Там на дне души несчастной, спит поверженный зверь.

      Заснуть на новом месте не представлялось возможности: матрас был слишком мягкий для привыкшего к походным условиям Пруссии. Да и мог он разве заснуть после такого странного дня? Происходящее всё еще казалось ему тяжелым больничным сном, он в доме России, спустя 5 лет после войны…       За дверью в коридоре стихли шумящие прибалты и звон моющейся на кухне посуды. На красном железном будильнике у кровати была без пяти минут полночь, когда Гилберт, устав ворочаться, тихо направился в коридор. Старинные электрические светильники были выключены через один, отчего вокруг был приятный полумрак. По разным сторонам были расположены двери в комнаты с табличками, украшенными гербами республик, которым они принадлежали, отчего создавалось ощущение некой коммунальной квартиры. Вероятно, пространство внутри старого особняка многократно перестраивалось, включая возведение новых перегородок. Пятнадцать комнат, последние из которых принадлежали Ивану и его родственникам.       "Українська Радянська Соціалістична Республіка" значилось на первой двери, украшенной красивой резьбой в виде колосьев, обрамляющих щит с восходом солнца, на фоне которого был золотой серп и молот. Венчала все это красная звезда. Дверь была закрыта. Ольга, скорее всего, уже спит. Напротив была комната её младшей сестры. Белару́ская Саве́цкая Сацыялісты́чная Рэспу́бліка. Буквы БССР белели на алых лентах. В снопы с колосьями были вплетены полевые цветы, цветущий лён справа и соцветия клевера слева, тот же серебрянный знак и звезда. Дверь в комнату, завершающую коридор и принадлежащую Брагинскому, была приоткрыта, и что было на табличке, увидеть не было возможности. Подойдя к яркому треугольнику света на полу, Байльшмидт остановился, ему не хотелось входить к Ивану. Но то, что только его комната была не заперта, вряд ли было случайным совпадением или невнимательностью русского. Тот знал, что «новый член семьи» обязательно выйдет на ночную прогулку по дому, которая неизбежно приведет к его владениям.       Пруссия устало оперся на стену с шершавыми выцветшими обоями и, глубоко вздохнув, перешагнул невысокий порог, тут же замерев от удивления. После объединения с младшим братом они построили большой дом, где в разных крылах располагались их комнаты. Тогда Людвиг недовольно ворчал, что Байльшмидт притащил с собой кучу, как ему казалось, хлама, который можно было оставить в других резиденциях, а не везти в Берлин. Но то, что представилось глазам пруссака, гордившегося своими роскошными апартаментами, удивляло. Скорее всего, это было не комнатой, а пространством соседнего дома, где убрали одну из стен, освободив место под огромный зал. Всюду были небрежно разбросаны стопки потрепанных книг, рукописей и бумаг с синими гербовыми печатями. Стояли огромные шкафы и сундуки самых различных видов и стилей. У стены с окнами, занимающими пространство до пола, возвышалась кровать с тяжелой драпировкой потёртого балдахина, верх которого был некогда украшен золочёным двухголовым орлом, теперь валявшемся рядом и покрытого толстым слоем пыли, а на его месте была странная пятиконечная рубиновая звезда, светившаяся неровным мигающим светом. Пройдя между мебелью и неизвестно зачем брошенным на проходе пулеметом "Максим", Гилберт увидел простой деревянный стол с зеленой лампой - единственным достаточно ярким источником света в этой части владений Брагинского, который сидел за столом, склонившись над стопкой бумаг, внимательно их изучая. Вокруг возвышались кипы папок с надписями «дело №» и «совершенно секретно». - Бессонница… Я же говорил тебе, может понадобиться аптечка, она на кухне, – голос русского звучал дружелюбно, но Иван не оторвался от чтения. - У тебя там есть что-то сильнее валерьянки? – усмехнулся Гилберт, подходя ближе. Иван, наконец, поднял на него взгляд, отрываясь от сверхурочной работы. - Борис Борисович уверял меня, что тебе больше не нужно ничего сильнее. Хорошо, что ты пришел, я как раз собирался сделать тебе подарок, – русский встал из-за стола, убрав документы в ближайшую открытую папку. На его лице играла безмятежная ребяческая улыбка, когда он, поманив пруссака рукой, повёл его к одному из окружающих шкафов. Остановившись около закрытых створок, Брагинский похлопал по карманам формы, ища ключ. На чёрной полированной поверхности была прибита медная табличка с надписью «до востребования».       