"В самом пекле бессмысленных лет..."

«Нельзя», - нам сказали и затворили врата. Но все же много врат мы прошли. Протеснились. И «можно» оставалось за нами. (Н.Рерих "На последних вратах") Танжер, наши дни, 51 день назад Сайто Один из этих маленьких металлических саркофагов обжигал неземным холодом. Второй же был тепел. И от обоих саркофажков шла вибрация - едва уловимая, но скоро заставлявшая пальцы дрожать, словно от сильной усталости. Как будто он все утро тренировался с тяжелой палкой вместо легкого боккена. "Где я мог тренироваться с палкой?" И тут же сознание подсказало, подбросив картинки маленького зала для фехтования, с потемневшим от времени деревянным полом, со старыми, прорванными кое-где бумажными сёдзи. Лица людей, мелькавших в этом зале, были знакомыми, знакомыми до боли. Он поспешил отнять руки от саркофага, и видения исчезли. - Мне тоже придется носить перчатки? - неожиданно для себя спросил он Еву. Та усмехнулась. - Некоторым невыносимо все время слушать руками вещи, - ответила она. - На вещах бывает много неприятного. Привыкайте, Сайто-сан. Только сейчас ему пришло в голову, что он не знает, на каком языке и как они общались с Евой. Это не был японский, это не был английский, это не был никакой другой язык, включая разговор мыслями вроде того, как он говорил когда-то с Бриджит, служанкой госпожи Мияко. - Я уже говорила, что мы все - такие как мы - составляем как бы единый организм. Мы как нейроны мозга. Неудивительно, что мы прекрасно понимаем друг друга, - покровительственно улыбнулась ему Ева. - Наша инаковость не только в том, чем мы питаемся. Мы соврешенно другие. Мы высшие, Сайто. Снова она назвала его этим именем, и снова он принял это имя, как должное. Как родное. "Хошино" стиралось, пропадало, как далекая земля в тумане. Оставалось только "Сайто". Будто вся современная реальность была только путем к обретению этого имени. И к тому, чтобы вспомнить... ...смертельный танец посреди моста, с мечом, которому более шести сотен лет. Тому, в чьих руках меч когда-то плясал на киотском мосту, было немногим больше двадцати. "Окита!" - не успел добежать, как на мосту не осталось ни одного из нападавших. Только тот, с мечом, тщательно стряхивает кровь с клинка и бережно, будто величайшую драгоценность, прячет в ножны. И только потом улыбается - неожиданно светло. И привычно. "Не о чем беспокоиться, Сайто-кун". В комнатах Евы много книг, самых разных, из разных эпох и на разных языках - и он учится читать их руками. С непривычки руки дрожат, отзываются ноющей болью в кончиках пальцев, но он упорен. Он, Сайто Хаджиме - все теснее срастается с ним это имя. Имя возвращается домой. Ева - Ты можешь помочь мне вспомнить? - спрашивает он Еву под утро. Утро - для них оно вечер. Ева ждала этой просьбы, и почти хотела ее услышать - ей нужно было заполнить ту страшную пустоту, которая образовалась теперь, когда Адам лежал в дальней комнатке ее жилища. Ни живой, ни мертвый. Отравленная кровь - для вампиров это именно та смерть, которая более всего похожа на обычную человеческую. С той только разницей, что для вампиров смерть это процесс, а не результат. - Если я начну, то не смогу остановиться. А ты не сможешь мне не ответить, Сайто,- предупреждает она и японец согласно кивает. Ева начала расспрашивать - вдумчиво и последовательно, будто препарируя труп, вскрывая оболочки одну за другой, обнажая органы. И бывший полицейский детектив Хошино рассказывал, разматывая нить - сначала о том, как он пришел в дом таинственной аристократки Мияко, расследуя убийство юной девушки. О том, как Мияко назвала ему имя убийцы, своего бывшего любовника. Куронума Укё звали этого убийцу. Рассказал, как едва не погиб, пытаясь собрать улики против убийцы, и как Мияко вернула его к жизни, дав выпить своей крови и обратив... "...