Помни их имена

Из удушливой, наполненной отчаянием тьмы Фрэнк вырвался в больнице, чтобы тут же рухнуть в ещё более горькое отчаяние реальности. Оставалось только предположить, что Менендес позаботился о том, чтобы Фрэнк и Дэвид очутились в руках американской армии и им оказали помощь. Умереть ни тот, ни другой не должны были. Их обоих Менендес обрёк на бесконечные, невыносимые страдания… Вот только он немного просчитался. Вудс страдал, это да. И только сотую долю этих страданий составляли раздробленные колени. Доктор сразу сказал ему, что вылечить их не удастся. Фрэнк больше не сможет ходить. Дальше его ждёт инвалидное кресло, возможно, протезы, но это будет долго и мучительно. Новая операция неизвестно чем обернётся, особенно в таком возрасте. Лучше уж кресло. Да, пускай… Фрэнку не было никакого дела до своих ног. Никакого дела до своей боли, что каждый день и каждый час, каждую минуту, даже во сне разрывала его на части. Она была тяжела физически, но ещё хуже она становилась, переплетаясь с болью потери — со смертью Алекса. Может, в произошедшем не было вины Фрэнка. Он не убил Алекса в прямом смысле, потому что, стреляя в него, был обманут. Если бы он тогда не выстрелил, Менендес всё равно расправился бы с Алексом, и ещё неизвестно, насколько изуверским способом. Может, лучше так — мгновенно, с мешком на голове, без мыслей о том, что произошло с Дэвидом, с сердцем, наполненной только яростным сопротивлением… С другой стороны, Фрэнк виноват во всём. Во всём, начиная с того, что безотчётно верил Хадсону, и заканчивая тем, что полез за Менендесом в Анголу. Вернее, заканчивая тем, что после своего Вьетнама ворвался в милую, уютную и чистую жизнь Алекса с женой и сыном на Аляске и всё испортил. Всё разрушил. И Дэвид… Больше всего Фрэнк виноват перед Дэвидом. То, что Менендес сотворил с беззащитным ребёнком — это месть ему лично. Со всей этой неизмеримой виной и болью, разрушенной жизнью и горем Вудс хотел пустить себе пулю в лоб. Но он не смел оказать себе такой услуги. Нет, он обещал Алексу, что позаботится о Дэвиде. Это будет ещё одним жестоким и вполне заслуженным наказанием — каждый день мучиться и видеть в Дэвиде, осиротевшем, сломанном, искалеченном, дело своих рук. Вот, что Фрэнк натворил, вот, причиной чего стал. Оправится ли Дэвид после этих ужасов? Что Менендес делал с ним или чего не сделал, но мог сделать — от этих убивающих мыслей Фрэнка снова и снова выворачивало наизнанку, и нигде не было избавления. Фрэнк боялся встречи с Дэвидом, но, не жалея себя, спешил вырваться из больниц и вернуться к обычной жизни ради него. Пока Дэвид был временно помещён в детский дом. Фрэнк ещё должен был доказать органам опеки, что сможет о нём позаботиться. Вудс не сомневался, что сможет. Фрэнк позвонил ему только в тот день, когда должен был приехать и забрать его. Голос Дэвида в трубке прозвучал чуть слышно, но он ответил, что будет ждать. Непросто было с непривычки управиться с инвалидным креслом, самому добраться на общественном транспорте — а Фрэнк непременно хотел всё делать сам. Преодолев тысячу препятствий, он добрался до детского дома только к полудню, и издали приметил маленькую фигурку на ступенях широкого крыльца. Дэвид сидел, съёжившись и обняв колени. Когда Фрэнк подъехал к нему и несмело окликнул, Дэвид поднял понурое лицо и не стал — не умел ещё скрыть пугливого удивления и, наверное, невольного ужаса. Фрэнк выглядел далеко не самым лучшим образом, это уж точно. Мало того, что на инвалидном кресле, так ещё и каждая капля страдания из того моря, что на него вылилось, нашла