"В самом пекле бессмысленных лет..."

Мы незримы будем, чтоб снова в ночь играть, а потом искать в голубом явлении слова ненадежную благодать. (И. Бродский) Япония, Эдо, 1861г Ирен Мадемуазель Дюран была большой поклонницей философии и считала, что именно философия помогает женщине стать сильной, закалить свою волю и выстоять в жестоком мире, где власть принадлежит мужчинам. Ее метода преподавания заключалась в чтении вслух огромных кусков из древних и средневековых мыслителей - мыслителей Гризельда Дюран отбирала на основании того, как они в своих трудах относились к женщинам. Так, Платон читаем не был и служил лишь постоянным источником ненависти и мишенью для насмешек, а вот святой Франциск Ассизский заслужил приязнь пламенной поборницы женских прав - на том основании, что человек, проповедовавший птицам и цветам, по мнению мадемуазель Дюран, не мог плохо относиться к женщинам. То, что Франциск был монахом-аскетом, ничуть ее не смущало - мадемуазель Дюран считала, что зрит в корень. - Если вы не будете изучать философию, то превратитесь в глупую гусыню, которой место только на кухне или в гостиной, - это стало рефреном во время их занятий философией. - Или в спальне, - однажды продолжила Ирен. Она ничего такого не имела в виду, просто пыталась достроить логическую цепочку, но мадемуазель Дюран разразилась пространной филиппикой, где спальня была названа главным орудием порабощения женщин. На робкий вопрос, как место может быть орудием, Ирен получила гневную отповедь, что тут нет никакого логического противоречия. Мадемуазель Дюран продолжала говорить о метафизике, и Ирен смотрела на нее внимательно и, казалось, прилежно слушала. Но на самом деле взгляд ее был устремлен на токонома за спиной мадемуазель Дюран, где в ступенчатом, ярусами, ящичке были выставлены куклы - император с императрицей, придворные, дамы и стражники-самураи. Вообще-то уже наступила пятая луна, и кукол давно пора было убрать в ящик до следующего Праздника персиков, но Ирен никак не могла заставить себя сделать это. Потому что, смотря на них, она сразу вспоминала, как они с Соджи весело влетели в лавку и замерли после вопроса хозяйки "Что угодно молодому господину и молодой госпоже?" Лавочница будто бы соединила их, сказав так, и Ирен всей собой ощущала, что это не просто правильно, но единственно возможно. Ее чувства были теперь обострены, и она заметила, что Соджи чуть нахмурился при слове "молодой господин". Ищет способа казаться взрослее, подумала она с тихим умилением, с каким воспринимала все маленькие слабости близких ей людей. "Мальчик-самурай" - так порой называла его мама. Иногда Ирен казалось, что Соджи был даже моложе ее - он и вправду выглядел порой совсем мальчишкой, даже взгляд у него был по-детски открытым, - но гораздо чаще он был в ее глазах воином, излучавшим спокойную уверенную силу. Особенно после того, как она увидела его с мечом в настоящем бою. Да и тогда, когда мадемуазель Дюран отругала ее за то, что они удрали поутру на росистый луг - в то мгновение Ирен отчетливо поняла, что замерший рядом с ней Соджи вполне способен сейчас во мгновение ока выхватить меч и проучить ее воспитательницу так, чтобы у той больше и мысли не возникло повысить голос. Лучше не думать об этом. Лучше вспомнить, что... ...цветочный луг в серовато-лунном предрассветье выглядит так, будто его покрыла тонкая серебряная амальгама - он весь блестит и сверкает от росы. Ирен чувствует на себе пристальный взгляд, и это делает ее движения медленными плавными и бессознательно изящными безо всякого усилия с ее стороны - ей кажется, что она священнодействует. Все в предрассветье чутко, как чуток бывает утренний сон - застывшие в ожидании солнца цветы и травы, усталые потускневшие звезды и бледная едва видимая теперь луна, закатывающаяся за дальние деревья. Ирен хочется петь, в ней искрится и переливается любимая папина "Санта-Лючия" - но все спит, все замерло, все чутко, страшно нарушить эту дрожащую