в вампира", - бестрепетно выговорил Сайто это слово. И продолжил говорить. Оказалось, Куронума стал убивать потому, что не вынес вампирских привычек Мияко, которая питалась мужчинами, попутно используя их для сексуальных утех - так она сама сказала, по крайней мере. - Она просто хотела от него отделаться, - прокомментировала Ева. - Мияко когда-то порвала нить. Очень важную. И с тех пор она только и делает, что рвет нити. Так уж повелось. Услышав про последнюю схватку, про то, что его противник сам убил себя, напоследок попросив даровать ему и Мияко вечный сон, Ева покачала головой. - А сама Мияко? - спросила она. - Мне показалось... - бывший полицейский с трудом подбирал слова, - мне показалось, что она была удивлена... - ... когда ты убил ее, - закончила вместо него Ева. - А кто надоумил тебя сжечь их тела и спрятать пепел в металлические саркофаги? Кто надоумил тебя, Сайто? Японец мучительно сжал виски. - Бриджит, - сказал он наконец. - Немая служанка Мияко. Смертная. Она сказала мне, что только этим способом можно уничтожить вампира. - Какая изощренная фантазия! - рассмеялась Ева. - Ей не откажешь в изобретательности. Но тебя ведь не это заботит, друг мой? "Имя. Меня заботит имя", - подумал Сайто. И Ева поняла. - Скажи мне то имя, которым назвала Мияко твоего врага? - раздельно, роняя слова как тяжелые капли, проговорила Ева. - Соджи, - без промедления ответил Сайто. В его голосе зазвучала обреченность. - Я никогда не называл его так. Окита Соджи. Он всегда был для меня только Окитой. - А ты сам? - Я родился в первый день первой луны, в первый год эры Кока(1), - уверенно ответил Сайто. Потом запнулся и изумленно уставился на Еву. Та поощряюще кивнула головой. Рассказ Сайто становился все более бессвязным, он барахтался в своих воспоминаниях, как рыба в сетях. Он говорил о себе, но все время сбивался на рассказ о том, другом, который никогда не был особенно близким другом и вдруг оказался такой щемящей раной. Он говорил о веселой безжалостности Окиты, когда они дрались с целой толпой здоровяков с палками - "они были борцами сумо... огромные... с палками, Окиту ударили тогда по голове, но он от этого будто впал в неистовство. Когда бой закончился, он был весь в крови и походил на демона... Потом он долго отмывался". - Я обрек его на вечные муки, - вдруг прервал себя Сайто. - Я сам обрек его на ад голодных духов... Он вцепился ногтями в кожу лица, будто собравшись сорвать ее. - Эта Бриджит, - вывел его из отчаяния голос Евы, - она была полукровкой? Наполовину японкой? - Да, - вспомнив рассказы Мияко, ответил Сайто. - Укё... то есть Окита убил ее, когда мы сражались. - Девушка-полукровка, - сказала Ева, снова поднося руки к саркофажку. К тому, от которого веяло теплом. *** Сайто Он старался собрать воедино все. Все то, что он помнил еще как Хошино. Итак, он отправился в таинственный особняк еще более таинственной богатой аристократки. Мияко - так она назвалась. Там еще была странная немая девушка-служанка, японка с темно-синими глазами. Бриджит. Да, это помнилось. Помнился и тот, чье имя Мияко назвала - убийца той молоденькой горничной, на дело которой наткнулся он, полицейский детектив Хошино. Куронума Укё. Дальше память показывала прошлое мельканием пестрых картинок - вот он, Хошино, ищет улики, вот его хватают люди Куронумы, вот сам Куронума едва не убивает его. Вот его спасает Бриджит и вот уже он приходит в себя в особняке Мияко. Приходит в себя от ощущения наполняющей его нечеловеческой силы. Тогда и поменялась его природа. Мияко вернула его к жизни своей кровью - сделав бессмертным кровопийцей. Любовь? Хошино едва не засмеялся - какая тут любовь... Они с Мияко набрасывались друг на друга как голодные звери, ненавидя, желая обладать. Он ненавидел Мияко. Может, оттого и запомнил сказанное Бриджит - немая девушка умела общаться мыслями. И голосом мыслей она сказала Хошино, что вампиров можно победить только одним способом - в то время, пока они еще не пришли в себя после удара, их тело надо сжечь, а прах заточить в сосуд из черного металла. И тогда вампир окажется навечно заключенным во тьме. А потом Куронума пришел в дом Мияко. И она назвала его... как же она его назвала? Проклятая память отказывалась припоминать это имя. А вот бой Хошино помнил отлично. К тому времени он научился сражаться - а может, вспомнил то, что умел когда-то раньше. Они скрестили клинки, и едва ли не в третий выпад Куронумы попала Бриджит. Хошино показалось тогда, что Куронума сам опешил от того, что его меч пронзил девушку. Того, что случилось