отражение на его измождённом и исхудавшем лице больного старика. Фрэнк неловко забормотал, что всё в порядке. Дэвид встал и робко подошёл к нему. Не зная, что ещё сказать и сделать, Вудс попытался навесить на одеревеневшее лицо улыбку — впервые за последние месяцы, и протянул ему руку для пожатия. Только тут, коротко всхлипнув, Дэвид бросился, вернее, хотел броситься, но тут же проявил так свойственную ему человеческую чуткость, и, приблизившись, аккуратно, но крепко и горячо обнял Фрэнка за шею. Фрэнк похлопывал его по спине, гладил, утешал и твердил себе, что не расплачется — уж точно не на глазах у всего прилипшего к окнам детского дома. Вот уж действительно мелодраматичная картина. Дэвид тихонько хныкал, жался к нему, словно котёнок, просил за что-то прощения — как Вудс разобрал, прощения за то, что злился на Фрэнка, что тот так долго за ним не приезжает. Он ведь не знал, что Фрэнк теперь… — Всё в порядке, парень, всё в порядке, — только это Вудс и твердил. Голос его звучал мягко и уверенно — вполне убедительно. Так убедительно, что Дэвид утих, вытер руками лицо и сказал, что ему нужна одна минутка, чтобы сбегать за вещами и позвать кого-то из работников. Он унёсся, и Фрэнк тайком от себя и со своих глаз смахнул влагу. Сказал и себе, что всё в порядке. Ему больно, ему тяжело и никогда не станет легче, но ради Дэвида всё в будет в порядке. Всё и впрямь не так плохо, как могло быть. Взваливая на них неподъёмный груз страданий, Менендес в одном просчитался — переусердствовал. Психика Дэвида не смогла всего этого вместить. К счастью, спасительные механизмы сработали и вырвали из памяти то, с чем он не справился бы. У него не осталось никаких воспоминаний о тех нескольких ужасных днях, что он пробыл в плену у Менендеса. Дэвид не врал и ничего не скрывал — с ним говорило множество разных психологов и большинство сходились во мнении о его диссоциативной амнезии. Последнее, что Дэвид помнил — как пожелал спокойной ночи жене Хадсона и улегся спать. Дальше — мутный провал, который для него закончился в больнице, где он лежал под капельницей. Наркотик из его организма удалось вывести быстро и без последствий. Остальные повреждения тоже скоро зажили, через месяц ничто в нём не напоминало о перенесённом. Какой-то олух из тех агентов ЦРУ, которые возвращали его из Панамы в Америку, сдуру проговорился, что его отец погиб. Точных сведений Дэвид не почерпнул, в Америке ему тем более никто не мог ничего рассказать. Фрэнк опасался дотошных расспросов, но их не последовало. Но лучше бы они были. То, как Дэвид вымученно избегал этой темы, говорило о том, что произошедшее всё-таки оставило след в его душе. Было очевидно, что Дэвиду прошлое мучительно, что он сам не хочет знать, а наоборот, хочет забыть ещё прочнее, выкинуть, будто не было. Фрэнк хотел бы, чтобы так и было, но это давало ещё один повод для страхов и терзаний — вдруг однажды память вернётся. Такое бывает. Пока же Фрэнк сочинил корявую историю о том, что Алекса убил сумасшедший бродяга, напавший на него по ошибке. Дэвид торопливо принял объяснение и больше они об этом не говорили. Следовало начинать жить заново. На Аляску они не вернулись. В суровом климате Фрэнку пришлось бы трудно. Он был не против трудностей, но не во вред Дэвиду. Милый дом в Фэрбанксе, пустой и тихий, вновь остался замерзать, заноситься снегами, ветшать и дожидаться, быть может, нового хозяина. Старых пса и кота посредством телефонных разговоров пристроили доживать век к соседям. Долгая служба в ЦРУ и, хоть и не торжественный, но заслуженный выход на пенсию