Драбблы

Кен устраивал эти вечеринки не всегда в нужный день - скорее, когда находилось время, обычно уже после официальных торжеств, чтобы журналисты отстали. Все шло по накатанной схеме - он, наверное, не смог бы сказать, когда первый раз пришло в голову открыть записную книжку и начать набирать один девичий номер за другим. Номеров было много, за год они могли измениться все, а могли и все остаться прежними - Кен не запоминал лиц. Девушки крутились вокруг него - он же ощущал себя фонарем, атакованным бабочками - их было так много и лица сливались в одно. Имена - тем более. К тому же, он всегда знал добрую сотню ласковых прозвищ. Незнание имен, естественно, прощались. Волна жара, принесенного стайкой девиц, слетала ближе к рассвету. Это вскоре стало правилом, вызывать им такси и отправлять по домам. Девушки улетали, оставляя ему на память смесь ароматов духов, алкоголя, табака разных сортов, запахов пота и разгоряченной кожи. Разбитую посуду. Исцарапанную спину, искусанные губы - иногда Кену казалось, что любая, оказавшись в его объятиях, рьяно стремится урвать часть его на память. Могли бы - отрезали пальцы, руки, ноги. А потом собрались бы в тайное общество и сшили его себе заново. Гитара подворачивается под руку сама собой - если, конечно, забыть о том, как он доставал чехол с ней из специального вертикального сейфа. В конце концов, инструмент имеет право на жизнь - если Кен обычно обходится царапинами и укусами, то, стоит оставить гитару рядом с дамами, как можно с ней попрощаться. Не оставят даже кусочка дерева. Он любил играть. Всю жизнь, сколько себя помнил, музыка была частью его самого. В школе он был дураком, еще не понимая, как можно это использовать. Как заставить ноты вытечь на бумагу и сложиться в мелодию. Одно из тех пониманий, что приходит с возрастом. Вот кто никогда не хотел вырвать из него кусок и забрать себе - так это гитара. Верная спутница и главная подруга. Он уже достаточно пьян, чтобы можно было признаваться инструменту в любви, не стесняясь самого себя. Пальцы даже в таком состоянии помнят все, что необходимо, и Кен играет до тех пор, пока алкоголь застилает его восприятие. Музыка кажется божественно красивой, хотя завтра он наверняка не сможет вспомнить ни единого взятого аккорда из тех, что так стройно ложились в мелодию сейчас. Это почти как секс, только круче. Кен оставляет гитару на диване, заботливо прикрыв забытым кем-то из девушек газовым шарфом, ткань розовая и гладкая, блестит, когда Кен разглаживает ее. Мысли прыгают - нет, он, похоже, поторопился с тем, чтобы считать себя почти трезвым. На всякий случай Кен допивает что-то, пахнущее алкоголем, из ближайшего бокала, стирает с губ отпечатавшуюся помаду. Теперь, пожалуй, можно сказать о том, что он подготовился. Он прочищает горло, хотя без толку, голос ведь все равно останется хриплым. Ему даже становится стыдно, пока он набирает номер. Но набрать номер, стоящий на быстром вызове, легко - нажать всего две кнопки, так что стыд проходит, а Кен не успевает его осознать даже. Он терпеливо ждет, пока надоедливые гудки бьются в барабанную перепонку. Потом сбрасывает и звонит снова, и вот теперь не успевает досчитать даже до трех. - Это я, - сообщает Кен в тишину и шипение трубки. На том конце, естественно, тяжело вздыхают, зевают, и, наверное, смотрят на часы. - Мне приехать? - Ага, - говорит Кен, думая над тем, что, возможно, не только гитара не норовит выдрать из него кусок мяса. - Приезжай. - Проветри квартиру, - приказывают в трубке, прежде чем сбросить вызов. Действительно, зачем выдирать из него кусок тому, у кого этот кусок уже давно есть?