"В самом пекле бессмысленных лет..."

Танжер, наши дни, 47 дней назад Ева "Мое имя - cтершийся Иероглиф Мои одежды залатаны ветром, Что несу я в зажатых ладонях Меня не спросят,и я не отвечу" ("Пикник") Делать было совершенно нечего. Раньше день заполнялся бесконечными скольжением по волнам человеческой мысли, которую можно было примерять на себя как одежды - гибкие, текучие восточные шелка и простую, грубую, как удар гладиуса, тогу римлян, негнущийся златотканый далматик византийцев и расшитый бархат французских вельмож... Можно было надеть строгий сюртук и под его непроницаемо рациональным покровом вникать в позитивизм Огюста Конта, сухой как полынь, которой добросовестные хозяйки отпугивают моль. Но все это Еву не привлекало, и не привлекало довольно давно. И даже вопрос, который она давно уже собиралась задать - сначала Билалю и Киту Марлоу, от которых она узнала о старухе-привратнице, а потом и самой Харуне, - сейчас перестал занимать ее. В самом деле, какая ей разница, откуда взялась эта высохшая старуха без роду-племени, что делает она в Танжере и к какой породе принадлежит. Билаль, которого Ева встретила в условленном месте, передал ей белый пакет. В пакете металлически звякнуло - медицинские контейнеры с... с пищей. Милый Билаль, он до сих пор не может простить себе, что тогда подвел Марлоу и вовремя не встретился им с Адамом, не наладил канал поставки пищи. В том, как он подал Еве пакет, как дрожала его рука, было что-то от последнего поцелуя Иуды - вина и обреченность. Ева хотела спросить, где Билаль спрятал тело Кита Марлоу - ей подумалось, что, несмотря на весь философский стоицизм Кита, делать старика добычей жадных до сенсаций ученых не совсем хорошо, - но вместо этого она спросила только: - "Харуна" - ты не знаешь, что значит ее имя? Билаль вздрогнул. Где бы ни были его мысли, он был сейчас далеко от Танжера. Кит научил его многому, подумала Ева. А еще подумала, что Билалю несказанно повезло - его кровь не могла воспринять природу вампира и бессмертие ему не грозило. - Мне кажется, это женская форма от "Харун", - ответил Билаль, когда Ева уже успела почти забыть свой вопрос. "Ты знал его?" - едва не вырвалось у Евы. Она вовремя спохватилась - Билаль никак не мог знать калифа Харуна ар-Рашида, Харуна Справедливого, владельца знаменитого двустороннего плаща. Разве что сам Марлоу... Придя домой, Ева едва сбросила обувь. Горел светильник, его отблески, казалось Еве, медленно плавали по книжным корешкам и играли в полупрозрачной тонкой ткани полога над кроватью. Рюмочка играла острыми отблесками в дрожащих пальцах, пока Ева, затаив дыхание, наполняла ее - до краев, чтобы сил хватило на подольше. Рубиновый отблеск на белых пальцах... - Будем здоровы, - пробормотала она, устраиваясь с рюмочкой на полу, у ложа. Когда сила свежей крови привычно закружила голову, Ева откинулась назад, затылком коснувшись безжизненной холодной руки лежащего Адама. ...Адам очень скоро забыл все, что видел и пережил в тот страшный час - улицы Лондона и мортусов в уродливых масках, запах гари и отвратительную вонь тех снадобий, которые считались спасением от "черной смерти", горы изъязвленных трупов в наспех вырытых ямах, припорошенных, словно снегом, белой известью. По крайней мере, он никогда этого не вспоминал, никогда не говорил об этом. И никогда с тех пор не был в Лондоне. Ева долгое время считала, что Адам ей благодарен за спасение, и принимала его поклонение как должное. Он сочинял свою чудесную музыку для нее, ради нее, во имя ее. Он любил ее как свое божество. И посвященную ей мелодию один французский принц приказал вышить шелком и золотом на рукавах своего бархатного камзола, каждую ноту - четырьмя разноцветными камнями. - Скажи, а кем был тот юноша в Лондоне? - спросила она однажды, на исходе дня, когда они лежали на багряном шелке, нагие, утомленные