позволили Фрэнку приобрести маленький домик в Филадельфии и оборудовать там всё для своего удобства. Район был не самый роскошный, но тихий. Рядом была школа, куда Дэвид перевёлся. Так потекли годы. Наивно было бы говорить о том, что Дэвид ни в чём не нуждался, что жизнь его была счастливой и беззаботной. Нет. Больше никогда не была. Фрэнк делал для него всё, что только мог, но этого было мало. Но всё же лучше, чем если бы Дэвид оказался в детском доме или на попечении чужих людей. То немногое, что Фрэнк мог ему теперь дать — это свою искреннюю любовь, материальную поддержку и душевное тепло. Фрэнк сам был ещё много лет опустошён и уничтожен, и всё же где-то в глубине своей скорбящей и растерзанной души он находил силы, чтобы не унывать и держаться. Дэвид тоже любил, ценил и берёг его. Оба они были друг к другу очень привязаны. Через пару лет была перейдена та грань, за которой уже не Фрэнк заботился о ребёнке, а Дэвид о нём, старом и немощном. Так или иначе, всё их нехитрое домашнее хозяйство скоро легло на плечи Дэвида. Со всеми делами и трудностями ему приходилось справляться самому, и ни единого раза Фрэнк не услышал от него упрёка или жалобы, которых так боялся. У Дэвида был дом, где его любят и ждут — хотя бы это Фрэнк мог ему дать. Дэвид рос, расцветал на глазах, хорошо учился, занимался спортом, защищал слабых, знал себе цену и благочестиво избегал присущих юности ошибок. Все самые оптимистичные прогнозы сбывались. Он выходил настоящим красавцем. Искренне, по-родственному Фрэнк любовался им и с грустным удовольствием убеждался, что отца Дэвид перещеголяет, да ещё как. Что за дивные, серые с бархатистым зелёным оттенком глазки у этого потрясающего мальчика, что за лицо — где таких делают? В комнате Дэвида над его письменным столом висела фотография матери. Даже на свой пристрастный взгляд Фрэнк признавал, что она была красива, и Дэвид взял от неё всё самое лучшее. Но и на отца Дэвид был похож. Бывая с собой совсем честным, Вудс соглашался, что Алекс, положа руку на сердце, не был эталоном красоты. Он был обыкновенным, среднестатистическим, незаметным — таким и нужно быть секретному агенту. В его лице не было чего-то запоминающегося, чего-то, что ставит случайного зрителя в ступор. А Дэвид был именно таким — хоть сейчас в модельное агентство отправляй. Художественная правильность черт, идеальные пропорции скульптурной мужественности и строгого изящества — всё в нём было. С годами он стал выше, крупнее, сильнее, по-человечески роскошнее, чем был отец. Дэвид с юности знал за собой тяжкий грех красоты, но, как и силу, он не использовал её никому во вред. По крайней мере, Фрэнк об этом не знал. В его глазах Дэвид всегда был целомудрен и великодушен, нельзя было даже представить, чтобы он играл чужими чувствами или кого-то обижал. Было самонадеянно видеть в этом свою заслугу, но и излишней скромностью было бы предположить, что Фрэнк вовсе на него не повлиял. Всё хорошее было заложено в Дэвиде ещё в раннем детстве, ещё природой и генами, но и Фрэнк тоже принимал участие в его воспитании и тоже мог гордиться результатом. Если бы не он, Фрэнк не жил бы. Дэвид был его радостью, его семьёй и домом, его единственным светом и смыслом. Так было долгие годы, пока вдалеке не забрезжил ещё один смутный огонёк… Фрэнк не то что бы оправился. Не то что пережил своё горе — нет, никогда бы он не отпустил своей тоски, потому Алекс был в ней. Но Вудс свыкся с болью разбитого и покинутого сердца так же, как со своим креслом, и уже не злился, не жалел себя и не ругал себя. Дэвид был благословением