"В самом пекле бессмысленных лет..."

Танжер, наши дни Ева Одиночество пахнет вечерними сумерками, затхлой пылью старых книжных корешков, листочками, засохшими меж пожелтевших страниц. Одиночество пахнет округло-женственным корпусом лютни - его лютни, высушенным деревом кокоболо, Dalbergia retusa, струнами этой лютни, которые никогда уже не зазвучат. Только и остается, что перекатывать на языке названия этого дерева - "гренадильо", "намбар", "пало сандо". Но названия не поют так, как умела петь лютня в тонких пальцах Адама. Одиночество пахнет пищей, которую теперь не с кем разделить, сытным кровяным ароматом, от которого кружится голова. Ева садится на низкий табурет - инкрустация драгоценными породами дерева и перламутром, 18-й век, - подносит к губам крошечную рюмочку - богемское хрустальное стекло баккара, первая половина 19-го, - и смотрит, не отрываясь, на сероватый холодный металл на столике перед собой. Здравствуй, Адам... Их тела не подвержены разложению, как не подвержены смерти. Их тела возмутительно вечны, и это наихудшее из проклятий. Одиночество пахнет сумерками, а вечное одиночество, сужденное ей, пахнет лунным холодным светом. Там, на большом лимонном диске - темная тень, и Еве не хочется думать, что это тот самый Лунный заяц, нефритовым пестом толкущий снадобье бессмертия в агатовой ступке. Она ненавидит этого зайца. Она, принадлежащая к породе обреченных на бессмертие. Ева вспоминает, как... ...Адам лежал неподвижно, во всем сиянии своей лунной красоты, и черные пушистые пряди у лба чуть шевелил ночной сквозняк, залетевший в стрельчатое окно. Ева касалась пальцами его лба, холодного как и всегда, холодного неразличимым в жизни и смерти холодом, отличающим породу существ, к которой принадлежат и они с Адамом. Ева встает, заботливо укладывая металлический сосуд в сумку. Ей кажется, что ноги сами выносят ее из комнаты, она почти плывет над узкими неровными ступеньками, сбегающими в овраг улочки, она почти летит над камнями мостовой, не замечая мрачных оборванцев, шепчущих изо всех закоулков "Эй, у меня есть то, что тебе нужно". Она летит, не разбирая дороги, к дому, который показал ей верный Билаль. - Мне нужна Харуна, - как и в тот, прошлый раз, говорит Ева встретившему ею немому мальчишке. У мальчишки каштановые матовые волосы, не отражающие света, и зеленовато-карие большие глаза. Мальчишка похож на пикси, неизвестно как попавшего в мир людей; мальчишка бледен, и вид у него болезненный. Он отрицательно качает головой, но пропускает Еву внутрь, а сам скрывается в полутьме низкой комнатки, нырнув в какую-то нору-коридор, которых в таких жилищах бывает несметное множество. Мальчишка чем-то похож на того умирающего, у ложа которого сидел Адам - не теперешний Адам, а тот, которого она когда-то обратила, юный музыкант, встреченный ею в почти опустевшем чумном Лондоне столетия назад. Ева до сих пор помнит вкус его крови - той, особенной крови, которая делает человека способным воспринять бессмертие. Благословение, оборачивающееся проклятьем - право, лучше было бы ему тогда остаться и умереть от чумы, как умерли многие тысячи лондонцев. Смерть для существ их породы - это вечный сон, блуждание во мраке, в сравнении с которым даже Дантов ад может показаться Диснейлендом. Почему у нее не хватало решимости изменить все раньше? Сразу после того, как Адам, мучившийся от отравленной пищи, в последний раз вытянулся на ложе и затих. Может, потому, что она не верила в саму возможность что-либо изменить. Это казалось безнадежным, настолько же безнадежным, как достать луну с неба, как встретиться с тем самым Лунным зайцем. На заставленном всякими бутылочками, скляночками и прочей мелочевкой столике Харуны Ева заметила старое фото в деревянной рамке. Выцветшее, почти неразборчивое. Она вспомнила комнатку в доме Адама в Детройте, увешанную фотографиями тех, с кем Адам встречался в жизни и воспоминаниями о ком дорожил. Самой ей никогда не нужны были подобные воспоминания. Адам... *** Танжер, наши дни, 52 дня назад Ева Все началось