и, как казалось Еве, счастливые. Впоследствие она не уставала себя проклинать за вечное женское стремление заглянуть в запретное, копнуть глубже, проверить чувство еще и еще раз... - Не помню, - глухо ответил Адам - и Еве показалось, что перед нею захлопнулась дверца. - Я ничего не помню, - словно прося прощения, сказал Адам и преувеличенно бережно провел рукой по ее бедру. - Я помню только тебя, с тебя я начался - настоящий я. Но она не поверила. А на следующий день Адам исчез, на долгие семьдесят пять лет они расстались. На семьдесят пять лет, четыре месяца и девятнадцать дней. Ева ни за что не призналась бы ни единой живой душе, что считала каждый из этих дней, и каждый из них был пыткой. Она уехала в далекий горный край и там встретилась с ЧанъЭ. Елизавета - так та себя тогда называла. Им с Евой было хорошо вместе в уединенном горном замке. В пище недостатка не было, ночи они проводили в седле, в окружении призрачных волчьих стай скача над дикими горными обрывами, пугая суеверных поселян, а днем отдыхали в роскошных залах замка. Елизавета любила, когда обнаженная Ева служила для нее чистым холстом - кровью и вином она рисовала на коже подруги чудесных птиц, луну с силуэтом белого зайца на ней и чьи-то глаза, полные слез. Все кончилось в один миг, когда Ева нашла прямо у себя в постели маленькую статуэтку. Женщина, круглое личико с раскосыми глазами, а в руке продолговатый китайский веер. Владычица Западного рая Сиванму, сказали Еве ее пальцы, - слоновая кость, 14-й век. Елизавета, когда Ева показала ей эту статуэтку, сжала губы, глаза ее блеснули желтым, и желтизну перерезал вертикальный змеиный зрачок. - Этого мне тут не доставало, - сказала Елизавета. Вынула из руки Евы статуэтку. - Тебе пора уезжать. И мне тоже тут наскучило. Ева вернулась в Европу. На одном из перекрестков ей причудились синие бегучие огоньки, перепыгивающие с одного темного куста на другой - и она неожиданно для себя велела кучеру повернуть на северную дорогу. В одном из городков, через которые бежала дорога, через два дня пути она встретила Адама... С тех пор они расставались еще дважды - в последний раз, когда Адам в своем вечном убегании от человеческого общества решил отправиться в Новый свет, а Ева облюбовала знойный, грязный, но притягательный, как неотмытая еще рабыня-полонянка, Хартум. В Хартуме она как-то встретила молодого тирольца по имени Альфред, который покупал зверей и обладал, по слухам, способностями понимать язык зверей. У Альфреда была черная борода, глаза его меняли цвет в зависимости от погоды, а в доме у него жила молодая львица. Потом тиролец уехал, а Ева перебралась в Танжер. Они с Адамом были как бильярдные шары, которые то и дело сталкивал чей-то неумолимый кий. Да полно, подумала Ева - не такими ли шарами являются и все люди? ...Снова обретя способность двигаться, Ева взяла руку Адама в свои и вдруг заплакала - впервые за много столетий. Она не плакала, когда ушел Марлоу, были только сухие рыдания. Когда ушел Адам, она словно закаменела. А сейчас слезы лились и лились, безостановочно, и даже мысль о том, что сырье Билаля было не слишком чистым и могло подействовать на ее нервы, не прекратило слез. Ей так не хватало Адама... "Бывает, люди рождаются снова и снова только для того, чтобы стать мудрее и связать порванную некогда нить". Зря глаза называют зеркалом души, подумалось Еве - у Харуны глаза пустые, словно затянуты золотой пленкой - как на японской маске одержимой. Япония, Эдо, 1860г Ирен Зря глаза называют зеркалом души, сказала себе Ирен, наблюдая за садовником Хиосаки, который с невозмутимым видом избавлялся от густо и буйно разросшейся вдоль дорожек травы. Трава тут растет со сказочной скоростью, особенно летом, и Хиосаки с терпением стоика подстригал и выдергивал лишнюю каждые два дня, невзирая на духоту и дожди. Садик был ухоженным, как игрушка - нигде в Европе нет таких ухоженных садов как у нас. И нет более терпеливых людей, чем у нас, сказала себе Ирен, второй раз ловя в своих мыслях это "нас". Нет, положа руку на сердце, совсем уж "своей" она Японию еще не ощутила - страна впускала ее с трудом, подозрительно приглядываясь к непохожей на себя девочке. Ирен прокралась мимо занятого Хиосаки к боковой калитке и выскользнула из нее на дорогу. До Янаги часа полтора пути - час, если не зевать по сторонам. Хорошо, что отец дома, а Окита Соджи занят всю эту и следующую неделю - уж от него-то не особо улизнешь! Отец с утра до вечера читает или пишет что-то в своем "кабинете". У мамы мигрени, она часто лежит - жара скверно действует на нее. Да и мадемуазель Дюран сегодня не желает выходить на улицу. А Ирен на всякий случай оставила в своей комнате записку, прямо к сёдзи прицепила. Правда, черный котик, сидевший на мокрой от дождя ограде, посмотрел на нее с явным осуждением и бежать вслед не спешил. Дорога была пуста и покрыта лужами, хотя дождь шел только ранним утром, и эти лужи были похожи на широко распахнутые глаза, в которых отражалось низкое серое с редкой просинью небо. Вот эти глаза, пожалуй, были похожи на зеркала. Ирен осторожно обходила дождевые зеркала, стараясь не слишком оскользаться на грязи, и продолжала думать о "зеркалах души". Если в Европе невозмутимый и закрытый человек почти наверняка задумывал что-то дурное, то тут это правило не действовало. Японцы скорее были похожи на англичан, у которых невозмутимость почти что высшая добродетель. Да, ни о каком зеркале души в глазах тут говорить не приходилось. Скорее, глаза были закрыты на семь замков и семь ключей. No personal questions or remarks(1) - совсем как ее учили когда-то в Англии. Разве что у Миягавы и у Окиты порой можно было уловить какие-то настоящие эмоции. Но Миягава не в счет, он, как говорила мама, не вполне умственно развит. Окита же не всегда умел спрятать то любопытство, с каким наблюдал за ними всеми - за отцом, матерью и за нею, Ирен. Как-то вот она собрала цветы и решила сплести из них венок - здесь она встречала только цветочные гирлянды, и те не плелись, а словно нанизывались на нитку. Она плела, пока не почувствовала пристальный взгляд - Окита следил за ее пальцами, ловко сплетающими вместе стебельки и листья, с явным беспокойством. Она спросила, что случилась - как знать, может, она по незнанию сорвала какой-нибудь особо священный или особо ядовитый цветок, - но Окита поспешил извиниться и уверить, что нет, ничего. Однако после этого он как-то приуныл. Странный! А вот у прохожих, особенно в городе, если и было любопытство, то такое, словно они разглядывали не людей, а диковинных животных, в отношении которых можно было вообще не стесняться. Ирен ругательски ругала себя за трусость, но больше не могла принудить себя ходить за покупками с матерью или мадемуазель Дюран. Им проще, твердила себе Ирен - они обе чужие в этой стране и прекрасно знают, что своими им не стать. А вот она все время ощущала страшную раздвоенность - ни своя, ни чужая. Ей нужно, необходимо хотя бы попытаться почувствовать себя своей. Либо, на худой конец, окончательно стать здесь чужой. Лавочник в Янаги, у которого они с матерью и с мадемуазель Дюран пару раз делали покупки, к удовольствию Ирен, не признал в ней "ту, которая приходила с иностранками", а отнесся как к обычной покупательнице. Он благожелательно посоветовал самые лучшие сладости изо всех, какие у него нашлись и только под конец спросил, откуда она родом. Просиявшая Ирен ответила что-то про Нагасаки и, быстро расплатившись, вышла из лавочки. А вот дальше начались неприятности. Еще у лавочки Ирен заметила, что за нею пристально следят трое очень неприятных с виду оборванцев; у одного лицо пересекала грязная повязка, закрывающая один глаз, да и двое других выглядели ненамного