потом, Хошино и ожидал, и не ожидал - Куронума набросился на него с нечеловеческой яростью. И устоять перед его быстротой и мастерством мечника было невозможно. Хошино уже ожидал смерти, когда Куронума неожиданно схватил его за запястье и стиснул словно клещами. А потом направил меч Хошино себе в живот, проведя смертельную черту. "Подари нам... вечный сон", - проговорил он сквозь стиснутые зубы. Ударить мечом Мияко, не ожидавшую этого, сжечь тела обоих вампиров, поместить их прах в два железных саркофажка - как все это было, Хошино почти не помнил. Помнил лишь, что это - было. Вот и все. Теперь ту личину можно было отбросить. Детектива Хошино больше нет. Теперь есть только Сайто Хаджиме. *** Танжер, наши дни Ева Харуна все не возвращалась, немой мальчишка тоже не показывался. Уверенность Евы, с которой она пришла в жилище старухи, потихоньку испарялась: связать когда-то разорванные нити, связать их так, как было им предопределено - слишком уж непосильной выглядела эта задача даже для нее. Если бы не Сайто, она никогда даже не задумалась бы о подобном. Снова и снова взгляд Евы падал на старую фотографию на столике Харуны. Теперь она могла разглядеть, что на фотографии была молодая девушка в какой-то темной бесформенной одежде - не разобрать в какой. Наверное, прабабка или бабка старой Харуны. Лицо с азиатчинкой - впрочем, сама Харуна не была ни марроканской арабкой, ни берберкой. Ева не привыкла задавать вопросы людям, а Харуна, коричневолицая, сморщенная, невообразимо старая, оставалась закрытой, как высохший орех, который можно только разбить, но никак не расколоть. Ева положила на фото левую руку и прикрыла глаза. Она увидела островерхие, серо-черные скалистые отроги гор, убеленные по морщинам снегами. Увидела веселые чистенькие крутокрышие домики маленького городка, вокруг которого высились горы. Увидела высокую даму в длинном платье с широкой колоколообразной юбкой, а рядом с ней девочку-подростка в коротком платьице. У дамы было узкое смугловатое лицо с большими темными глазами и тонким прямым носом, правильные и благородные черты исключали, однако, все мысли о женской симпатичности и привлекательности - это было лицо мученицы. Девочка же напротив была шумно-весела, и рассказывала что-то высокой даме с радостным оживлением, освещавшим ее светлокожее свежее личико с чуть узковатыми светло-карими, золотистыми глазами. "1859 год", - дата сама обозначилась в сознании Евы. Это было привычно. *** Швейцария, Лозанна, 1859г. Ирен Мама наконец приехала! - М-lle Доннел... - еще не успела мадам Маргерит договорить, как Ирен бросилась вон из комнаты для музыкальных упражнений, духом пролетела длинный коридор и выбежала на залитый солнцем аккуратный дворик. Мадам Маргерит и рада была бы одернуть воспитанницу, но на Ирен совершенно невозможно было сердиться. Ее все любили, хотя вряд ли хоть кто-то мог назвать ее своим другом. У Ирен был странный дар дружить со всеми и ни с кем, она приходила на помощь любому, по первому душевному порыву, не задумываясь о благодарности. Но сама никогда не ждала помощи от других - напротив, каждое благодеяние, адресованное ей, казалось Ирен невероятным, незаслуженным счастьем. Она долго еще про себя спрашивала, за что ей такой подарок судьбы, и искренно удивлялась ему, считая себя недостойной. Горячие дружеские порывы, так свойственные закрытым учебным заведениям, особенно женским, вызывали у нее чувство неловкости; Ирен не могла заставить себя ходить с подругами в обнимку, держаться за руки, секретничать в темных углах. Она не любила излишних нежностей и сантиментов - когда кто-то горячо и бурно изливал свои чувства, Ирен краснела и старалась не смотреть на рассказчика, испытывая мучительный стыд вчуже, будто откровенничающий демонстрировал на публике свое исподнее. "Это потому, что она азиатка", - сказала как-то одна из старших воспитанниц. Ирен, до которой дошли эти слова, ничуть не была ими задета. Втайне она гордилась своим происхождением, и в этой гордости и неуниженности приемной, взятой из милости девочки была большая заслуга ее названных родителей. Джеймс Джаспер Доннел и его жена Мэри были англичанами по рождению и космополитами по