с Зова. Ева металась головой по подушке весь длинный день, заменявший ночь существам ее породы. Она чувствовала, что кто-то из них, ее единокровных, сбивается с ног в бессмысленных и все же таких настойчивых поисках - это было словно посылаемый в пространство SOS терпящего бедствия корабля. Под вечер она наконец заснула и во сне увидела огромный зал ожидания аэропорта и худого взлохмаченного азиата с безжизненными, будто преждевременно постаревшими глазами. Стамбульский аэропорт. Азиат ждал пересадки на рейс в Танжер. Азиат несколько раз беспомощно озирался, словно ища потерянное и не будучи в силах найти. А ночью Ева вышла пройтись и почти под утро уже столкнулась с азиатом на одной из улочек. Ни о чем не спрашивая, взяла за руку, отметив попутно, что жесткая смуглая кисть не имела ничего общего с нежными музыкальными пальцами Адама, и повела к себе. Хошино После страшных последних событий он пришел в себя только в аэропорту Стамбула. Ни то, как он летел сюда из Токио, ни даже то, как он бронировал билет, не сохранилось его памятью. Все воспоминания оборвались на обратной дороге из страшного особняка госпожи Мияко. Он только смотрел на посадочный талон, в котором значилось "Танжер". Это же слово стояло в глянцевом буклете какой-то турфирмы, неведомо как очутившемся в его руках. Рядом со словом "Танжер" помещалось почему-то яркое, сине-изумрудное фото открытого моря. Море вдруг напомнило ему убитого им вампира - нет, вернее, покончившего с собой вампира. Хошино снова ощутил, как сильные, словно стальные пальцы сжали его руку с мечом и как противник его рукой направил отточенную сталь себе в живот, с силой проведя смертельную горизонталь. Куронума Укё, убийца. Мияко, богатая затворница. И тоже убийца. Мог ли Хошино, обычный полицейский следователь, ожидать, что его подозреваемые окажутся вампирами? Мог ли он ожидать, что и сам станет одним из них? Впрочем, с памятью вообще происходило что-то странное - Хошино казалось, что его вбросили из какой-то темной пустоты прямо в тот день, когда в подвале полицейского управления, в стопке дел, срок давности которых истекал, он наткнулся на файл с делом об убийстве пятнадцатилетней давности. Все, что было прежде, до этого дня - детство, родители, учеба, друзья, - все это словно затянуло серой колыхающейся пеленой. Хошино был голоден. Перед самым отлетом он купил в зоомагазине кролика и, едва успев зайти в кабинку общественного туалета, прокусил ему артерию, безошибочно определив ее местоположение - там пахло особенно вкусно и маняще, - и напился теплой крови. Он пил и пил, ощущая в руках предсмертные содрогания зверька. Но голод от этого не исчез, только словно притупился, стал глуше. С тех пор, как он сжег тела тех двоих - даже мысленно Хошино не мог теперь называть их людьми, - с тех пор, как прах убийц, женщины и мужчины, скрыла холодная глубина железных шкатулок, реальность будто изорвалась в клочья. То, что осталось, казалось снами, видениями. Однако видения эти были настойчивы и так детальны, настолько наполнены шумами, звуками, запахами, что волей-неволей Хошино стал считать их реальностью - иной, но не менее объективной. Впрочем, после всего нагромождения жутких и невероятных событий, что случились с ним, сложно было сомневаться в их реальности. Во всяком случае, не ему в этом сомневаться. Он видел мелкую реку с отблесками солнца в журчащей по камешкам прозрачной воде, видел заброшенный домик, заросший травой, водяную мельницу неподалеку. Помнил взгляд, мягкий, внимательный и чуть укоризненный - у того человека была привычка смотреть, чуть склонив голову набок. "В его взгляде плещется море", произнес в сознании Хошино чей-то голос. "Море" - это слово и знак, которым оно записывалось, было словно ключом к чему-то очень важному, к тому, что могло пролить свет на происходящее. Хошино открыл глаза - вокруг по-прежнему был шумный зал ожидания, с разношерстной толпой, снующей взад-вперед, вползающей и выползающей из маленьких магазинчиков. От искусственного света, льющегося с