Там на дне души несчастной, спит поверженный зверь.

Гилберт, шумно втянув в себя воздух, очнулся от мягкой тьмы забытья. Глаза резануло ярким светом, лившимся в окно, рассеченному прутьями решетки. Он прикрыл веки, вцепившись длинными бледными пальцами в белоснежную больничную простыню. Боль, которой кома мешала истязать мозг, нахлынула волной. Казалось, она везде, в каждой клеточке тела. Но самая большая её часть затаилась в лихорадочно бьющемся сердце. В области сгиба правой руки медленно полз холодок. Пруссия скосил глаза. Так и есть, прилепленный белым пластырем катетер, чтобы лишний раз не искать вену. На бледной коже кривыми росчерками гематом отмечались места сросшихся переломов. Он перевел взгляд на левую руку, там, на сгибе, был только кровоподтёк, оставшийся от недобросовестной медсестры. Хотя может быть и не из-за неё. Просто он лежал так долго, что руки приходилось много раз менять. Сколько он здесь? Голова отказывалась думать, мысли становились всё тяжелее. Он вновь провалился в небытие темноты, на этот раз не спасительной комы, а беспокойного сна. Хлопнула дверь. Байльшмидт снова очнулся. Он не мог понять, вышел ли кто-нибудь из палаты, или это один из его беспокойных отголосков сновидений. Ему опять снился горящий Кафедральный собор Кёнигсберга, взрывы, крики, кровь. За окном была ночь. Свет горел только дежурный, какой-то тусклый и безнадёжно далёкий. Боль отступила, а может быть, просто затаилась внутри, дожидаясь своего часа. Опять по руке ползёт холодок вливаемого питательного раствора. Противные звуки капающей воды из плохо завинченного крана, мерно отсчитывали мгновения. Он по-прежнему плохо представлял, сколько прошло времени. Неделя? Месяц? Год? Пруссия всё чаще стал приходить в себя. Врачи, словно белые тени заходили в палату, сухо интересуясь его самочувствием на немецком, в котором улавливался лёгкий акцент, тщательно проводили осмотр, записывая что-то в планшетные блокноты и быстро скрывались за дверью. Медсестры, приносившие еду, старались не встречаться взглядом с алыми глазами Гилберта — они явно боялись его, а может быть, беспокоились о своей шкуре. Да и сам Байльшмидт не тяготел поговорить, хотя вопросов в голове роилось слишком много. Как только он смог более-менее ходить, пруссак первым делом отправился в коридор. Движение давалось с трудом, сросшиеся конечности противно ныли, превращая каждый шаг в испытание. Через каждый десяток он устало прислонялся к стене, чтобы хоть как-то унять приступы головокружения. — Возьмите, – от звука голоса Пруссия вздрогнул, словно от выстрела. Обернувшись, он увидел молодую медсестру, которая протягивала ему костыль. Мозгу, отвыкшему от восприятия речи, потребовалось не меньше минуты, чтобы понять, что она сказала ему это по-русски. — Спасибо, – Гилберт взял протянутый предмет. Собственный голос был хриплый, да и пруссак неосознанно сказал это на своём языке. Девушка лишь растерянно кивнула и, покраснев, понимая свою оплошность, спешно заняла своё место за столиком в коридоре. С клюкой ходить стало значительно легче. Дойдя до поста, он облокотился одной рукой на стол. Медсестра как будто внимательно читала какие-то бумаги, но руки у неё задрожали при его приближении. — Скажи…. Какое сегодня… число? – стараясь извлечь из памяти правильные окончания, задал вопрос Гилберт на родном для неё русском. — 16 июня 1951 год, – еле слышно прошелестела девушка, пробежав взглядом по пустынному коридору, вероятно выискивая невольных свидетелей запрещённого разговора. Гилберт не стал дальше расспрашивать её, он понял, что провалялся около 5 лет. Не так уж много для страны, но немало для человека. В голове остался только один вопрос: «Почему именно Брагинский?» Примерно через неделю, как обычно с утра, к нему зашёл главврач. — Вас выписывают. Вечером за вами приедут,— проведя ежедневный осмотр, сухо бросил тот. Ближе к вечеру миниатюрная девушка, та самая, которая подала ему палку, принесла в палату какую-то одежду, явно литовского происхождения — Как выйдите из палаты, поверните направо, затем вниз по лестнице и через пятую проходную выйдите на улицу. Машина прибудет через 20 минут, – она дождалась подтверждающего кивка пруссака и исчезла за дверью. Байльшмидт быстро оделся, бормоча под нос, что-то об убогости модельеров Ториса. Окинув уже изрядно надоевшую комнату напоследок взглядом, он вышел. Пройдя проходную, Гилберт остановился в нерешительности