убеждениям. Джеймс, наследник весьма значительного состояния, со страстью отдавался самым разнообразным занятиям - он интересовался антропологией и этнографией, был полиглотом, с юности много путешествовал, состоял действительным членом Географического общества, и две его работы по этнографии народов Западной Африки были отмечены медалями. Он был шумлив, горяч и несдержан на язык, научные оппоненты ёжились от едких острот, которые им адресовал Доннел во время высокоученых диспутов. Но в то же время Джеймс-Джи, как его часто называли, был беспримерно добр и благороден, что признавалось всеми. Он одинаково благожелательно говорил с пэром Англии в роскошной гостиной и с охотниками диких африканских племен на равнинах Камеруна - с последними он говорил, пожалуй, даже с большей охотой. В Африке его стали считать чуть ли не великим добрым колдуном после того, как Джеймс с женой вылечили четверых безнадежных больных. И такую же добрую память они с женой оставили после себя в далекой Японии, куда отправились вместе с голландской миссией. Супруги Доннел уехали в Японию вдвоем, а вернулись уже втроем - с пятилетней девочкой, дочерью японки и голландского моряка. Изуми, как назвали девочку на родине, стала в Европе Ирен. Мэри Доннел, прекрасная музыкантша и филантропка, неожиданно для себя привязалась к маленькой сиротке, которая быстро стала называть ее мамой. Впрочем, и Мэри, и Джеймс делали все, чтобы девочка не забыла своей родины - полиглот Доннел говорил с нею исключительно по-японски и Мэри скоро стала делать то же самое, хотя языком она владела хуже своего супруга. ...Итак, Ирен выбежала во дворик и сразу увидела мать. Мэри Доннел пыталась напустить на себя строгий вид, но в уголках тонких губ дрожала радостная улыбка. Сегодня она забирала Ирен из пансиона, где та училась в продолжении последнего года. Прощание с учителями, воспитателями и подругами, вещи отправлены в гостиницу, а мать и дочь после неизбежных преддорожных хлопот отправились прощаться с городком. Ирен, которая словно оттаивала и раскрывалась как чашечка цветка рядом со спокойной и терпеливой Мэри, рассказывала о празднике нарциссов, на который возили пансионерок, о цветочной битве, о подругах и учителях, о вдохновенных лекциях учителя естественных наук, благодаря которым почти все пансионерки стали заядлыми геологами и ботаниками, таща в классы кусочки камней, травинки и веточки, найденные во время прогулок. Мсье Реваль вооружался пенсне и со всей серьезностью рассматривал принесенное, веско роняя латинские названия растений - он был пылким поклонником Линнея, - и звучные наименования минералов. - Великолепно, что ты так увлечена познанием, - с улыбкой сказала мать. - А на празднике нарциссов я сама любила бывать, когда была такой как ты. - Я хочу побывать на празднике хризантем, - тихо ответила Ирен и закусила губу. Даже матери сложно сказать о самом сокровенном. Но Мэри хорошо понимала чувство девочки, она коснулась рукой темных густых волос Ирен - легко, не обременяя лаской. - Обязательно побываешь. Сейчас мы едем в Англию, подождем там отца, а потом все вместе сядем в Портсмуте на большой корабль. - Под белыми парусами и с бравыми матросами, - легко уловив "сказочный" тон матери и подхватывая его, продолжила Ирен со смехом. - А в Японии меня снова будут звать Изуми? - А как бы ты сама хотела? - переходя на японский, спросила мать. Ирен задумалась. Ей всегда нравилось, что по-японски даже то, как записывается имя, имело свой потаенный смысл и свое значение. Не то что на французском или английском - скучные буквы и никаких потаенных смыслов. - Изуми - красивое имя, - начала она. - И красиво пишется - "родник". Но только разве я похожа на родник? - Похожа, вполне, - карие, темнее, чем у Ирен, глаза Мэри заискрились смехом. - Любишь брызгаться. Ирен снова закусила губу. Она очень хотела сказать матери, что ее европейское имя тоже можно записать по-японски, двумя знаками - "единственно" и "любовь". Папа, взахлеб делясь знаниями, как он любил, как-то растолковал ей это, не особо задумываясь о том, на какую почву падет сказанное. Тогда Ирен постаралась сделать вид, что не расслышала, однако сказанное