"В самом пекле бессмысленных лет..."

Япония, предместье Эдо, 1868г. Окита Не беги от волны, милый мальчик. Побежишь - разобьет, опрокинет. Но к волне обернись, наклонися и прими ее твердой душою. (Н.Рерих "Не убьют") Ее не было подозрительно долго. И садик у их домика, и окружающие заросли молчали, не отзывались легким звуком шагов, оставались сонными после легкого утреннего дождя. На цветках белых мидзуноки дрожали крупные капли, в которых отражались клочковатые облака и дразняще играли лучи поднимавшегося солнца. Капли, цветы, лучи, солнце, и даже сорные травы, которые кое-где еще остались в крошечном саду, как Изуми ни старалась бороться с ними - все словно застыло в ожидании. Ожидание было раньше привычным. Ожиданием он глушил страх и тоску, ждал, что придут те, кому он был нужен. Ради этого ожидания можно было попытаться выжить, а не отслеживать как каждый день потихоньку, по крупицам забирает у него жизнь. Потом появилась Изуми, и ожидание перестало быть единственным доступным лекарством. И вот теперь опять... Иногда, чуть отойдя от дома на более открытое место, Соджи смотрел как ветер гнал все новые тучи и разбивал их в отдаленных предгорьях. Кто самый сильный на всем белом свете? - Солнце! Черные тучи солнце закроют. Кто самый сильный на всем белом свете? - Тучи! Черные тучи ветер разгонит. Мы были как те тучи, думал Соджи. Тучи несут молнии, несут смерть. Но и тучи не могут противостоять ветру, который гонит их. Вопрос в том - кто или что было ветром. Может быть, нас развеяло в наказание за то, что мы попытались стать ветром сами. Кто самый сильный на всем белом свете? - Ветер! Он разобьется о грозные скалы...(1) Ветер дул с юго-востока, от Окинавы, и иногда, особенно Соджи казалось, что в его дождливой влаге слышится запах цветов Киото. От этого накатывалась светлая тоска, не тяготящая сердца. Близилась пора сливовых дождей, уже несколько раз приходили ливни, когда из дому носа нельзя было высунуть. Они и не высовывали, сидели на пороге маленькой веранды и смотрели на потоки воды, изливающиеся на сад, на поникшие мокрые ивы поодаль, на грустные обвисшие кусты хаги, пытающиеся бодриться, сверкая сочной зеленью изнанки свои листьев. Дожди несли влажность, губительную для него. Влага в воздухе мешала дышать, каждый вдох отзывался болью в грудине. Впрочем, к боли Соджи уже привык. Но когда Изуми была рядом, боль получалось почти не замечать. Если бы еще не появлялось черное звериное существо, не усаживалось на краю энгавы и не вытягивало душу своим желтым ледяным взглядом. Сгинь, пропади, кошка! Твой час еще не настал. А сегодня после жуткого сна, в котором... … он смотрел на сухую каменистую дорогу, уходящую куда-то вверх, словно она свертывалась как свиток. Слышно было мерное шарканье ног и тяжелое дыхание идущих. И не шевелилось в неподвижном воздухе алое знамя с иероглифом «макото» над их головами. Многие лица были знакомы, но не было радости встречи, была одна только уверенность, что там, вдалеке, в рядах идущих пустует его место. Он хотел бежать вслед за ними, но путь ему преградило тоненькое и хрупкое персиковое деревцо. Оно было живым, оно пыталось удержать его, обнимая своими слабенькими веточками, покрытыми крупными бело-розовыми цветками. - Соджи! – услышал он зов. На дороге позади скрывавшихся в тумане путников стоял и протягивал ему меч человек в голубом хаори, с холодным неподвижным лицом. Это лицо... Соджи был уверен, что уже видел его. – Руби! – услышал он резкий, как удар хлыста, приказ. И голос, которым был отдан приказ, был его собственным. И лицо человека в голубом хаори было его лицом. А в очертании персикового деревца почудилась хрупкая женская фигурка, и руки были так знакомо ласковыми... - Руби, бей, руби! – Нет сил смотреть на бело-розовые глаза-цветки, распахнутые на него в немом ужасе. Он зажмурился и рубанул - и услышал то ли вздох, то ли стон. Осыпались лепестки, окрашиваясь алым. "Что же ты наделал... Соджи..." Он свободен, и можно бежать вслед за ушедшими - но дрогнул меч во внезапно ослабевшей руке. А его двойник хохочет, широко разевая рот. - Соджи, - словно кто-то шепнул ему в самое ухо, и жесткая рука ласково и до странности знакомо коснулась плеча. - Тверже держи. Держи тверже! И рука оттолкнула его. - Кондо-сэнсэй... - Держи тверже! – услышал он знакомый шепот. И словно погасла и стала невидна дорога, он увидел себя на плоской равнине. Свистел в ушах пронизывающий ветер. И рвал из рук тоненькую веточку цветущего персика. Соджи