Дверца отворилась с протяжным скрипом давно не смазываемых петель. Нетерпеливо заглянув внутрь через плечо Ивана, Гилберт невольно отшатнулся. На средней полке в тусклом свете лежало два до боли знакомых предмета, но пруссаку казалось, что он бы узнал их и в полной темноте. Это были его вещи: железный крест и стальные осколки тевтонского меча. Воспоминания охватили всё еще туманную после долгих больничных лет память.       Гилберт никогда не забудет последние полтора года войны. С уходом Италии Людвиг становился все более порывистым в военных действиях, Бальдшмидт указывал на недостатки предложенных командованием операций, но немец лишь устало отмахивался. Раны на теле Германии не проходили, и промокшие от алой крови бинты приходилось менять каждый день. О возвращении младшего брата на линию фронта не могло идти и речи, поэтому Пруссия лично поехал в ставку, чтобы просить о временном отдыхе Запада в берлинском госпитале и принять командование основными флангами на себя.       Горящий Кёнигсберг 10 апреля. Гилберт никогда не думал, что может быть так холодно - весной в 12 градусов тепла при бушующем вокруг пламени пожара. Он стоял спиной к входу в кафедральный собор и сквозь дым пожарища видел на другой стороне реки разрушенный замок, в его кирхе когда-то короновали Фридриха I, а теперь там прячутся жители города, стараясь забиться в спасительную тёмную глубину подвалов от шквала русской артиллерии. Многие думают, что Пруссия имеет нестабильную психику, но это далеко не так. Он привык разыгрывать самовлюбленного шута, но в глубине души он практически всегда спокоен. Холоден и расчетлив, как его младший брат, который перенял со временем эту тщательно скрываемую от знакомых черту характера. Сейчас Гилберт признается себе, что его мучает плохое предчувствие перед боем, воспоминания о кратких встречах с русским в ходе этой компании тревожат его.       Восточно-прусская операция началась еще в холодном январе. Больше всего старалась уничтожить его Наталья. Именно её войска взяли древний город в осаду, продолжающуюся до сегодняшнего дня, Белоруссия упорно подтягивала к границам все силы артиллерии, которые могла найти рядом. Ей хотелось сжечь ненавистный Кёнигсберг, напоминающий об ужасах оккупации, о тысячах убитых и уведенных в плен ее людей. Она знала, что Байльшмидт лично прибыл защищать город, и каждый раз после очередного шквального огня, она страстно желала увидеть его фигуру с белым флагом, хромающей походкой приносящего ей торжественную победу. Утро после очередного обстрела. Арловская стояла на очередном взятом солдатами немецком укреплении, жадно всматриваясь в лица пленных, проходящих рядом под конвоем. Среди них опять не было видно Гилберта. - Здравствуй, сестренка! - сильные руки Ивана обняли ее сзади, сжав в стальных объятиях. От русского пахло порохом и горячим металлом, отчего в горле сразу же запершило. - Здравствуй... Он все еще не сдается, - в голосе Белоруссии прозвучала плохо скрытая досада. Она не ожидала увидеть брата так рано, желая закончить с этим врагом самостоятельно - Если ты думаешь, что сможешь его выкурить, то ты ошибаешься. Гилберт не крыса. Он будет защищать это место до последнего камня, - голос русского стал отстраненно печальным, убрав руки от сестры. Он отошел, хмуро вглядываясь в пожарища. - Значит, пусть он сгорит со своим проклятым… - девушка не успела закончить фразу, встретившись взглядом с Иваном. - Нет. Прекратить огонь, - Брагинский отвел холодный, как лед, лиловый взгляд от сестры, которая лишь негодующе сверкнула глазами и ушла в командный пункт отдавать приказ.       Дрожь уходит так же резко, как и появилась. Байльшмидт обеими руками стряхивает пепел с платиновых волос. Иван уже рядом, шум взрывов и вой самолетов над городом прекращается. Гилберт знает, что тот не будет пытаться убить его издали, используя снайперскую винтовку. Это будет фактически ритуальный бой, как в старые добрые времена, когда перед армиями выходили представители обоих сторон на поединок, зачастую предрешающий исход последующего сражения, только судя по окружающей обстановке исход предрешен уже пару месяцев назад. Когда-то давным-давно, еще в молодости, пруссак увидел молодого Ивана на чудском озере. Он сразу понял, что тот мальчик в толпе русских воинов не человек, что он такой же, как он. И удивился, что тот так мал, но уже ведет за собой людей, которые уступают, как казалось пруссаку, великому тевтонскому ордену и по оружию, и по боевой подготовке. Их ведет только вера в то, что они защищают свою Родину. И это самая страшная сила, которую он не оценил тогда. И с которой ему придется встретиться сейчас вновь. С силой всего народа, всего государства в лице Ивана. Тогда Пруссия шел за свою идею, за орден, за желание новых земель и подданных. Сейчас он идет не только за свой измученный штурмом город, за центр Восточной Пруссии, он идёт за Людвига, покинутого большинством из своих вчерашних союзников, окруженного разгневанной Европой. Отчасти не по своей вине, но разве это будет волновать тех, кто потерял своих близких, свои дома, спокойную жизнь и надежду на будущее, тех, кого сейчас переполняет праведный гнев?