свыше, подарком, о котором нельзя и мечтать. Он был настолько добр и прекрасен, что за несколько лет жизни с ним Фрэнк успокоился и почти исцелился душевно. Возможно, всего лишь время — время лечит. Но если бы Дэвида не было рядом, этот процесс растянулся бы на сотни лет. А Дэвид согревал, утешал, заботился, и под его ангельским покровительством страдания Фрэнка медленно, но верно потеряли остроту. Ночи перестали быть мучительными. Постепенно исчезли кошмары, без конца надрывающее сердце чувство вины утихло. Всё и впрямь было в порядке. И только после того, как Фрэнк пришёл в себя и снова взглянул на мир не замутнёнными нестерпимой болью глазами, Дэвид вернул ему Алекса. Дэвид не только повторил отца в себе самом в улучшенном варианте, но и воспроизвёл прежнего, настоящего — возвратил надежду… Это началось, когда Дэвиду было семнадцать. Фрэнк видел его каждый день и знал его повадки до последней мелочи, и всё-таки как-то раз Дэвид вернулся из школы раньше срока. Минуя дом, он зачем-то пошёл на задний двор. Он всего лишь промелькнул мимо окна, лишь на секунду — Фрэнк увидел его из кухни. Увидел и остолбенел, потому что ему показалось, что это был Алекс. Алекс из их счастливых семейных времён на Аляске, или Алекс, молодой, отчаянный и колючий, каким Фрэнк его впервые узнал, или Алекс, каким бы он был сейчас — пожилым, но ещё держащим спину прямо и двигающимся с тигриным изяществом. Против света Фрэнк не разобрал, какой именно Алекс пролетел птицей, но в обход разумных доводов в сердце моментально хлынуло безудержное счастье… Это длилось совсем недолго. В следующее мгновение Фрэнк метнулся к окну и увидел, что это Дэвид. Всего лишь Дэвид присел на траву, сбросил рядом рюкзак и стал возиться с каким-то прибором. Он в те годы увлекался всякими радиоуправляемыми моделями. Но сердце всё ещё стучало часто и остро, до боли, до прекрасной боли, до обморока и сияющих кругов перед глазами. В этот день и во все последующие Фрэнк осторожно присматривался к нему. Нарочно старался бросить быстрый взгляд искоса — иллюзия чаще всего возникала при первом мгновении узнавания. Всего лишь психология, конечно. Дэвид похож на Алекса неявно, но если неожиданно узреть его, то мозг может чуть ошибиться и вместе с узнаванием подбросить и догадку, что это может быть Алекс. Пусть эта ошибка тут же проясняется, но сердцу и нейронной вспышки хватает, чтобы тут же броситься в радостный бег. От одного такого счастливого удара, от единой нежной искры могла вспыхнуть идея, которая и без того лежала на поверхности. Она всегда была рядом, но Фрэнк, страдая и упиваясь чувством вины, долгие несколько лет не принимал её в расчёт, мучая себя, гнал её, как нереальную. Но ведь это возможно? Ничто этому не противоречит — Алекс может быть жив! Стоило хоть раз допустить эту мысль, как от неё было уже не избавиться. Уже не успокоиться, не выбросить из головы, теперь только и дела, что без конца размышлять, прикидывать, просчитывать варианты… Что произошло в Панаме? Были ли те выстрелы, что Фрэнк сделал, смертельными? Алекс был без сознания, но он мог выжить. Сколько он пролежал, истекая кровью? Может, несколько минут, а может и час — в зависимости от тяжести ран, жизнь могла продержаться в его теле на протяжении и более долгого срока. После выстрела Фрэнка прошло минут десять, по прошествии которых Фрэнк сам потерял сознание. Пока он был в отключке, его и тело Алекса перетащили в подвал. Сколько времени это заняло? И что было после того, как Фрэнк во второй раз вырубился? Менендес просто ушёл или приказал своим ждавшим