проснулся с ощущением одиночества, и ему вдруг показалось, что даже болезнь его уже оставила. Кашля не было, не было даже боли в груди, осталась только слабость, словно даже болезни он был больше не нужен. А на потемневших старых досках террасы снова, как и вчера, сидела черная кошка. Соджи, с трудом преодолевая слабость, подошел к ней и взялся за меч. Кошка не убегала, только смотрела на него отблескивающими холодом желтыми глазами. Взгляд ее был пуст и бесстрашен. И Соджи вдвинул меч обратно в ножны. Наконец в осторожный шелест опадающих с листьев дождевых капель вплелись такие знакомые шаги; Соджи ощутил как тревога отпускает его, а вместо нее накатывается злость. Почему она так задержалась? Вон уже и солнце высоко. И почему ее шаги слышатся не с востока, где находилась ближайшая деревенька, а с северо-запада? Соджи вернулся в дом и задвинул створку двери. Уселся спиной к входу и принялся помешивать угли в большом каменном чане. - Я дома. Изуми впорхнула в комнатку и неслышно задвинула фусума. Она почти не промокла, только рукава темного косодэ были чуть влажны. В ее запах, в тонкую звенящую нотку ирисов и дождливой свежести примешивался сейчас еще какой-то непривычный аромат, более густой и грустный. Не сразу, но Соджи узнал его - едва заметный на ней, но явственный аромат курений, какие зажигают в храмах. - Ты все же пошла туда? Так далеко. По зарослям. Одна, - раздельно проговорил он. Она ничего не ответила, только заботливо сложила узелок и, повязав передник и убрав волосы под платок, принялась хлопотать у очага. И тогда Соджи набросился на нее с упреками. Резкие обидные слова вылетали словно бы сами собой, жужжали и жалили. Изуми низко опустила голову. - Я должна была. Неужели ты не понимаешь? - Я должен был сделать это сам, - ответил Соджи. - Я должен был сам заказать заупокойную службу... - он помолчал и добавил резко, так что каждое слово будто хлестало ее по щекам: - Заупокойную службу по моему наставнику. О казни которого ты мне соврала. Так ведь? - Соджи... Он отвернулся, стараясь не слышать тихих сдерживаемых всхлипываний. - У меня есть ум и соображение, - голос Изуми звучал глухо, словно комок в горле мешал ей. Говорила она быстро, пытаясь обогнать подступающие слезы. - Сегодня был дождь, а в тот маленький храм дорога сильно размывается, и с утра в ту сторону мало кто пошел бы - кому охота скользить по глине. А я взяла с собой таби и пошла в дзори на босу ногу. Только уже возле храма вытерла ноги и одела таби, чтобы выглядеть прилично. И, как я и предполагала, там почти никого не было, только две древние старушки пришли помолиться. Соджи не отвечал - она говорила разумно, она была права, и все же он не мог победить своего раздражения. Он понимал, что злился не на нее, а на себя, на свою слабость, на то, что не мог сам дойти до храма, на то, что не мог пойти с ней. - Я воспитывалась далеко отсюда, - продолжала Изуми, все так же не глядя на него и обращаясь словно бы к самой себе. - Я не умею быть молчаливой и покорной. Я такова, как есть. - Тогда уходи! - вырвалось у Соджи. И он сам ужаснулся тому, что сказал. Но Изуми будто этого и ждала - прорвавшаяся таким образом его злость ее почти обрадовала. - Пока ты не поправишься, тебе от меня не избавиться, так и знай. А теперь давай выпьем чаю, по дороге я встретила разносчика и купила у него немного сладостей. - Не хочется сладкого, - уже остывая и не замечая собственного виноватого взгляда, ответил Соджи. И Изуми, поймав его тон, широко и проказливо улыбнулась, на миг превратившись в ту беспечную девчонку, которую он когда-то встретил на обросшей травой дороге возле усадьбы Сэги Комона. - Тогда я съем все сама. Отдельно, как и подобает женщине. - Так ты еще и сбежать хочешь со всеми конфетами? Понятно теперь, почему Хиджиката-сан так и не женился, - пытаясь сохранять тон ворчливого супруга, пробормотал Соджи, подсаживаясь к столику, на который Изуми уже ставила поднос с чайником, чашками и мисочкой с маленькими сахарными конфетками. - А Кондо-сан был женат, - ответила Изуми. Голос ее чуть заметно дрогнул, когда она произносила это имя. "Был"... Сказано. Преодолено, подумал Соджи. Кондо-сан мертв. А у него самого появился еще один повод поскорее поправиться. Поправиться и отомстить. Но если он снова станет здоров - ему придется оставить Изуми так же, как Кондо-сан оставлял свою О-Цунэ. Потом Соджи вспомнил о тех женщинах, которые были у Кондо в Киото, и судорожно замотал головой, стараясь прогнать эти