лучше. Ирен низко надвинула на лицо соломенную шляпу и поспешила скрыться за углом, надеясь затеряться в толпе. Однако через два квартала, перейдя маленький мостик, она поняла, что троица не выпускала ее из виду. Ирен ускорила шаг - и преследователи тоже ускорились. Они были уже совсем рядом, до Ирен донеслись их возгласы, явно адресованные ей, когда словно из-под земли рядом возник высокий молодой мужчина в опрятном, даже щегольском, светло-сером катагину(2) поверх темно-серого - "кэмпо-иро", вспомнила она название этого цвета, - косодэ, и в плотных хакама цвета пепла. - Я вижу, вы немного заблудились? - с изысканной вежливостью наклонился он к Ирен. - Спасибо... немножко, - пролепетала та. - В таком случае, могу ли я помочь? - осведомился мужчина. Его глаза словно подсмеивались надо всем, что он слышал и что говорил - нельзя было разобрать, когда он шутит, а когда серьезен. И такая же легкая необидная насмешка сквозила в его голосе - что-то было в нем от кошачьего мурлыканья. Но весь его вид был так внушителен, что преследователи сразу растеряли свой пыл - бросив пару грубых восклицаний, они повернулись и медленно удалились, то и дело оглядываясь с явным сожалением. - Мне нужно в усадьбу Сэги Комона, - с огромным облегчением сказала Ирен. Ее неожиданный спаситель чуть поднял брови и насмешливое выражение его лица стало еще заметнее. - Вы - воспитанница иностранцев, которые там живут, - сказал он. Утвердительно, а не вопросительно. И счел нужным пояснить: - Мне о вас рассказывал Окита Соджи. Идемте. Именем ее он не поинтересовался и своего не назвал. Ирен ничего не оставалось как кивнуть и последовать за незнакомцем, который зашагал по улице чуть пружинящей уверенной походкой. - Я не смогу проводить вас сам, - говорил ее спутник, - однако найдется человек, который сделает это с удовольствием. А то неровен час, снова наткнетесь на каких-нибудь бродяг. - Они просто поняли, что я... - Ирен чуть было не сказал "не японка", - что я не местная? Поэтому пошли за мной? - Нет, просто увидели, что вы одна и не из этого города. Не стоит молодой девушке разгуливать одной, - ответил мужчина так, словно понял, что собиралась сказать Ирен. И снова она не могла разобрать, серьезен ее спутник или потешается над ней. Они поднялись на небольшой холмик, где улицы были уже, а дома беднее. Ее провожатый постучался в один из домов и, поздоровавшись в ответ на приветливый кивок невзрачного человечка, сказал, что ему очень нужно переговорить с Окитой. Человечек - Ирен узнала его, это он приходил вместе с Окитой извиняться перед господином Сэги, - бросив на нее, старавшуюся спрятаться за спину самурая, любопытный взгляд, пригласил зайти, а сам торопливо засеменил к дому. Ирен зайти не решилась, да и ее спутник не спешил воспользоваться приглашением. - Я подменю вас в додзё, - заявил мужчина прибежавшему Оките - взъерошенному, со струйками пота, сбегавшими по лицу, в металлическом нагруднике вроде кирасы и с деревянным мечом в руках. - Изуми-тян, что вы здесь делаете? - изумленно воскликнул Окита, едва кивнув мужчине. - Благодарю вас, Яманами-сан. Погодите, сейчас я... Не докончив фразы, он убежал, на ходу пытаясь развязать шнурки, которые держали его нагрудник. - Яманами Кэйскэ, - наконец-то представился ее провожатый. - Ирен, - растерявшись от всего этого потока событий, она назвала свое европейское имя. Пару мгновений Яманами изучал ее лицо, все так же полунасмешливо-полусерьезно. - Было бы хорошо, - задумчиво сказал он, - если бы вы передали тем иностранцам, что живут в усадьбе, что им стоит как можно скорее покинуть Японию. Ради их же собственной безопасности. Иначе кто знает, что с ними может случиться. - Спасибо, Яманами-сан. Вы мне так помогли, - Ирен поклонилась, решив не уточнять, была ли последняя фраза шуткой, или господин Яманами говорил об опасности всерьез. Подбежавший