перед двойной тяжёлой дверью, отделявшей его от наружного мира. Но тут же, хмыкнув, с размаху, ударил по ней ногой. На улице уже наступали сумерки, вокруг крыльца — с одной стороны которого был заасфальтированный скат для каталок, а с другой лестница, — было много зелени, закрывающей собой разномастные кирпичные постройки. Присев на перила, Байльшмидт, прикрыв глаза, стал ждать, уже догадываясь, что простым сопровождением данное «путешествие» не ограничится. По заграждению рядом что-то царапнуло коготками об метал, весело пискнув. В больничное окно Пруссия часто наблюдал стайки воробьёв, которые, казалось, совсем не боялись его, и когда он подносил палец к стеклу, пытались его клюнуть. Пруссак всегда любил маленьких птиц, хотя сам в этом себе не признавался. Обернувшись к пернатому, Байльшмидт удивленно несколько раз моргнул. — Ты??? – маленькая жёлтая птичка перебралась к его руке и стала тереться об неё головой. Он не видел Пруберта с последнего дня Кёнигсберга. Бережно взяв пушистый комок в ладони, он нежно погладил его большими пальцами, отчего птица ещё радостнее запищала. Вдали послышался звук приближающейся машины. Чёрный ЗИМ, вынырнувший из-за поворота дороги, остановился у крыльца, сверкая хромированным бампером. Задняя дверца открылась, и голос, который так часто преследовал прусса в его неспокойных снах, приказал ему садиться в машину. Стараясь двигаться небрежно и расковано, Пруссия залез в салон, предварительно засунув птицу за пазуху. — Давно не виделись, Гилберт! Мне сказали, что тебе лучше, и я сразу же решил забрать тебя домой, даже своих ещё не предупредил , — на лице России играла подозрительно добрая улыбка. — Моего дома здесь нет, — возразил было Байльшмидт, но Иван проигнорировал это замечание. — Вот. Это твои новые документы, — протягивая красный советский паспорт с золотым гербом, продолжал русский. Пруссия небрежно взял документ за край, на вытянутой руке от себя. Затем встряхивающим движением кисти открыл первую страницу. Ничего интересного: по документу ему значился 21 год, имя и фамилия оставались прежними Он мельком взглянул на русского, тот по-прежнему был в своей бессменной шинели, только на груди появился орден золотой пятиконечной звезды. — Да, выиграли. Он подписал капитуляцию и твое расформирование. ГДР, — перехватив взгляд, Гилберта улыбнулся Россия. Пруссия отвел глаза, уставившись в окно за которым проносились деревья. После фразы Ивана вновь сильно закружилась голова и к этому же прибавился неприятный стук крови в висках. — ГДР?— голос Пруссии стал зловеще тих и вкрадчив. Паспорт он небрежно убрал в карман, и белые, как мел пальцы впились в мягкую обшивку сидения. — Теперь ты в моем составе. Пруссии больше нет. Есть Германская Демократическая Республика, — Иван перестал улыбаться, и, казалось, озабоченно посмотрел в его сторону. Видимо, почувствовав перемену в состоянии бывшего противника. — Ясно. Что вы сделали с Людвигом? — озлобленность в душе исчезла, осталась только затаенная, холодная как сталь, ненависть от уязвлённой гордости. И далекий голос рассудка, что всё к этому и шло с самого начала войны. — Он жив. Контролируется союзными силами. Берлин разбит на 9 секторов, — последнюю фразу Пруссия пропустил мимо ушей. Главное, брат жив — пока жив Германия, будет жить и он. Не важно, что сейчас Россия воспринимает его как прочих своих "ручных зверюшек". Это лишь вопрос времени. Приступ вертиго отступил так же внезапно, как и начался. Между тем за окном уже показалась Москва. Гилберт отметил, что с тех давних пор после его последнего визита в N-ом году город изменился до неузнаваемости. Наконец шофер свернул под арку и остановился у подъезда старинного дома, в прошлом, видимо, принадлежавший персоне дворянского сословия, а сейчас разграбленный партийными работниками, которым не хватило апартаментов в Кремле или квартир для любимых детей. Швейцар у резной двери с кованой ручкой почтительно кивнул Брагинскому, проигнорировав вошедшего за ним Пруссию. Подойдя к двери квартиры, Иван похлопал Гилберта по плечу. — Что-то ты не веселый. Не расстраивай сестер, улыбнись, — от прикосновения тяжелой руки русского, тело пруссака пронзило вспышкой боли, от которой тот чуть не свалился на сомнительной чистоты кафель подъезда. Поддерживая ГДР, Иван нажал кнопку на стене, внутри квартиры резко затрещал звонок. За дверью сразу послышались торопливые шаги, видимо, Россию