам — близнец его собственного.       — Ты что наделал?!       Никита позволил полюбоваться порезом.       — Идиот!       — Я просто хотел почувствовать то же, что и ты.       Олесь во все глаза смотрел на Никиту, на своего уставшего выгоревшего Никиту.       — Ты сумасшедший…       — Да, — устало сказал Никита. — Поехали домой?       — Эй, вы там, оба! — Хрустальная сказка лопнула. Олесь очнулся в шумном человеческом мире. — Вы бы ещё на шоссе выперлись! — Мимо них прокатила серебристая королла. Сидящая за рулём девушка чуть высунулась в окно, окинула их весёлым взглядом. — Голубки.       И уехала. А остальные остались. И не все смотрели с такой же весёлостью. Правильно — нормальный мир, на то и нормальный, чтобы всяких извращенцев, вроде них, выделять и клеймить. А он не любил выделяться в толпе, предпочитая тёмный угол.       — Лесь… — осторожно позвал Никита, выдёргивая из грустных размышлений. Вот бы ему, как Никите — чтобы плевать на остальной мир было… Никита не захочет прозябать в темноте, он всему миру заявит кто он, что он и кто ему Олесь. И тогда мир от него отвернётся.       Никите всё равно, но не всё равно его родителям, не всё равно Олесю. Было бы куда проще, будь Никита таким же, как и Олесь — забитым середнячком, каких много.       Олесь зажмурился.       — Я… не…       — Что «ты не»? — напрягся Никита, а Олесь уже делал шаг назад. Он удрал из дома, он кусал подушку по ночам, он смотрел, как рассасываются ссадины и засосы на его теле, и отрешённо думал, что с последним увечьем навсегда распрощается с этим странным выматывающим, засасывающим наваждением, сольётся с толпой и спокойно проживёт жизнь, незамеченный и позабытый миром. Вот только в этом мире был зацикленный на нём Никита…       — Лесь, нет!..       На краю сознания взвыли тормоза. Он даже успел почувствовать холодный металл капота, подминающего его под себя автомобиля. А потом — любимые холодные руки с силой отталкивающие его прочь от надвигающейся беды.       Лязг металла, визг тормозов, скрип шин о запорошенный снегом асфальт.       — Никита…       Перед глазами всё расплывалось. Большое бесформенное пятно плыло красками. Олесь кое-как поднялся, мотнул головой. Стёсанная спина горела огнём.       — Никита?       Они были на подъездной дороге. В пятне автомобильных фар серебрился проклятый снег. За пеленой снежинок гудели машины. Где-то вскрикнула женщина.       — Ты цел? — спросил Никитин голос.       — Цел, — поморщился Олесь. — Местами. Зачем ты это сделал?       Тихий смешок.       — Потому что люблю. Извини.       Смутное беспокойство пробилось в затуманенный болью разум.       — Никита?       — Ммм?       Снег липнет на ресницы, мешает сфокусировать и без того непослушное зрение.       Где-то на заднем плане опять мельтешат люди. Сжимающийся до неоновых вывесок заправки, мир возбуждённо гудит, как потревоженный улей.       Фары вспыхнули ослепительно ярко. Уже зная, что не хочет смотреть, Олесь опустил взгляд.       Под бампером едва не наехавшего на Олеся автомобиля лежал Никита — рукав ветровки напитывается кровью, правая нога неестественно вывернута.       Подошёл на негнущихся ногах, опустился.       — Не будешь больше убегать? — всё так же спокойно спрашивает Никита.       — Больше не буду…       На лицо падает снег. Он его полгода ждал, желая почувствовать на коже нежные прохладные прикосновения. Берёт руку Никиты, подносит к щеке.       — Опять ты плачешь… Лучше улыбнись, как и обещал. Ты всё ещё мне должен, помнишь?       Глаза медленно наливаются любимой пронзительной синевой.       — Ты такой красивый.       — А ты такой глупый.       — Прости, я уже не изменюсь… ну что ты плачешь? Улыбнись… улыбнись же…       Впервые Олесю плевать на сверлящие спину взгляды и свербящие уши шепотки. Склоняется и под гудение собравшейся вокруг толпы прижимается губами к губам Никиты, таким же горячим, как и прежде. Тихий присвист, то ли неодобрительный, то ли восхищённый. Где-то воет сирена скорой помощи. Где-то несутся по трассе машины. Где-то жизнь не замерла между ударами двух сердец, таких разных, таких одинаковых.       — Скажи, что любишь меня.       — Чтобы ты мог спокойно меня бросить? И не подумаю!       Опять тихий смех.       — Кто кого бросил?       А снег всё идёт и идёт. Целует щёки, ерошит волосы, колет прохладными прикосновениями кожу.       