тишину. Но не заговорить сейчас - это потеряться навеки в этой чудной тишине, нырнуть и не вынырнуть... - Не люблю луну. - Почему? - Соджи словно отряхивается - он тоже подпал под власть этой чудной предутренней тишины. Он смотрит на Ирен так, что той становится жутко и горячо одновременно. Так горячо, что, кажется, вот-вот заполыхают волосы. Она принужденно усмехается и снова устремляет взор на уходящую луну. - Наверное, слишком впечатлилась сказками про вампиров. - На луне живет Лунный заяц, - тихо говорит Соджи. Он подходит бесшумно, но Ирен спиной ощущает его близость. Горячо. - Лунный заяц готовит снадобье бессмертия, толчет кору какого-то дерева и лавровый лист в нефритовой ступке агатовым пестом. Ирен кажется, будто она стоит на краю скалы над глубоким морским омутом, синим и манящим. Но скала так высока... И она делает шаг назад - разрушая тишину, смеясь. - А может, наоборот - в агатовой ступке нефритовым пестом? Соджи смеется в ответ и продолжает: - А еще там живет Лунная фея, вечно холодная и вечно печальная. Говорят, она порой спускается на землю и ищет, ищет, кого бы утащить с собой, чтобы не быть такой одинокой. И кого утащит, тот станет таким же холодным и неживым, как и она. Сперва он говорит шутливо, но в конце голос его серьезен, пугающе серьезен, так что Ирен поеживается от томительного подползающего ужаса. - А эта... Лунная фея не может сейчас спуститься сюда? - она сама не ожидала, что голос ее будет так дрожать. - Пусть только попробует! - преувеличенно угрожающе восклицает Соджи и со зловещим клацаньем чуть выдвигает меч из ножен, а потом вдвигает обратно. И они хохочут, уже не боясь этой предрассветной тишины, которая и сама начала рушиться, осыпаться птичьими трелями - сначала робкими и хриплыми со сна, а потом все более крепнущими. Луна совсем исчезла, а край неба на востоке зарозовел, предвещая смерть ночи и рождение нового дня. В продолжении этой зимы в Ирен совершалась незаметная внутренняя работа - во время болезни, то выныривая из пучины жара и полубреда-полусна, то снова погружаясь, она порой слышала шум, треск и шелест от вращения каких-то невидимых механизмов, перемалывающих прежнюю мечтательную девочку и формирующих из нее новое существо. Ирен перестали занимать фантазии о сказках, замках и рыцарях - словно их тоже выжег жар болезни, уничтожил как нечто, отработавшее свое и более не нужное. Фантазии нужны были лишь для того, чтобы держать себя в ожидании чуда, как понимала теперь Ирен. Зато жадность до реальной жизни, начинавшая просыпаться в ней еще с прошлого лета, стала словно еще острее. Жизнь оказалась пугающе хрупкой, болезнь, удар отточенной стали - да мало ли что еще! И занятия с мадемуазель Дюран казались теперь вдвойне скучными и бесполезными - они только отвлекали от всего того, к чему Ирен тянуло с неодолимой силой. Она подумала обо всех тех усилиях, которые предпринимала мадемуазель Дюран для того, чтобы если не помешать этой внутренней работе, то хотя бы отсрочить; еще осенью осознание этого раздражило бы, но сейчас она почувствовала к француженке лишь теплую жалость. Жалобно, как казалось Ирен, звучал резкий голос, жалобно взблескивали гневом против угнетения мужчин серо-голубые глаза, и даже вечная гневная складка на лбу вызывала щемящую жалость. Бедная мадемуазель Дюран! Быть такой одинокой, мир для нее представляется враждебным и пугающим. И идея Соджи привести француженку на праздничное ночное шествие(1) у храма Мёдзин показалась Ирен просто замечательной. Ирен все смотрела на кукол, но уже не видела их - на нее напало то странное оцепенение, которое ранее она ощущала лишь во время своих сказочных грез. Это полублаженное оцепенение накатывало на нее чаще всего тогда, когда она - случайно или нарочно, - думала о Соджи. Когда он был рядом - было просто, тихо, спокойно и уверенно. Никакой восторженности или перехваченного дыхания, о которых они со сверстницами читали в пансионе во французских романах, приносимых тайком