Слишком много философии и воспоминаний. Нервная усмешка озаряет лицо Гилберта, когда он видит приближающуюся высокую темную фигуру сквозь дым пожарищ.       Брагинский одет в старую шинель и белый шарф, точнее, он был когда-то белым, сейчас это просто символичная тряпка, подаренная его старшей сестрой. В его руках нет оружия, как впрочем, его нет сейчас и в руках Байльдшмидта. Лицо русского спокойное и уверенное, фиалковые глаза кажутся темными, как ледяная вода озера, где когда-то тонул пруссак. И тот как никогда ранее чувствует, что этот бой будет для него последним, хоть и старательно гонит эту навязчивую мысль. До русского остается не больше 10 метров, когда они встречаются взглядами. Хотя скоро должно начаться новое наступление - Арловская долго не будет ждать - вокруг не слышно звуков, только мерный скрип сапог Брагинского и шуршание одежды пруссака, отряхивающего с себя гарь. Иван останавливается в паре метров от него, и оба противника чуть заметно кивают друг другу. Не в знак приветствия, но в знак согласия, что к своим выйдет только один.       Гилберт переводит взгляд на руки противника. Он знает, что там будет, но хочет проверить предчувствие на деле. Сегодня вновь будет по-старому, только знакомое с древних времен железо. Сталь длинного водопроводного крана загорается алым от близких всполохов пламени. Пруссия еще шире оскаливается в улыбке, в его руке возникает меч, длинный, с темной филигранью на лезвии и красивой гардой, украшенной черным крестом, таким же, как он носит очень давно на шее. Таким же, как он надел на своего младшего брата в знак признания их родства и взаимопомощи.       Едва уловимое движение обоих фигур, и звон стали озвучивает начало решающей битвы. С самого начала Байльшмидт понимает, как все поменялось с той последней встречи рядом с Псковом. Выпады русского быстры и виртуозны, хотя его оружие и не может наносить как режущих, так и колющих ударов, и кажется громоздким. Но огромная сила ярости почти сразу заставляет пруссака перейти в защиту. Все его попытки перейти в нападение блокируются отбрасывающими на расстояние ударами Ивана. Молчание обоих и только звон металла. Проходит несколько часов, и Байльшмидт, которого все более теснит Брагинский, чувствует, как земля уходит у него из-под ног. Он падает навзничь, споткнувшись о выпавшей из разрушенной стены храма кирпич. Тяжело дыша, он вскидывает меч, ставя блок, опасаясь возможного удара сверху от Ивана, но тот отступает на шаг и спокойно дает противнику подняться. Нельзя сказать, что пруссак рад тому, что Брагинский настолько благороден и не пытается убить его на земле при первой же возможности. Слишком высокие ставки, чтобы растрачиваться на подлость. Или может быть Россия знает, что это не упущение шанса, а лишь продление иллюзии, что у Востока есть хоть какой-то шанс против него. Его фиалковые глаза уже не так темны, как в начале боя, огонек безумия еще не разгорелся в полную силу. Гилберт встает, вытирая кровь со щеки, которую рассек при падении. И сражение вновь продолжается.       Кажется, оно длится уже слишком долго, а, может быть, времени уже просто не существует, как бывает в решающие моменты судеб держав. Байльдшмидт только пару раз вскользь задел русского, но тот уже давно не обращал внимания на столь мелкие царапины. Терпение Гилберта начинает таять вместе с силами. Он больше не может продолжать сражаться в полной тишине, начиная провоцировать Брагинского резкими репликами о блокаде Ленинграда, плене Наташи и Ольги, их сожжённых деревнях. Очередной приступ нервного смеха прерывается близким разрывом снаряда, от которого пруссака подкидывает вверх и бросает в проём разбитого окна храма.       