Олесь закрывает глаза, подставляет лицо просыпающейся зиме.       — Я тебя люблю, — наконец сдаётся он.              …Зима закутала камень белым саваном снега. Олесь присел, смахнул его с гранита ладонью. Покопошился в кармане, и выложил маленькую пластиковую звёздочку, светящуюся в темноте. Поднялся, неуверенно потоптался — заснеженное кладбище давило тишиной.       — Извини, что долго не приходил, — наконец сказал он. — У меня всё нормально. Знаешь, я, кажется, влюбился по уши, хотя тебе бы вряд ли понравилось, что это парень. — Олесь усмехнулся. — С другой стороны, я вообще не знаю, что бы тебе понравилось.       Нетерпеливо посигналила машина. Олесь обернулся, махнул рукой — сейчас. Ещё немножко постоял рядом с могилой, потом поднял воротник, нахохлился и побрёл прочь.       Со своим прошлым он разобрался.       Со своим прошлым он простился.       — Совсем решил в сосульку смёрзнуться? — хмурится Олесь. Дверца открыта настежь, салон машины выстужен.       Пассажир нагло потягивается. Куртка нараспашку, кофта расстёгнута, рубашка держится всего на трёх пуговицах.       Олесь смотрит. Долго. Упрямо выискивая в бессовестных небесно-сапфировых глазах хотя бы каплю раскаяния. Бесполезно — его там в жизни не было.       — Я решил, что ты придёшь и согреешь меня.       — Обязательно, — Олесь спокойно достаёт с заднего сидения плед, бросает в бессовестную солнечную физиономию спутника. — Ногу укрой, только же гипс сняли.       — Сам укрой. Меня растрясло по ухабам, не могу наклоняться.       Олесь скрипит зубами. Сам же потребовал сюда заехать перед тем, как возвращаться домой. Домой… к полноценной любящей семье. Странное непривычное чувство.       Склоняется, расправляет плед. Насмешливый одобрительный взгляд жжёт затылок. Прохладные ладони мягко сминают куртку, просто накрывая плечи, прижимают к себе. Он утыкается в распахнутую куртку, вдыхает ванильный аромат кожи. Губы невольно растягиваются в улыбке. Секундная слабость — сейчас он отстранится, состроит привычную недовольную мину, натянет на водолазку куртку, и всё опять вернётся на круги своя.       Волос касаются губы.       — О чём думаешь?       — О сестре. Я здесь был только когда её хоронили.       — Ну, теперь у тебя тоже есть сестра.       Олесь вжимается в объятия. Теперь у него есть всё, о чём он мечтал.       Не сдерживается, пробирается носом под тонкую ткань рубашки, прижимается к груди, вслушиваясь в умиротворённо бьющееся сердце.       — Может, скажешь уже?       — Что?       — Что ты меня любишь.       — Я уже говорил.       — Но я не слышал.       — Кто тебе виноват, что ты сознание потерял?       — Ты!       — Я?       — Ага… впрочем, я не против — теперь могу делать с тобой что вздумается, ты всё равно не можешь сопротивляться. — Одна рука оставляет плечи, скользит по позвоночнику вниз, пробирается под пояс джинсов.       — Ну всё, хорошенького понемножку! — Олесь пытается отстраниться. Не получается. — Никита!       — Ась? — словно ждал, когда Олесь лицо от груди поднимет — вторая рука тут же надавливает на затылок, приближая к насмешливо кривящимся губам.       Мягкое осторожное касание.       Ворчливое:       — Ты когда-нибудь изменишься?       Самодовольное:       — Нет, конечно. Иначе тебя бы у меня не было.       — Меня у тебя и так нет. Я тебя просто домой отвезу и обратно вернусь.       — Ага-ага.       — Эй, ты что делаешь?       — Ммм? Проверяю, есть ты у меня или нет.       — Не здесь же…       — Хм, но ты же сказал, что только отвезёшь меня и опять удерёшь. Так что здесь.       — Эм… ну хорошо, я не сразу уеду… Никита!       — Что? Я тебя полгода не видел, потом столько же по больницам валялся. Я соскучился.       Подрагивают идеально очерченные губы в усмешке, в синих глазах скачут бесенята. Никита потягивается, как большой кот, чуть смещается, чтобы сидящий сверху соскользнул ближе к нему, и пунцовый Олесь слетает с его коленей на водительское место — от греха подальше.       Машина мягко трогается с места. Пора возвращаться домой.       Никита долго смотрит на сосредоточенного Олеся. Очень долго.       — Что?       — Ничего. Просто не верится, что ты у меня есть…       Протянул руку и осторожно коснулся спрятанного под волосами ожога. Олесь на секунду прикрыл глаза и прижался к любимой руке.       Жизнь изменилась.       Жизнь продолжилась…       ---       * стих мой