недостойные мысли. Не сейчас, не об этом... Все перепуталось, перемешалось и только плечо еще чувствовало прикосновение сильной жесткой ладони, отталкивающей его, не дающей уйти вслед тем, которые шагали по выжженной каменистой дороге. "Почему вы не пускаете меня, Кондо-сан? - Потому что не хочу, чтобы ты уходил с нами". *** Сайто В том, что ты в шкуре зверя, есть свое преимущество - иногда зверь может слышать невысказанное. То, что дрожит на самом кончике языка, но так и не осмеливается сорваться и обрести голос. "Я и так убил слишком многих". Меч, так и не обнажившись до конца, прячется в ножны. Что же ты творишь, дурачок? Он слышал, как Окита рассказывал своей подруге о нем, о Сайто. О том, что Сайто был очень отзывчив и добр. Никогда бы он сам такого о себе не подумал. Да и все то, о чем Окита рассказывал, заканчивалось плохо. Как, например, с тем маленьким бродяжкой, в котором Сайто как-то раз узнал себя и которого взял под свою опеку. Случилось это как раз накануне их отступления из Киото, все были подавлены и старались не думать о том, что чувствовалось каждым - что это начало конца. Когда он, Сайто, стал собирать отряд и двинулся к Фушими, мальчишка, пристроенный к знакомому трактирщику, удрал и пустился догонять ушедших Шинсенгуми. Обыкновенно бродячие ребятишки обладают просто-таки звериным чутьем и живучестью; Сайто, которому в детстве случалось повидать всякого, знал это как никто. Только вот некоторых из них ослабляет проявленные к ним любовь и сочувствие, они теряют свою звериную чуткость и гибнут, как прирученный зверек, которого вдруг выпустили в дикий лес. Так и тот мальчишка. Шинджи... Шинджи его звали. Кто-то, взбешенный и раздосадованный пронзительным криком "Шинсенгуми, постойте!" просто отмахнул мальчика мечом и оставил лежать на опустевшей улице. Ему, Сайто, потом сообщили. Он долго сидел перед лежащим маленьким тельцем с прикрытым белым полотном лицом. Не решаясь открыть это лицо. Да, вот такое это было милосердие. Кривоватое, как ствол старого дерева. "Я сам вряд ли на такое способен, - говорил Окита своей подруге. - Заботиться о ком-то... Не умею". Девушка рассмеялась в ответ и сказала, что он говорит неправду. И кот был с нею согласен. А еще он подумал, что сама эта девушка, Изуми, имела редкостный дар заботы - она делала что-то лишь потому, что ей было приятно это делать. Купила дорогого хорошего мыла и с улыбкой выслушивала, как Окита пенял ей за траты. А потом таскала воду, грела ее и выливала в большой чан о-фуро, который вытащила откуда-то из старой сараюшки возле дома. Откуда в ней были силы натаскать воды? И делать это все с веселой улыбкой. Непонятно, как у нее вообще на все хватает сил. Зверь видел, что руки ее уже не были такими аккуратными и праздно гладенькими, и лицо за неполный месяц как-то посерело, почти утратив свой природный нежный румянец. Но она все так же улыбается, и это ей ничего не стоит. И Окита держится - потому что держится она. ...Его звериный взгляд скрестился со взглядом Окиты - резануло такое знакомое выражение, где за суровостью прячется нежность. Меч Окиты спрятался в ножны. А самого Окиту шатает как былинку на ветру. Едва передвигая ноги от слабости, опираясь на меч, будто старик на посох, он уходит в дом. "Я и так убил слишком многих. Другие люди жили, любили, а я только убивал. Но даже убив многих, я не спас Кондо-сана. Может и правильно, что такой бесполезный человек как я умрет". Что же ты делаешь, дурачок?! Кот готов был кричать, рвать когтями, кидаться на людей - если бы не знал, что, раз решив, Окита решения не переменит. В нем происходит такое неизбежное и сейчас такое ненужное примирение с окружающим. И взгляд, которым Окита смотрит на старую деревянную веранду, на полузаросший садик, на дождевые капли, срывающиеся с листьев - так непривычно мягок, почти ласков. Мир сглаживает, приспосабливает, обкатывает его как морская волна камешек. Делает гладким. Из безжалостного и гибкого водяного потока Окита превращается в ласковый лесной ручеек. Если броситься на него, Окита просто вышвырнет кота вон - если, конечно, у него хватит сил. А времени остается все меньше, кот чувствует это. Времени все меньше, и он может не успеть. - Я дома, - слышит он женский голос. Подруга Окиты вернулась. Дурачок, снова думает зверь. Если умрешь ты - она тоже умрет, вслед за тобой. Она не станет жить без тебя. И даже избегнув ловушек Вечности, вы снова расстанетесь, и будете блуждать в круговороте смертей и рождений. Ох, дурачок...