глубоко врезалось в ее память. Так глубоко, что даже матери Ирен не решилась об этом сказать, боясь обнаружить все романтические фантазии, которые окружили теперь ее собственное имя. Она любила сказки Гауфа, странные, таинственные и не всегда хорошо заканчивающиеся. Порой, читая украдкой при свете масляного светильника, Ирен прерывалась, прикрывала книгу и рассматривала портрет сказочника на фронтисписе - тонкое умное лицо с чуть асимметрично посаженными глазами, светлое лицо, с улыбкой, затаившейся в уголках губ и твердым взглядом человека, взявшего верх над своими призраками. Она знала, что немецкий сказочник умер от лихорадки, едва дожив до двадцати пяти, едва женившись на кузине Лиз, в которую давно был влюблен. И трагическая судьба только добавляла очарования его сказкам. Любимым же у Ирен был рассказ о гульдене с оленем, и во сне она часто видела себя исцеляющей доброго и благородного рыцаря Куно от яда, подосланного его злыми братьями. Рыцарь Куно представлялся ей белокурым, с открытым мужественным лицом и удивительным, ни на кого не похожим выражением глаз - синих как море. Она часто думала, как могло бы быть его имя по-японски, и всегда в это придуманное имя входил знак "оки", "море". Иногда, забывшись, Ирен выписывала этот знак на полях тетрадок по чистописанию, и старенькая классная дама только качала головой, обнаруживая ее художества. Но куда ей быть подругой рыцаря Куно, думала Ирен. Для этого подошла бы мама - она сильная и храбрая. Совсем недавно Ирен узнала от воспитательниц, что под Рождество, в прошлый свой приезд мама, узнав о заболевшей "гнилой жабой"(2) Клодии Грациани, самой младшей из воспитанниц, вызвалась сама ухаживать за девочкой и спасла ее, вовремя отсосав из горла душившие Клодию зловредные пленки. - Мама, тебе было тогда страшно? - спросила Ирен, забыв, что мать не могла уследить за ее мыслями. Но Мэри Доннел поняла, что имела в виду ее девочка. - Потом. Потом только было, - ответила она, помолчав. - Когда я подумала о тебе, о папе. А тогда я сказала себе, что не найду покоя, если Клодия умрет, а я буду просто стоять и смотреть. Ирен застенчиво прижалась к боку матери, обняв Мэри за талию. - Большая ты уже, - улыбнулась мать, обнимая девочку в ответ. - Тринадцать, скоро будешь невеста. И забудешь нас с папой. *** Танжер, наши дни Ева очнулась от вскриков какой-то ночной птицы за окном. Кем бы ни была та девочка с фотографии на столике Харуны, она не имела отношения к намерениям Евы. Тогда, пятьдесят дней назад, она сама спросила Сайто о девочке-полукровке. Спросила, потому что почувствовала одну из оборванных нитей все этой истории - ощутила эту нить, прикоснувшись к саркофажку. И старая Харуна, к которой они с Сайто потом отправились, повторила ее вопрос. Танжер, наши дни, 50 дней назад Сайто - Я обрек его на вечные муки, - повторил Сайто старой Харуне. Он с необыкновенной четкостью вспомнил один странный момент из той, иной реальности - холодный зимний день вскоре после того, как покончили с Ито Кашитаро. Люди Ито открыли на них охоту. Валил снег, крупные хлопья, похожие на цветочные лепестки. На таком снегу, пока он не стаял, хорошо видны все следы. На таком снегу хорошо видна кровь. В этот день Окита Соджи вернулся из своих обычных одиноких блужданий по Киото и коротко доложил замкому Хиджикате, что встретил пятерых, из которых живым не ушел ни один. Это было неудивительно, удивительно было то, что с тех пор Окита, недомогавший вот уже больше года, ни разу не кашлянул. И с тех же пор он совсем перестал улыбаться. - Тогда он и встретился с нею, - сказала Харуна. Она внимательно оглядела оба саркофага, потом достала маленький мешочек, из которого вытряхнула какие-то разноцветные бусины, косточки и орешки и погрузилась в их изучение. - С Мияко? - вполголоса спросил Сайто, повернувшись к Еве. Та тихо засмеялась. - Какое все же забавное имя она выбрала! Для такой старухи, впрочем, неудивительно. Ей много тысячелетий и китайцы даже умудрились сделать ее богиней, но большой силы даже они ей не приписали. Харуна все еще занималась своими бусинами и косточками, и Ева продолжила рассказ: - Я встречалась с нею когда-то. Поразительная жажда