неподалёку подручным, чтобы те оказали помощь или привели американских солдат… Спустя несколько лет Фрэнк не мог восстановить картину тогдашних событий, никто не ответил бы с точностью на его вопросы. Но нельзя исключить вариант, при котором обстоятельства сложились бы максимально удачным для Алекса образом: выстрел в плечо, пуля прошла навылет, заражения не произошло, одежда и свернувшаяся кровь остановили кровотечение. С Алексом и не такое бывало, чёрт побери, в шестьдесят третьем, после задания на Байконуре, врачи вытащили из его спины две пули и несколько осколков, кровь лилась с него ручьями, а он при этом, хоть и не соображал и бредил цифрами, но более или менее держался на ногах, а уже через пару дней рванул охотиться на Кеннеди. Конечно, Алекс после того постарел, но всё же запас прочности у него огромный — не меньше, чем у самого Вудса и у Хадсона. Чтобы наверняка убить Хадсона, Менендес сделал несколько выстрелов в упор и потом перерезал ему горло. Менендес понимал, что делает, он не стал недооценивать врага, он знал, что такие изворотливые и живучие звери, как старые агенты ЦРУ, непременно найдут лазейку, чтобы выжить, если будет малейший шанс на спасение — они им воспользуются. Тело Хадсона не нашли, как и тело Мэйсона. Их обоих посчитали погибшими. Скорее всего, Менендес приказал утопить тела в море или закопать где-нибудь, но его подручные могли впопыхах попросту выбросить трупы. Если всё складывалось благополучно для Алекса, он мог очнуться после того, как остался один. Это не так уж удивительно, возможности человеческого организма, тем более такого закаленного и сильного, порой поистине удивительны. Случайный сердобольный прохожий мог оказать Алексу помощь, или, если ранение не было тяжёлым — это тоже не исключено, Мэйсон мог сам перебраться в безопасное место и помочь себе. Достаточно найти аптечку, Алекс справился бы. У него ушло бы много дней на восстановление, но Мэйсон мог обратиться в местную больницу. В неразберихе вторжения и городских сражений медики перевязывали раны всем подряд, не спрашивая документов. Алексу достаточно было иметь ясное сознание, чтобы в его голове обрёл очертания план, смутную цель которого он давно вынашивал. Он хотел сбежать, ведь так? Когда-то у него была эта блажь — он рвался в Афганистан, чтобы разыскать разбойника, который напомнил ему Резнова. Что для этого нужно сделать? Только одно — избавиться от Фрэнка, ведь Фрэнк никогда не отпустил бы его. Вот и представился великолепный случай. Мог ли он бросить сына? Да, мог. Более того, Алекс мог знать, что Фрэнк выжил. Мог знать ещё по сцене с Менендесом, суть которой уловил сквозь забытьё, или мог узнать после, осторожно, издалека разведав обстановку. Фрэнк выжил, а значит, Дэвид под надёжным присмотром. Конечно, это ужасно, если Алекс, зная, что Дэвид пережил, наплевал на него. Но умирать так умирать. Мэйсона все сочли мёртвым, и ему этот исход был на руку. Для прошлого, для семьи, для службы он погиб. Фрэнк и Дэвид справятся без него — Алекс мог этим эгоистично удовлетвориться и посчитать себя совершенно свободным. Он мог пуститься в неизвестное странствие, которое давно его звало — к Резнову, к своему смятенному сердцу и непостижимой любви, в Афганистан, в Россию, в Китай или в Австралию, мало ли куда поманили незабвенные призраки и старые раны. Со стороны Алекса это было бы большой подлостью. Такой же подлостью, какую совершил бы наркоман, украв у старушки-матери последние деньги — непростительно, непонятно обычным людям, но для одержимого роковой страстью разума вполне естественно. Если