Окита широко улыбнулся Яманами. - Я закончил на сегодня с тренировкой, Яманами-сан. Спасибо вам большое. - Не стоит. Всего хорошего... Ирен-сан. *** Если бы у меня был старший брат, он наверное так же злился бы на меня, подумала Ирен, когда, шагая впереди нее по дороге, Окита в красках расписывал все опасности, которые могли подстерегать ее на дороге, в городе и на обратном пути. Узелок с покупками оттягивал руку, а на душе становилось все мрачнее. - Вы разве не понимаете, что одной в городе... вам не место? - воскликнул Окита. - Мне нигде нет места, - печально ответила Ирен. Окита остановился так внезапно, что она едва не налетела на него. - Вас обижают? - впервые Ирен увидела на его лице такое жесткое выражение. Словно выглянула на миг какая-то оборотная, сумеречная сторона его натуры. - Нет, нет, - поспешила сказать она. - Но только... Весь рассказ о том, как сложно быть одновременно и иностранкой, и неиностранкой, и вообще непонятно кем, уложился всего в несколько фраз, Ирен даже была чуть разочарована собственной краткостью - все ее переживания этим словно обесценивались. Но Окита, похоже, совсем не считал ее слова пустяком. - А вы хоть что-нибудь знаете о своих родителях? - спросил он. Ирен помотала головой. - Только о матери. Она умерла, когда мне было пару дней... Я знаю, что ее звали О-Судзу - и все. - Моя мать тоже умерла, когда я родился, - тихо ответил Окита. Помолчали. А потом Окита словно встряхнулся. - Давай узелок. Ты с ним еле ноги волочешь. - Он тяжелый, Окита-сан. - Тем более давай. И зови меня Соджи. С этого дня Ирен стало казаться, что у нее появился старший брат - Соджи старался не отпускать ее никуда одну, да и сама Ирен обнаружила, что каким-то образом этот юноша-самурай стал мостиком между ней и страной, в которой она так хотела стать "своей". Наверное, после побега в лавку ее отругали бы гораздо сильнее, если бы в в ее отсутствие в усадьбу не приехал гость - так что покупки Ирен оказались очень даже кстати. А гость, красивый широколицый человек с мягкими каштановыми бачками и светло-карими круглыми глазами, в момент завладел вниманием всех. Звали его Генри Хьюскен, и был он помощником и переводчиком американского посла Харриса. Ирен внимала его рассказам, едва не раскрыв рот. У господина Хьюскена была настоящий дар рассказывать истории - он не пытался выпятить свою роль в описываемых событиях, но как-то чувствовалось, что именно он являлся их движущей силой. Отец слушал гостя со своим обычным вниманием, чуть наклонив набок лобастую голову и посматривая на Хьюскена из-под очков. Мама, к которой в основном и обращался господин Хьюскен, слушала его так же внимательно, но Ирен хорошо знала это мамино выражение - застывшая маска благожелательности. Когда пару раз в речи гостя проскакивало что-то вроде "что взять с дикарей" или "куда им, японцам, понять это", лицо мамы чуть подергивалось, словно в висок ей ударяла мигреневая боль. В первые пару визитов Генри Хьюскен почти не обращал на Ирен внимания - словно она была служанкой или каким-то не особо нужным предметом мебели. Лишь раз она краем уха услышала что-то вроде "веселая женщина из Нагасаки" - и по тому как резко оборвала Хьюскена мама, догадалась, что речь шла о ком-то, связанном с нею. И только через месяц, когда закончились дожди, раскисшая земля стала подсыхать, а синие и лиловые ирисы уже почти отцвели, господин Хьюскен соизволил заметить Ирен. Он уже собирался садиться на коня, очевидно уже успел попрощаться с ее приемными родителями. Она же читала в своей комнате и только успела выйти во внутренний двор. - Ты очень похожа на нее, - сказал Хьюскен по-французски, проходя мимо Ирен и замедлив шаг. - Мсье и мадам Доннел будут недовольны, что я сказал это. И Ирен стала будто сама не своя, она не могла перестать думать о том, кого имел в виду Хьюскен. Была ли это ее настоящая мать? - Тебе хорошо, ты хоть знаешь, кто твои родители, - говорила Ирен между взмахами палки для серсо. Как хорошо, что мадемуазель Дюран не понимает по-японски! Пусть себе сидит и смотрит. Она наговорила вчера Ирен кучу смешных и глупых вещей про господина Хьюскена - будто тот просто пытается задурить ей голову. Какая чушь! Соджи ничего не отвечал, он продолжал ловить кольцо и кидать его Ирен так, будто важнее этого занятия ничего в мире и представить себе нельзя. - А может, у меня есть родные, - продолжала Ирен. -...