обладания! Право, если бы она не была из другой породы, я решила бы, что она из Прирожденных кровопийц. О ней ходит столько россказней - когда-то в старые времена ее путали с дочерью хозяина одной гостиницы, которую вовремя не погребли и которая умерла девственницей. После этого в том округе кто-то охотился на мужчин, высасывая их кровь. Она погубила троих купцов, останавливавшися в той гостинице, а затем сбежала, когда тело несчастной девственницы, на которую все свалили, собрались отрыть и подвергнуть очистительному обряду. Голос Евы стал более монотонным, Сайто слушал о горе и Древе бессмертия, на котором рос плод, созревавший раз в несколько тысяч лет. И о снадобье, хранившемся у Царицы Западного рая. - Сиванму... - имя отдалось в ушах Сайто и показалось знакомым. "Он подарил мне статуэтку Сиванму" - кто говорил эти слова, когда, где? А Ева говорила дальше о храбром стрелке, добравшемся до хранительницы снадобья и добывшем немного драгоценной субстанции для себя и для своей жены. "Если все содержимое примет один, то он сможет вознестись на небо и стать божеством. Если его выпьют двое, то они станут бессмертными на земле". Жена стрелка хотела стать богиней и обманула мужа, выкрав у него снадобье и выпив его одна. Она стала бессмертной и отправилась на небо... - На Луну, - закончила Ева. - Как ты думаешь, видел ее там Нил Армстронг? Сайто непонимающе взглянул на нее. - Ты вряд ли теперь знаешь, кто такой Нил Армстронг, - поспешила сказать Ева. - Трудно жить в двух временах. Конечно, то была другая Луна. С тех пор прошло много веков, и жить в одиноком холодном дворце, быть бессмертной, отягощенной чувством вины - не так это легко, как может показаться. Новоиспеченная богиня спустилась на землю и с тех пор бродит по ней - неприкаянная. И все ищет чего-то, сама не зная чего. Или кого. Все звучало так несерьезно, такой сказочкой для маленьких детишек, что Сайто поспешил обратиться к Харуне. - Почему вы спросили о полукровке? Старуха оторвалась от созерцания своей цветной дребедени. - Она затесалась в вашу судьбу. В твою и в его, - Харуна кивнула на саркофажек. - Лунная ведьма знала об этом, поэтому и взяла к себе ту немую полукровку. Она хорошо умеет перепутывать нити судьбы, этого у ней не отнять - вроде все нити те же, что и должно быть, а полотно вовсе другое. Знаешь, как нерадивая хозяйка заменяет в составе блюда одни составные и приправы на другие - вроде и такие же, да не такие. И блюдо выходит вроде то, да не то. Хорошо, что тот... тот убил девочку своими руками. Смуглое, все в пятнах старости лицо Харуны с узкими светло-карими глазами оставалось невозмутимым, когда она, близко поднося к глазам, осматривала каждую из своих костяшек, будто взвешивая и готовясь принять важное решение. - Ты готов вернуть ему его судьбу? - спросила она наконец. Светло-карие в желтизну глаза, немигая, уставились в лицо Сайто. И перед глазами того вдруг встало мрачное заброшенное строение, в ушах послышался шум водяной мельницы и надрывный кашель. Окита Соджи умер в неполные двадцать пять в заброшенной усадьбе в Сентагайя, отчетливо вспомнил Сайто. Куда ни кинь - всюду клин. Быть бессмертным и обреченным на вечные муки или умереть в неполные двадцать пять... - Я хочу дать ему другую судьбу. Хорошую, какой он заслуживал, - неожиданно для себя сказал Сайто. Ему вдруг стало стыдно, стыдно мучительно - за то, что выживал там, где гибли другие, за то, что прожил долгую и относительно неплохую жизнь. Что там, что здесь. Уж кому-кому, а ему бессмертие было справедливой карой за вечное стремление выжить. Старухины руки с костяшками замерли. Ее лицо на мгновение потеряло свою непроницаемость - на Сайто смотрели живые, страдающие глаза, а брови взлетели в жалобном изломе. Но это длилось лишь миг - со следующим взмахом ресниц лицо Харуны стало прежней непроницаемой маской. - Хорошо, что он сам убил ту полукровочку, - повторила Харуна. - Он хотел бы вернуть все, пересновать нити так, как должно было им быть. - Интересный способ выразить свое мнение, - пробормотала Ева себе под нос. Но старуха услышала ее. - Уж тебе-то должно быть известно, что смерть и любовь ходят рука об руку, - ответила Харуна.