одной из девочек, - лишь простое и ясное осознание свершившегося чуда. Но когда Соджи не было, она думала о нем, и вот тогда-то весь мир вокруг замирал, будто чуткий хищник. Хищник... После нападения прошлой осенью для Ирен открылась еще одно свойство его натуры - способность убивать без колебаний и сожалений. Но это не испугало, это было просто неотъемлемой его частью, как клыки у волка. И вместе с тем это стало дополнительным источником беспокойства - Ирен иногда казалось, что в ее отсутствие с Соджи могло случиться что-то страшное, чему она могла бы воспрепятствовать. Иногда это ощущение было так сильно, что она места себе не находила, пока его не было в усадьбе Сэги. - Так вы сможете пойти со мной на храмовое зрелище? - спросила Ирен, вспомнив то, о чем Соджи сказал ей вчера. Ей несказанно повезло - мадемуазель Дюран как раз рассказывала о том, что вакхические игры были в человеческой истории первыми робкими шагами женской эмансипации, и вопрос Ирен убедил воспитательницу в том, что ученица прилежно внимала ее рассказу. *** После завтрака, за которым разговор шел самый незначительный, мама ушла в свою комнату и оттуда донеслись звуки гитары. Мама, страстная музыкантша, должно быть, страдала без фортепиано - везти его в Японию на том небольшом голландском корабле, на котором они прибыли, было невозможно. И она взяла только старую испанскую гитару. Гитара после нескольких медленных печальных аккордов взорвалась вдруг вивальдиевской "Зимой"(2), от которой у Ирен всегда щемило сердце. Мама играла ее тогда, когда ей было особенно беспокойно. Мама всегда волнуется за отца, когда его нет - как-то раньше это не осознавалось или не было так заметно. Но после убийства мистера Хьюскена всякий раз по отъезду отца на маме лица не было, ей требовалось не менее получаса, чтобы овладеть собой и взять тон спокойной доброжелательной уверенности. Ирен теперь понимала маму вдвойне и жалела не только как дочь жалеет мать, но и как женщина жалеет женщину. В последнее время мама была очень занята, она часами просиживала в кабинете отца, разбирая и систематизируя его записи. Еще недавно, еще прошлой осенью это очень расстроило бы Ирен, но теперь все переменилось. То, что ее приемные родители были друг для друга главными, а уж она играла в их жизни не более чем вторую скрипку, осозналось после выздоровления как-то легко и без боли. Во время болезни мама потеряла со мной слишком много времени, подумала как-то Ирен. Того времени, которое она могла отдавать отцу. Когда они с Соджи возвращались с цветочного луга и мадемуазель Дюран налетела на них с упреками, мама всего парой спокойных фраз остановила разбушевавшуюся стихию. А потом Ирен услышала обрывки разговора мамы и воспитательницы - "... если вы боитесь, это не значит, что следует бояться и всем остальным..." Ирен прокралась в мамину комнату - когда мама играла, она словно глохла и слепла ко всему, что не музыка, - и устроилась в уголке на дзабутоне(3). Мама закончила играть и словно очнулась, потерянная и растерянная, как выходящий из волн пловец; Ирен подобралась совсем близко и погладила красивую мамину руку, еще сжимающую гитарный гриф. - Ты непременно хочешь пойти на это храмовое празднество? - устало улыбнулась мама. Осторожно провела рукой по волосам Ирен. - Хочешь сделать прическу, я попрошу Цую... - Нет, не хочу прическу. Попытка Ирен носить японскую прическу окончилась неудачно - помада с жиром и воском, использующаяся для закрепления прически, раздражала кожу головы, кроме того, волосы Ирен были тоньше и мягче, чем волосы японок - служанка Цую, которая и сооружала прическу, с сожалением говорила, что один нормальный волос по толщине как у Ирен два или три. Необходимость беречь прическу и спать на высокой узенькой деревянной подставке не давала нормально выспаться и, промучившись три дня, Ирен почти с ожесточением вымыла волосы до скрипа и по-прежнему днем просто закручивала их в свободный жгут на затылке, закрепляя двумя