потолка, сделалось тошно - не так, впрочем, тошно, как от солнца. Наконец номер рейса высветился на табло. Хошино прошел к своему гейту; там людей было гораздо меньше, он сразу нашел местечко в углу ряда металлических кресел и снова закрыл глаза - до посадки оставалось еще два часа. За закрытыми глазами в его сознание прорывалась совсем другая жизнь - в ней, в этой другой жизни, он помнил все гораздо лучше, чем в том, что еще донедавна считал реальностью. В этой другой жизни был старинный город, и ветер гнал сор и сухие листья по пустым узким улочкам, колотился в закрытые двери лавчонок и убогих домиков. И там же был человек в коричнево-охряной старинной одежде, - "цвета дубовой коры", думает Хошино. Человек бросился на него с обнаженным мечом, и Хошино отчетливо ощутил, как его собственная рука неощутимым, молниеносным движением вырвала из ножен сталь, и человек в коричневом завалился назад, вытаращив глаза, выронив меч, разбросав руки со скрюченными пальцами - словно изумляясь кровавому следу, распоровшему его лицо. И дальше снова улицы, улочки, закоулки, серо-коричневые в сепию, и ветер треплет клочья белесо-охряных облаков, гонит сор вдоль закрытых деревянными и бамбуковыми щитами лавок. И быстрым шагом идет, почти летит по пустой улице отряд в старинных куртках - хаори, - с зубчатыми светлыми краями. "Эта сволочь..." - слышит Хошино в свой адрес. И дальше идет имя, короткое и звонкое, как свист клинка, которое он, тем не менее, никак не может уловить. *** В Танжере самолет приземлился еще затемно. Только пройдя рамку металлодетектора, Хошино подумал, что на металлические саркофажки в его спортивной сумке прибор не отреагировал. Как не отреагировали на них металлодетекторы в Стамбуле и Токио - но это обстоятельство отчего-то нисколько не удивило бывшего полицейского детектива. Он снял пиджак, сбросил галстук и расстегнул ворот рубашки - здесь жара гораздо суше, чем он привык, оттого ночь веяла прохладой, несмотря на июль. В воздухе носились пряные ароматы, воздух был почти вкусен; Хошино сам не заметил, как добрался до города, он блуждал по улочкам и не мог отделаться от ощущения дежа-вю - такие же узенькие улочки были в той, прорывающейся в его сознание иной реальности. Только дома там были деревянные, сказал он себе. И город пах по другому - городская вонь, здесь острая, с кислотой старого пота и давно немытого тела, была там совсем другой. Там пахло прелыми листьями, сладковато тянуло гнилью и навозом. Там вонь была влажной - здесь она сухая. А вот лунный диск тут совсем такой же, и так же толчет на нем Лунный заяц кору коричного дерева для своего снадобья. Хошино шел по улочкам и сравнивал, выискивая схожести и различия, стремясь перебросить мостик понадежнее между теми отдельными островками, в которые превратилось его сознание. Сравнивать, сличать, запоминать детали, анализировать - в этом была умиротворяющая привычность. Этим он, полицейский сыщик, занимался всю жизнь - и еще много-много жизней перед тем, шепнул ему на ухо чей-то насмешливый голос. И несмотря на это, Хошино все менее различал ту и эту реальность, все больше путался, тыкался в стены как слепой. С очередным поворотом на него вышла - нет, вылетела, - женщина, белолицая и белокурая. И тут же оборвался тихий назойливый звенящий зов, который не смолкал в сознании Хошино в течение всего полета из Стамбула. Словно приемник и передатчик встретились. - Ну что ж, пойдем, - сказала женщина, беря его за руку. *** "Изощренное японское представление о мести - отправить врагов на вечные муки и таскать с собою их прах", - в голосе лунной женщины, назвавшейся Евой, сквозила усталая привычная насмешка. Голос хрипловатый, низкий. Неуютный. Хошино сидит на низкой тахте в арабском вкусе, а саркофажики стоят перед ним на инкрустированном столике - в самом центре разбегающегося мелкого-мелкого узора из перламутра и цветных камешков. Они чужие на этом столике. Как и Хошино чужда эта обстановка с полупрозрачными марроканскими драпировками, с коврами на полу и пирамидами