давно ждали. Открыла Белоруссия. Девушка улыбнулась брату, отходя на несколько шагов внутрь, чтобы тот вошел. Увидев Пруссию, она было потянулась к белоснежному переднику платья — что она там скрывала, похоже, знал не только Байльшмидт. — Наташа, ну разве так встречают новых членов семьи? — Иван загородил Пруссию собой. — Он мне не семья, Ваня, он фашист проклятый! — девушка резко развернулась и исчезла на кухне. — Нацист, а не фашист, — машинально бросил вслед Арловской Пруссия, осматривая коридор, ярко освещённый старинными светильниками. Их холодный искусственный свет отражался в глянце светлого паркета. Из комнат в коридор высунулись удивленные лица Балтики. Но прокомментировать вслух решился только не отличавшийся никогда умом Райвис. — Ай! Призрак!!! — завопил тот на всю квартиру, спрятавшись за Литву, у которого, казалось, еще немного и светло-зелёные глаза на лоб полезут. Эстония держался лучше всех, он просто снял очки и стал тщательно их протирать. — Латвия, это не призрак, это ГДР, — Россия разулся и, подтолкнув Пруссию к прибалтам, ушел к сестрам на кухню, из которой слышался спор младшей и старшей, уверенно перерастающий в сору. — Ну что, дегенераты. Я вернулся! — оскалившись, Гилберт скинул ботинки и направился к исчезнувшей в комнате Балтике. Это оказался зал, в котором стоял деревянный стол, накрытый кружевной накрахмаленной скатертью со славянскими красными узорами по краям, освещаемый оранжевым светом люстры. Эстония сидел на мягком стуле, за спинкой которого пытался спрятаться Райвис, рядом стоял Литва. — Признаться, мы думали не встретить твою бледную физиономию больше, — Литва вцепился в спинку стула Эстонии столь сильно, что костяшки пальцев побелели. На его лице боролись между собой страх и неприязнь. -Торис, не шурши, слышал, что Брагинский сказал, — мы ведь семья, — Пруссия развалился на зелёном мягком диване, нагло забрасывая ноги на подлокотник. -Гил-л-лберт? Но тебя, же уб-б-б-или... — Латвия выглянул из-за плеча Ториса, все еще не доверяя собственным глазам. — Если ты хочешь проверить мою материальность, так и скажи. Встану и прибью, мелкий, — Гилберт, улыбаясь, сделал резкое движение в сторону Балтики. Отчего вся троица вздрогнула. — А я вижу, вы тут совсем освоились. Беседуете о чем? — Россия широким шагом оказался около них. Балтика притихла, пряча от фиалковых глаз взгляды. Гилберт демонстративно стал рассматривать фикус в деревянной кадке у окна. Разрядило повисшую в душном воздухе паузу появление старшей сестры Брагинского. — Ужин готов. Прошу всех к столу, — вошедшая Украина несла кастрюлю с борщом. Дойдя до стола, она опустила её на пробковую подставку посередине, расправив бугрящуюся скатерть. Следом шла хмурая Белоруссия с тарелками, расписанными под гжель, расставив их каждому и положив рядом приборы, она села по правую сторону от Россией, который резал большими ломтями ржаной хлеб. — Гилберт. Присаживайся, — указав на место рядом с Белоруссией, радушно сказал Иван. Та хотела возразить, но заблестевший взгляд брата прервал зарождавшуюся на языке сестры гневную тираду о проклятых немцах. — Благодарю. Я уж как-нибудь воздержусь, — прусс хотел выскользнуть из зала, но еще больше потемневшее лицо Ивана недвусмысленно намекало о возможных последствиях такого воздержания, последствиях явно насильственного характера. Пруссия долго проводил по борщу ложкой, прежде чем рискнул его попробовать. Он терпеть не мог супы, они были для него воспоминанием больницы и ужасной еды, что там выдавали за нулевой стол. Наконец, зачерпнув ложку, он сумел заставить себя это попробовать. Украина всегда неплохо готовила, пускай на его взгляд специфично, но во время оккупации жилось им с братом на отобранных у селян харчах более чем неплохо. А уж борщ, приготовленный для так называемой «семьи СССР», был выше всяких похвал. — Оленька, а не отправиться ли нам в Крым на недельку, глядишь, и Гилберт здоровье своё там поправит? – Россия был уже хорошо на веселе от множества стаканов водки, которые были далеки от стандартных стограммовых стопок. — Да, замечательная идея, – старшая сестра улыбнулась и вышла на кухню за пюре с котлетами, которые сегодня составляли второе блюдо. — Спасибо, Оля. Было очень вкусно, – Наталья сорвалась из-за стола после ужина первой, собрав грязную посуду. Торис хотел помочь ей — видимо, парень делал это не впервые, но Россия плохо скоординированным жестом остановил