бы это оказалось правдой, Фрэнк не злился бы на него. Вернее, злился бы, конечно, был бы взбешён до крайности, но если выбирать между мёртвым Алексом и сбежавшим, Фрэнк выбрал бы второго — живого и, несмотря ни на что, любимого обманщика, близкого на земле, вернее, чуть менее далёкого, чем навсегда в землю ушедший благородный и честный друг. Ответ на этот вопрос пришёл сразу, как только Фрэнк его себе задал. Простить Алекса? Да, он простил бы его. Дэвид — не простил бы, не понял, но Фрэнк — да. И потом, мужчины не прощают. Они не подбирают оправданий и не таят обид. Они забывают. Если бы Алекс однажды вернулся, Фрэнк просто забыл бы его проступок и принял его с прежней любовью и доверием… Помнится, после Афганистана Фрэнк перестал ему доверять. Но это лишь потому, что Вудс боялся потерять его, боялся, что не удержит от побега и гибели. Теперь всё самое страшное уже произошло — Алекс вырвался, убежал, погиб. Бояться больше нечего, и Фрэнк, пусть с запозданием, но разжимал руки и отпускал его: пусть летит куда угодно, пусть бросает их с Дэвидом, пусть скрывается, пусть делает, что хочет. Только бы был жив. Только бы любить его. Если однажды Алекс, набегавшись, вернётся — так же, как он возвращался уже дважды — Фрэнк примет его и обо всём забудет. Если Алексу необходимо по пустыням и горам гоняться за призраками — десять лет, двадцать, тридцать — сколько угодно, если бы Алекс, в конце концов, нашёл то, что искал, разобрался с тем, что его беспокоило, выследил бы где-то в медвежьем углу на краю света своего проклятого Виктора — хорошо. Пусть бы Алекс провёл подле Резнова, на ступенях дворцов, где этот русский разбойник обитает, его последние годы — прожил бы их счастливым, насколько это для Алекса возможно. Пусть бы Алекс обрёл покой и радость, пусть бы со всем почтением похоронил Виктора и вырастил его детей или внуков, если таковые были — мало ли. Пусть утешил бы его жён, собрал его стада, продолжил его дело — всё что угодно. А если Виктора нет, пусть бы Алекс сделал невозможное и разыскал того афганца, которого за него принял, — и дальше те же пункты со ступенями дворцов, почтением, стадами и утешением детей и внуков. Может, Алекс нашёл бы кого-то другого, кто тоже напомнил бы Резнова, а может, не нашёл никого, и десятки лет просто бродил по свету, одиноким и свободным… Фрэнка устроил бы любой сценарий, если бы в конце него Алекс вернулся домой. Каждый раз, прежде чем предаться этим наивным мечтаниям, стоило задаться вопросом: не чепуху ли Фрэнк на старости лет выдумал. Чепуху, конечно. Не меньшую, чем то, что в восемьдесят шестом они напоролись в Афганистане на настоящего Резнова — это тоже чепуха, однако ничто не противоречит этой версии. Просто тогда Фрэнк из ревности и упрямства не желал признать, что это был Виктор, и потому в своей неверной памяти приписывал афганскому разбойнику более молодые, чем у Резнова, года. Меж тем, Вудс видел его всего несколько минут — видел издалека, глазами, израненными сухим песком. Он мог ошибиться. Это действительно мог быть Резнов, живой и настоящий, семьдесят три года — не так уж много. Фрэнку уже самому недалеко до этой грозной цифры, а он, вот, ещё рыпается, и, кабы не ноги, пустился бы за Алексом, даже по холодным как лёд следам, в Афганистан или в Россию, куда угодно. Был ли Резнов настоящим? Как бы там ни было, Алекс всем сердцем в это верил. Так почему бы теперь и Фрэнку не позволить себе утешительную веру, что Алекс жив. Фрэнк не делился этой сумасбродной надеждой с Дэвидом. Дэвид молод и увлечён лишь своей судьбой, он живёт не