длинными деревянными шпильками, а на ночь заплетала в косу. Ирен потеребила прядь, выбившуюся из жгута. Ей очень хотелось завести с матерью задушевную беседу, но она решительно не знала, с чего бы начать. Мысли путались и разбегались, и в конце концов она выпалила первое, что пришло в голову: - Мне так жаль мадемуазель Дюран. - Почему? И почему именно сейчас? - мама, казалось, совсем не удивилась вопросу. - Не именно сейчас, а вообще, - немного смутившись, ответила Ирен. - У тебя есть папа, у папы есть ты, у меня есть и ты, и папа... - "и "старший братец" Соджи" едва не вырвалось у нее. Ирен испуганно моргнула и поспешно добавила: - А у нее никого нет. Она совсем одинокая. - Прости мне прямой вопрос - ты жалеешь ее оттого, что чувствуешь свое превосходство, не так ли? - проговорила мать, внимательно и серьезно, без тени улыбки смотря в глаза Ирен. Это была правда, Ирен тотчас осознала, что мама попала в точку, но сам вопрос ее рассердил. - Конечно, сирота, не знавшая своих родителей и живущая в семье из милости должна чувствовать свое превосходство... - она отвернулась. - Не стоит говорить о жалости, если ты ничем не можешь помочь, - сказала мама, ничуть не изменив мягкого серьезного тона и словно не услышав слов Ирен. - Жалость должна быть деятельна. "Я как раз и собираюсь действовать", - чуть было не выпалила Ирен, но вовремя прикусила язык - не стоило выдавать их с Соджи план. - Мама, а если бы ты не познакомилась с отцом, за кого бы ты вышла замуж? - неожиданно для себя спросила она, желая загладить свою резкость. - Что за вопросы? - рассмеялась мама. - Разве хорошо воспитанная барышня должна задавать подобные вопросы? - добавила она по-французски. - Ну а все-таки - за кого? - не отставала Ирен. - Наверное... ни за кого, - подумав, ответила мать и мечтательно улыбнулась, глядя на гитару, которую она продолжала держать в руках. Ирен поняла этот взгляд - еще в Швейцарии она слышала, что такой музыкальный талант, как у ее мамы, редкость. "Поистине се звуки горние, не нашей грешной юдоли", - говорил директрисе пансиона, где жила Ирен, пожилой священник, которому привелось слышать мамину игру. Мама, наверное, могла стать знаменитостью. - А ты жалеешь? - шепотом спросила Ирен. - Нет, - быстро и твердо ответила мать. - Нет. Ни на единое мгновение. Окита - Когда мама играла, все замирали и не могли пошевелиться. - Гэта Изуми звонко шлепают по земле, его дзори звучат гораздо глуше. Они не пошли по большой дороге, которая сейчас должна быть полна паломников и просто любопытствующих, направляющихся на Празднество Темноты, а свернули на узкую тропинку, которая вела через лесок прямо к основной аллее, по которой должно было следовать праздничное шествие. Рыжая воспитательница следовала позади с угрюмым видом; ради праздника Изуми уговорила ее надеть комон и вместе со служанкой помогла правильно задрапировать его и завязать пояс. И Соджи с удивлением заметил, что рыжая круглоглазая иностранка вовсе не так уродлива, как ему всегда казалось. Может, ее портило именно варварское платье, подумал он и украдкой взглянул на Изуми. Он был сейчас уверен, что уж Изуми-то даже варварское платье - такое, например, в каком иногда ходила ее приемная мать, - не могло испортить. Чем более темнело, чем ближе подходили они к храму и чем слышнее делались звуки собравшейся толпы, тем сильнее сосало у Соджи под ложечкой. Он прекрасно знал, зачем в эту ночь мужчины и женщины приходят к храму Мёдзин, но то, что и он окажется здесь с девушкой, которая теперь занимала почти все его мысли и желания, словно бы забылось за придумываниями плана как сбагрить Хиджикате рыжую воспитательницу. Когда они с Хиджикатой сговаривались вчера вечером, тот, искоса поглядывая на старательно завязывающего пояс Соджи, вдруг обронил как бы невзначай - "Когда первая женщина оказывается девственницей, мужчина всегда в проигрыше". Он не уточнил, что именно хотел сказать этим, и Соджи ответил что-то вроде "Вам