Войска начинают наступление. Сейчас, во время решающего момента, они сокрыты от глаз обычных людей, но не от физического воздействия вокруг. Гилберт шипит от боли, пытаясь выбраться из ряда сломанных деревянных чёрных скамей. Каждое движение- пытка, еще не зажившие переломы дают о себе знать. В портале входа появляется Иван, медленно направляющийся к противнику, осматривая на ходу обезображенную обстрелами постройку. Гилберт знает, что уже скоро не сможет держать в руках меч, его шатает, и дышать становится все труднее из-за сломанных ребер, он практически оглох от контузии. Если бы он был простым человеком, его не стало бы уже давно. Но он по-прежнему старается атаковать Россию, правда, уже без прежней ухмылки на белом, как снег, лице.       Его вновь отбрасывает очередной удар, и Байльшмидт скатывается в глубокую воронку от снаряда посередине зала. Не успевает подняться, но практически на рефлексах старого воина блокирует мечом сокрушительной силы удар странного оружия Брагинского. Мерзкий дребезжащий звук ломающегося железа. Темными осколками рассыпается клинок, столько раз верой и правой служивший ему, и бесполезная рукоять падает на разбитые мраморные плиты. Это конец. Шум оружий стихает. Пруссия чувствует, как Иван грубо хватает его за китель и поднимает над полом. Он практически теряет сознание от волн боли, охватывающих все тело. Но Гилберт не может позволить себе такую роскошь, как упасть в обморок именно сейчас. Перед лицом врага, в момент, когда его жизнь вот-вот закончится. И Иван прекрасно это понимает, кран исчезает из его свободной руки. Горло поверженного Байльшмидта неприятно холодит острое лезвие армейского ножа, черная лента с крестом практически одним движением срезана и убрана в карман шинели русского вместе с его отличительным знаком, исчезает последняя линия обороны, и где-то на пузатой древней башне в небо устремляется красный флаг под торжествующие крики солдат. Брагинский медлит с расправой, вглядываясь в заострившиеся черты Пруссии, может быть, он хочет запомнить этот момент, когда сам Великий гибнет в его руках, лишенный вместе с серебряным символом тевтонского ордена прав называться страной. В темно-алых глазах нет страха, только бесконечная усталость и сожаление. - Иван, Германия не убил твоих сестер, я ...- хрипит Гилберт. И, судорожно вдыхая, отрывисто, по-немецки: - Прошу дать мне право на последние желание. Ему не хватает воздуха от непереносимой для Великого боли унижения, от осознания того, что он фактически умоляет своего заклятого врага. Долгий приступ кашля с кровью сотрясает искалеченное тело Пруссии. - Что ты хочешь? - голос русского спокоен, хотя недобрые огоньки в глазах говорят, что ему не хотелось бы отрываться в момент триумфа от своей добычи для соблюдения негласного договора о выполнении последнего желания побежденного. - Не убивай Людвига, не убивай моего... Брата. – Байльшмидт не желает, чтобы его, возможно, последние в жизни слова были сказаны на русском языке, ему все сложнее заставить себя сохранить хоть какое-то сознание и не начать стонать от боли. Молчание Брагинского кажется ему более долгим, чем их бой, хотя оно длится меньше минуты. - Хорошо, - коротко бросает русский, качнув головой в знак согласия. Только по этому жесту Гилберт осознаёт, что русский выполнит просьбу. - Ave Maria... Vos autem postquam audistis me, - тихо шепчет тевтонец. Только после этого позволяя себе провалиться в спасительное от боли небытие. Отняв от горла бывшего врага нож, Иван почти бережно опускает Гилберта на разбитые мраморные плиты.       Поверженный враг у его ног теперь всего лишь молодой человек в порванной и залитой кровью униформе. На вид ему не больше 22 лет, хотя он и старше Брагинского. Иван поднимает Байльшмидта и уносит его в полевой госпиталь за линией фронта. Врачи привыкли к странностям своего командира, но все же вопросительно смотрят, увидев на столе изувеченного немецкого солдата. - Он должен выжить, - голос русского по-детски непосредственен, но заставляет медперсонал вздрогнуть. - Вы поймите… Гарантий на выздоровление сейчас мы не можем дать... Он...- главный хирург осекается, понимая, что говорить о критическом состоянии молодого человека бесполезно, это слишком очевидно. - Он выкарабкается. Как только будет транспортабелен, немедленно сообщить мне, - улыбка озаряет лицо Брагинского. Победитель обводит взглядом каждого в операционной и хитро зажмуриваясь, уходит, более ничего не сказав. Обоснуй Борис Борисович уверял меня, что тебе больше не нужно ничего сильнее. "Борух Беркович Коган д.м.н., профессор, член-корр. АМН, ведущий врач И.В Сталина" ... и где-то на пузатой древней башне в небо устремляется красный флаг под торжествующие крики солдат... "10 апреля были в основном ликвидированы последние очаги сопротивления немцев в Кёнигсберге. На башню Der Dona было водружено Знамя победы." Vos autem postquam audistis me "Вы услышали меня"