которые с удовольствием продадут тебя в какой-нибудь чайный домик, - заявил вдруг Соджи. И кинул кольцо с такой подкруткой, что палочка Ирен только стукнулась о его обод. - Что?! - о том, что такое чайный домик, Ирен если не знала, то догадывалась. - При этом они будут считать, что устроили твою судьбу, - продолжал Соджи и улыбнулся. Ирен бросила палку и стремглав побежала к калитке. Соджи бросился за ней, вслед им кричала мадемуазель Дюран. У самой калитки Соджи догнал ее и схватил за руку. - Пусти! - со злобой крикнула Ирен, но вырваться из железного хвата было почти невозможно. - Видела тех, которых от тебя Яманами-сан отогнал? Хотела всю жизнь... с такими... - А тебе-то что? У тебя вон есть... родные... - Сестры, - жестко ответил Соджи. - Они меня очень любят, но так, как тебя любит, - он отвернулся, - Мэри-сан... Ирен словно очнулась. - Я хочу только узнать, - пробормотала она, - корни... Без корней я всегда буду иностранкой. - Ты не иностранка, - серьезно ответил Соджи. - Уж мне-то можешь поверить - будь ты иностранкой, Яманами-сан тебе ни за что не помог бы. *** А когда дожди совсем прекратились и в заводях и озерцах зацвели лотосы, Соджи предложил ей пойти с ним в маленький храм неподалеку. - Сейчас дни поминовения умерших, - сказал он. - Если хочешь... отнеси приношение, чтобы о твоей матери помолились. Ирен боялась даже говорить об этом приемным родителям, но сказать пришлось. И мама против ожидания поддержала ее. - Господь поймет, что ты хотела лучшего для своей мамочки, - сказала она. Ирен благодарно поцеловала маму в щеку и только сейчас заметила тоненькие, как паутинка, морщинки, которые протянулись от уголков маминых глаз. А выходя из комнаты, она заметила, как мама обменялась понимающими взглядами с ожидавшим в дверях Соджи. - Ты прямо мудрец, "старший братец", тебе бы в монахи идти, - не удержалась она от шутки, когда они вышли из усадьбы и пошли к леску. Соджи слегка улыбнулся. - Это не я придумал, это мне Яманами-сан посоветовал, - ответил он. - Вот уж кто мудрец. - Он странный человек, - сказала Ирен, вспомнив слова Яманами про иностранцев. - Непонятно, шутит он или говорит серьезно. - Шутит? - удивился Соджи. - Яманами-сан никогда не шутит, он очень серьезный человек. Во время монотонного чтения сутр в маленьком храме Ирен было очень тяжело и неуютно - ей вдруг показались бессмысленными все ее ухищрения. Как это могло ей помочь? Соджи, который преклонил колени поодаль, казался сейчас далеким видением. Он, наверное, и вправду был где-то далеко - может быть со своими родителями, в какой-то той бесконечности, где они пребывали. А ей стало вдруг так одиноко, как не было еще никогда, даже когда папа и мама впервые оставили ее в пансионе. Но когда в последний день праздника Соджи и она пошли к реке пускать "прощальные огни", Ирен вдруг послышался далекий звон колокольчика(3), нежный и такой родной, что она неожиданно для себя расплакалась, как не плакала уже очень давно. Она уткнулась в темное косодэ Соджи и плакала, плакала - чувствуя, как уплывает по реке все дальше, в темные неведомые воды, четвероугольный бумажный фонарик со свечкой внутри и как вместе с ним, словно отпущенная на волю, уплывает над водами реки, все выше и выше в темное небо та, которая когда-то дала ей жизнь, отпущенная на волю своей дочерью.