виднее, Хиджиката-сан", намекая на богатый опыт Хиджикаты в посещениях ночного празднества. Однако что Хиджиката имел в виду, было ясно как день, и эту мысль Соджи старательно отгонял. "Прошу вас позаботиться о моей дочери, Окита-сан. Я знаю, что вы смелый и честный человек и не допустите, чтобы ей была причинена какая-нибудь обида". Ничего такого не было в этих словах Мэри-сан, и сказано это было с ее обычной мягкой полуулыбкой, прячущейся в уголках тонких губ, но Соджи в ответ багрово покраснел и поспешил почтительно поклониться и заверить, что он приложит все усилия. У святилища была уже довольно большая толпа, но Соджи сразу заметил Хиджикату - как и было условлено, тот поджидал их как раз там, где тропинка выходила из леса. Соджи уловил оттенок изумления и неподдельного интереса в том взгляде, который Хиджиката бросил на Дюран-сан - так смотрят на диковинное животное, которое непонятно как укрощать и что с ним вообще делать. Еще не совсем стемнело, но главная аллея была ярко освещена, все ждали шествия с огнями и затем полной темноты, в которой мужчины и женщины уединялись попарно в окрестных кустах и под деревьями, стараясь соблюдать полнейшую тишину, что требовалось обычаем. - Держись ко мне поближе, - тихонько сказал он Изуми. На помосте, ярко освещенном большими фонарями и факелами, уже началось праздничное действо, пестрая разряженная толпа вокруг волновалась и дышала. И понемногу томительное ожидание толпы передавалось и им двоим. Соджи видел, как мужчины жадно шарили глазами вокруг, выискивая себе пару на эту ночь, да и женщины не слишком отставали - он не раз слышал, что на Празднике Темноты даже почтенные матери семейства вели себя как похотливые самки в период течки. Люди все прибывали, кто-то сильно толкнул Изуми, так что она едва не упала. Соджи потянул ее за рукав, поставив прямо перед собой и закрыв от толчков, и поймал счастливый благодарный взгляд, когда она быстро обернулась. Теперь он мог видеть, что ее ушки чуть оттопыриваются, видеть тонкую шейку с выступающей косточкой позвонка над воротом комона, пару выбившихся из прически тоненьких коротких прядок, падавших на эту беззащитно острящуюся косточку. Соджи с усилием оторвал от нее взгляд и оглянулся, ища Дюран-сан. Как бы там ни было, за нее он тоже отвечал. Но заметив, что совсем рядом с воспитательницей маячит широкоплечая статная фигура Хиджикаты, он успокоился. Изуми была, видимо, поглощена действом, которое уже началось - медленным и величественным движением девушек в старинных одеяниях, с длинными струящимися волосами, сбегавшими почти до цветных подолов одежд, - и почти не замечала, как то и дело по толпе пробегали словно бы волны, как то и дело то один, то другой мужчина выбирал себе партнершу и почти выдергивал ее из толпы. Соджи очень хотелось обнять Изуми, просто обнять и ничего больше. Если бы Мэри-сан знала, что такое Праздник Темноты, она ни за что не позволила бы дочери придти сюда. Соджи вдруг пришло в голову, что ее приемные родители не будут весь век жить тут, в Японии, и что если они просто увезут Изуми? А храмовое действо продолжалось, и вот уже спустился по ступенькам храма и поплыл по главной аллее, идущей от храма, большой паланкин, окруженный факельщиками в церемониальных одеждах. В ушах отдались звуки тайко(4), сопровождавшие движения паланкина, на котором был установлен переносной алтарь, в котором мужское божество храма следовало к женскому божеству, дабы соединиться. - Идем к деревьям, а то потом не выберемся. Паланкин шествия видно и оттуда, - прошептал Соджи. Изуми послушно кивнула. Ему пришлось пробиваться сквозь толпу, ведя, почти таща за собой Изуми. И выбравшись под кроны деревьев, они продолжали держаться за руки, когда все огни вдруг разом погасли и упала тьма, которую не могли разогнать ни звезды, ни слабенький свет лунного нарождающегося серпика. "Хочу, чтобы она была со мной", - подумал Соджи и сильнее сжал тоненькие пальчики Изуми. Они сели у толстого дерева, не видя