его. — Пусть ГДР поможет сестрёнке, быстрее пообвыкнет, – по лицу Пруссии, который поперхнулся, дожёвывая мясо, этого нельзя было сказать. Он молча взял часть посуды и отправился за младшей на кухню, мысленно проклиная Брагинского, осмелившегося опускать Великолепного до мытья посуды. — Убирайся отсюда, дальше я сама справлюсь, – Белоруссия, не обернувшись в его сторону, открыла кран и стала нервно мыть тарелку. Но воспользовавшись официальным предложением помочь, Гилберт не хотел так быстро уходить, и, нагло ухмыльнувшись, он лишь тихо прикрыл дверь в комнату. -Фройляйн, ну что же вы так грубите, – парень подошёл к ней сзади и, нависнув над девушкой, упёрся руками в раковину, с мерзко улыбаясь. -Послушай, ты…! — девушка выскользнула из-под пруссака с неожиданной для него быстротой, приставив к его горлу хорошо знакомый с военного времени нож. – Сейчас твоего солдафона рядом нет, и вряд ли врачи смогут вытащить тебя с того света во второй раз! – синие глубокие глаза девушки недобро сверкнули, в тот же момент лезвие ещё более неприлично нарушило личное пространство около горла Гилберта. — Ну, что ты так завелась сразу, я ведь помочь хотел. Или ты предпочитаешь этого нытика Литву? – Байльшмидт отстранился от лезвия и присел на разделочный стол у мойки. Злость Белоруссии только забавляла его, он слишком много видел в свою сторону угроз от Венгрии, чтобы воспринимать женские всплески иначе. - А Хатынь ты помнишь? – в голосе девушки послышалась сталь, алые глаза альбиноса потемнели, он отвернулся к окну тихо произнёс: - Операция Winterzauber… — Волшебство?! Тварь! – Наталья с размаху влепила ему пощёчину, второй раз она не смогла ударить — пруссак железной хваткой схватил обе руки. — Если ты хочешь извинений и раскаяния, ты этого не получишь, ошиблась адресом, милочка,– мягко отбросив от себя девушку, помрачневший Гилберт вышел из комнаты. Воспоминания навалились словно мокрый апрельский снег. Брат стоял у окна, всматриваясь в падающие снежинки, которые кружились в причудливом вальсе белым пеплом. — Die Partisane, – Людвиг грохнул кулаком о подоконник, не обратив внимания, что содрал при этом кожу до крови. — Да, согласен. Они сильно мешают. Нужно их припугнуть, что ли, – Пруссия сидел за столом, покрытым картой восточного фронта, поглаживая Пруберта по голове. Он не знал, как воспримет эту фразу Запад, взбешённый дерзкими выпадами, не поклонившихся пред их солдатам людей. Гилберт пришёл уже под конец операции под названием «Зимнее волшебство». Земля была усеяна остатками деревень, горелыми трупами и толпами людей, сгоняемых в литовские лагеря. Он сам был не святой, но, пожалуй, такого он меньше всего ожидал от своего маленького Запада, такого спокойного и выдержанного. Из колонны пленных выбежал ребёнок, — грязная девчонка лет восьми — с плачем и криком она ринулась в кусты, поскальзываясь на мокрой весенней земле. Конвоир уже вскидывал автомат, когда Людвиг резко вскинул руку, запретив стрельбу. — Гилберт! – Пруссия взглянул в лицо брата, сейчас он не узнавал его. Он только отрицательно покачал головой. Он был главой ордена, давно, но он был им. И убивать ребёнка Байльшмидт не мог, рёбенка, который просто бежал и не представлял опасности. Германия усмехнулся, процитировав отрывок речи Геббельса о недостойности права на жизнь любого русского. Овчарка, стоявшая у его ног, сорвалась, полетев стрелой на вновь упавшую в грязь девочку. — Переигрываешь, Запад, – Гилберт отвёл взгляд от неприятной картины расправы животного над ребёнком. — Никто, — Людвиг свистнул Блэки назад и потрепал её по холке. С морды собаки капала кровь. — Уже помог? – Иван, покачиваясь шёл к нему навстречу по коридору, вырвав пруссака из омута памяти. – Пойдём! Сейчас покажу комнату, – он сильно хлопнул Байльшмидта по плечу и потащил за собой. К испортившемуся настроению Гилберта прибавилась ещё и боль в сердце. — Вот. Располагайся. Если лекарства понадобятся, на кухне поищи, – Иван втолкнул его в помещение и захлопнул дверь. Пруссия скептически осмотрел небольшую комнату, в которой ему предстояло жить. Ничего особенного, хотя Россия, судя по всему, старался, обставляя её на манер европейских домов. — Идиот, зачем он так старается…для меня, – Гилберт рухнул на слишком мягкую старинную кровать. Единственное, что ему, безусловно, нравилось – тёмно-синий цвет, словно бархат застеливший небо. И всё же это было лучше, чем больничная койка.