книг у стен. Ева медленно, будто священнодействуя, снимает тонкие бежевые перчатки, облившие ее сухие маленькие руки. Хошино кажется, что ее пальцы чуть светятся в лунном полумраке - или это светильник с пестрым стеклянным абажуром дает такой эффект? - О, даже так, - бормочет она, положив на один из саркофажков руки и тотчас отдернув их. На втором саркофажке руки ее задерживаются, Ева закрывает глаза, словно согревая ладони о жарко тлеющую углями жаровню. - Ты знал его, - не спрашивая, а утверждая, говорит она, осклабившись. - Я не помню! - вскидывается Хошино. - Ты вспомнишь. Для тебя было бы лучше вовсе этого не вспоминать - но ты все равно вспомнишь. Мы теперь все - как клетки одного организма. Немудрено, что ты стал чувствительнее. Это будет расти в тебе, и в какой-то миг ты, наконец, поймешь, что вынужден носить перчатки, чтобы не сойти с ума. Сумасшедший вампир! Ха-ха-ха! - смеется она. Потом произносит серьезно: - А теперь нам надо подкрепиться. Глухим рубином взблескивает в ее руке маленькая рюмочка, и Хошино, не раздумывая, выливает в горло все ее содержимое. На миг рот опаляется солоноватым жгучим металлическим - а потом наступает блаженство. То самое, которое он так хорошо запомнил - почти такое же, которое дарила кровь Мияко. Хошино откидывает голову - это почти оргазм, это пьянящая сладость, жизнь и смерть в одном глотке. Но того ощущения всесилия, которое полнило его после крови Мияко, Хошино не ощущает. - Ты пил раньше кровь одного из нас? - спрашивает Ева. - Ты... - она смотрит на саркофажки и обрывает себя. - Она всегда была с причудами. - Мияко? - тихо переспрашивает Хошино. Ева хохочет. - Забавное имя она выбрала на этот раз, - Хошино смотрит на нее, хохочущую, на выпачканные красным зубы, на выделяющиеся в верхней челюсти клыки. Проводит языком по своим зубам, ощущая ту же мешающую остроту. - Ты обрек их на такие муки, - Ева, наконец, прекращает смеяться. - В отношении Лунной госпожи это меня не удивляет, но чем тебе так помешал этот... второй? - Он сам попросил меня, - проборматывает Хошино. - И сам убил себя. Я никогда не смог бы победить его в поединке, впервые осознает Хошино. Осознает с потрясающей ясностью - вспомнив завораживающий и безусловно смертоносный танец с мечом. Куронума Укё. Убийца. Вампир. - Ты знаешь, что такое ад голодных духов? - Ева пристально смотрит на него и снова разражается хохотом. Она пьяна, понимает детектив. - Нам не дано умереть. Все, что мы можем - это отправиться в вечный мрак на вечные времена. Ад голодных духов, когда ты чуешь кровь и не можешь ее достать. И так до скончания веков. Право, самая мучительная смерть ничто в сравнении с этим. - Голодные духи... гако, - произносит Хошино, перекатывает на языке страшное, пришедшее из старых сказок название. - Он тоже там... Адам... - продолжает Ева, смотря в пространство. - В аду. Даже отравиться не смог как следует. Такова уж у нас с тобой судьба, - завершает она. Острые плечи, угловатые как у подростка, не лишают ее очарования женственности, думает Хошино. Он чувствует, что его начинает уносить - как уносило в присутствии Мияко. - Мне кажется, что я что-то забыл... - чувствуя, что нужно переменить тему, отвлечься, говорит бывший полицейский. От выпитого у него шумит в голове - сильнее, чем когда-то шумело от алкоголя. - Она... Мияко... она назвала имя... Другое имя убийцы. Не Куронума Укё - другое. "Я почти забыл это имя", - ответил тогда Куронума. Хошино напряг память, исколотую, разорванную в клочья, как старая тряпка, память, стараясь вспомнить - два слога, простых как выдох. "Соджи..." Соджи! - Все существа делятся на живущих... - говорит меж тем Ева - тем тягучим голосом, каким обычно говорят пьяные женщины. - На живущих и выживающих. Я из тех, кто всегда выживает. И ты из тех, кто всегда выживает. А вот Адам, эта сволочь... - "Эта сволочь Сайто Хаджиме", - губы Хошино сами произносят эту фразу. Он медленно поднимает голову и ошалело смотрит на Еву. - Вспомнил, наконец, - смеется Ева. И смех ее звучит совсем не весело.