друг друга, лишь продолжая держаться за руки; Соджи хотел было обнять девушку, но все его мышцы словно онемели и он не в силах был двинуться. - Мои родители хотят скоро вернуться в Европу, - словно отвечая на его мысли, сказала Изуми. Соджи со страшным усилием поднял руку, наослеп протянул ее, и его пальцы чуть задели ее волосы. Словно не заметив этого, Изуми продолжала с тихим смешком: - Папа говорит, он накопил материала достаточно, чтобы думать над ним следующие десять лет. - А вы, Изуми-сан? - Получилось как-то очень отстраненно, слишком уж вежливо, слова находились с трудом. Вместо ответа он ощутил ее руки на своих руках. - А я хочу остаться, - как ни в чем не бывало продолжала Изуми тем же горячим шепотом. У Соджи словно помутилось в голове от прихлынувшего счастья, и дальнейшее он едва расслышал - про то, что Изуми хочет изучать медицину, что в Эдо есть врач-японец, который обучался у голландского врача, доктора Меердевоорта, которого хорошо знает ее отец, что этот врач даже согласен взять ее в ученицы... - Я хочу остаться в Японии, - повторила она, и Соджи, не видя, почувствовал, что она улыбается. Божество велит молчать во время своей ночи, вспомнил он. Осторожно обнял Изуми и притянул к себе, и она положила голову ему на плечо, легко дыша теплом ему в шею, куда-то возле грудной ямки. Оба затихли, не закрывая глаз, слушая шорохи и шепоты ночи, слушая дыхание друг друга. Где-то вокруг сотни мужчин и женщин сливались в объятиях под покровом непроглядной ночи и под покровительством древнего божества. Соджи казалось, что все вокруг было сейчас зачаровано, и нельзя спугнуть эту тишину, нельзя торопиться, нельзя двинуться, чтобы не исчезло это чудесное, сильное и теплое, что рождалось в эту ночь вместе с соединением мужского и женского божества. Есть время молчания, время темноты и тишины, время рождения... Они сидели рядом, просто обнявшись, потеряв счет времени, и понемногу тьма и тишина отпускали их. Соджи уже готовился пошевелиться, снова ощутить свое тело и тело девушки рядом с ним, когда небо за лесом вспыхнуло и осветилось, и мгновение спустя раздался глухой громовой удар. Вокруг в темноте послышались испуганные голоса. - Гроза, недаром так парило днем, - стараясь говорить спокойно, произнес Соджи. - Идем домой, может успеем добраться до дождя. И словно подгоняя их, раздалось еще два глухих удара, и новая вспышка осветила часть неба над лесом. Соджи очень надеялся, что он ошибся, что вспышки были совсем не в той стороне, где находилась усадьба Сэги Комона. Может, им не стоит спешить... Он вытащил из-за пазухи складной бумажный фонарь, свечу и кресало, быстро зажег и пристроил фонарь на бамбуковую палочку. - Идем. - Изуми робко улыбнулась в ответ, и он взял ее за запястье. - А как же мадемуазель Дюран? - Хи-сан обещал мне присмотреть за ней. На него можно положиться. - Надеюсь, твой друг понравится мадемуазель Дюран, - весело прошептала Изуми, крепче сжимая его руку. По лесной тропинке они почти бежали, неяркий свет фонаря прыгал по темным, угрюмым стволам деревьев. Соджи очень хотел снова услышать удары грома, увидеть еще одну молнию, убедиться в том, что вспышки и грохот был всего лишь грозой, и что в усадьбе Сэги все спокойно и мирно. Но вспышек больше не было, и только где-то впереди, там, куда они шли, между деревьями то и дело мерцал свет. И Соджи замедлял шаги, прислушиваясь и всматриваясь в темноту, которая щерилась вокруг них. Он уже ругал себя за то, что решил идти к усадьбе - надо было остаться у Мёдзин до утра. Колокол в маленьком буддистском храме неподалеку от усадьбы ударил четыре, когда они поднялись на небольшой холм, откуда был спуск к дому. Изуми пронзительно закричала - усадьба Сэги была объята пламенем. Метались в огненных муках кипарисы, пылала старая слива у ворот, домишко садовника превратился в большой костер. С треском обрушились в огненное буйство балки главного здания, и следом провалилась крыша, взметнув в черное небо тучу искр.