достославным прошлым, а настоящим и будущим. К тому же, если начать высказывать свои предположения, придётся вернуться очень, очень далеко назад — ещё к воркутинскому плену Алекса и к его одержимости русскими разбойниками. Это едва ли прибавит Алексу очков в глазах сына. Дэвид, как и в детстве, осторожно избегал темы отцовской смерти, но в остальном он рос в атмосфере любви и почтения, которыми Фрэнк тщательно окутывал фигуру друга. Иногда Фрэнк рассказывал какие-то забавные и эпичные байки из их совместной с Алексом службы. Дэвид слушал с вежливым вниманием и послушно улыбался, но было ясно, что для него это — дела давно минувших дней. Преданья старины глубокой. А главное, рассуждая о теоретически возможном побеге Алекса, пришлось бы полноценно вернуться к той ужасной ночи в Панаме. Пришлось бы всё Дэвиду рассказать — свой выстрел и свои сомнения в собственной меткости. Ещё пришлось бы осветить то, о чём Дэвид благополучно забыл — то время, что он провёл в руках у Менендеса. Фрэнк ведь и сам не знал, чем было занято это страшное время… Семью Хадсона так и не нашли, что с ними стало и когда именно произошло похищение — неизвестно. Сколько дней Дэвид провёл в плену? Минимум два и максимум шесть — столько дней прошло с последнего засвидетельствованного телефонного разговора жены Хадсона с одной из её знакомых. Фрэнку ли не знать, каково это — находиться в плену у Менендеса. В Анголе он уже был маньяком, а за последующие три года Менендес озверел и ожесточился ещё раз в десять. После смерти своей сестры он мог окончательно слететь с катушек. И потому глупо надеяться, что у него на тот момент остались хоть какие-то моральные принципы, которые не позволили бы ему мучить ребёнка. Едва ли с Дэвидом обращались сообразно его хрупкому возрасту. Едва ли невинность, уязвимость и красота Дэвида могли защитить его. Менендес ведь далеко не зорро, который карает только злых и коварных врагов, достойных его шпаги. Наоборот, нет в нём ничего благородного, одна только подлость и жестокость. В конце концов, в той же Анголе Менендес спонсировал местные силы самообороны, в которых действовали отряды, собранные из отнятых у родителей в бедных деревнях детей — как раз обдолбаные наркотиками мальчишки лет по десять, с которыми обращались так строго и сурово, что к четырнадцати те становились абсолютно бездушными и отбитыми машинами для убийств. Машинами для устрашения, ведь что видели их враги, когда убивали их? Пожалуй, видели, что и самим стоит обратиться к подобному способу рекрутирования… Нет, Менендес не пощадил бы Дэвида только потому, что он маленький. Сам по себе Дэвид мог не пробуждать в нём садизма и жажды крови, но каждая пытка, применяемая к Дэвиду, была направлена на Вудса. А здесь для Менендеса все способы хороши. Менендес был способен абсолютно на всё, и перед ним стояла столь милая его извращённому разуму задача причинения максимальных страданий. Посмотреть на своего мёртвого отца — разве этого достаточно? Едва ли Менендес ограничился этим. Позже у Дэвида не осталось явных физических травм — это хорошо, но это и ужасно, ведь это значило, что насилие, которое Менендес применял, было в большей мере психологическим… Фрэнк надеялся, что Дэвид никогда о перенесённом не вспомнит. А если и вспомнит, то лишь тогда, когда будет совсем взрослым, желательно, в компании компетентного психолога. Дэвид рос с чётким осознанием, что его отец — герой, отважный и стойкий агент ЦРУ, защищавший свою страну. В эту концепцию никак не вписывался безумный побег в Афганистан — Дэвид просто не поверил бы. Его отец — герой, и этого было достаточно, чтобы Дэвид, достигнув совершеннолетия и тщательно — не для вида, а всерьёз поразмыслив, решил и свою жизнь связать с военной службой. Стать таким же героем, как его отец, таким же, как Фрэнк. От судьбы не уйти. Вудс не подталкивал его к этому, но заранее чувствовал, куда всё идёт. Именно в защите родины таланты Дэвида найдут наилучшее применение. И потом, это у него в крови, это в нём вольно и невольно воспитано — тяга к приключениям, к опасностям, к поединкам и проверке своих сил. А кроме того, Менендес… Чёртов псих. О Менендесе они тоже никогда не говорили — Дэвид понятия не имел, кто это, и слава богу. Но часто, гораздо чаще, чем хотелось бы, Вудс ловил себя на подспудном страхе: однажды Менендес напомнит им о себе. Рано или поздно эта ядовитая змея снова выползет на свет. После Панамы Фрэнк вышел на пенсию и государственная безопасность больше его не касалась, но, сохраняя кое-какие знакомства в ЦРУ, он изредка наводил справки — не слышно ли чего о Менендесе? Слышно было мало. Менендес ушёл в глубокое подполье, он действовал, но вычислить его было практически невозможно. Но он был жив и всё так же смертельно опасен. Оставалось надеяться, что он, сполна отомстив, забыл о Фрэнке — лишь одной из сотен своих жертв. Фрэнк проиграл, всё потерял и был уничтожен, Менендес победил и стал властелином своего жестокого мира. Какое ему дело до поверженных? Но иногда сердце Фрэнка точили опасения — вдруг злодей вернётся? Хотя бы ради того, чтобы снова ворваться в жизнь Дэвида и помучить его. В таком случае, Дэвиду лучше уметь обращаться с оружием. Лучше быть готовым к обороне и ответной атаке, к мести за всё то, что Менендес отнял у него и у Фрэнка. Если Дэвид станет врачом или адвокатом, он не сможет себя защитить. И только если он пойдёт по стопам отца, он окажется достойным для Менендеса противником. Наверное, это было весьма эгоистично со стороны Фрэнка, но он, услышав от Дэвида, что тот собирается в армию, первым делом подумал о Менендесе. Подумал, будто уже одним своим решением Дэвид одолел и разбил старого врага. Да, если Дэвид пойдёт по военной службе, то непременно добьётся успеха. Он молодец, он умный, он не будет, как его отец, одиноким цепным псом — Дэвид наверняка взлетит выше, и после долгой боевой службы дойдёт до командных постов. И если однажды Менендес вылезет из подполья, Дэвид сразится с ним и непременно окажется сильнее. Просто потому, что будет моложе. В Анголе Фрэнк был стар и измотан, и потому его так сразил молодой, красивый и мощный враг. Через пару десятков лет расстановка сил изменится, и, хоть сражение будет равным и грандиозным, но в итоге Менендес окажется грустным и жалким стариком, цепляющимся за былое величие, а Дэвид явит собой будущее, грозное и прекрасное. Более того, Дэвиду едва ли потребуется глупая и недальновидная месть. Даже если однажды он вспомнит, что Менендес сделал с ним, это не подкосит его, не заставит потерять разум. Вполне в духе Дэвида — сделать всё правильно, победить и после пощадить обессиленного соперника и тем окончательно сокрушить его. Фрэнк был рад, что Дэвид хочет стать военным. Этому не было препятствий. Вернее, было одно, незначительное — сам Вудс. Что ж, когда пришло время, он сам завёл с Дэвидом разговор, что хочет перебраться в дом престарелых, где он сможет спокойно отдыхать и не заботиться о пропитании и хозяйстве. Дэвид неуверенно отнекивался, но как только он впервые надолго уехал, Фрэнк организовал свой переезд. Вудс уже давно положил глаз на это место. Ему предлагали отправиться туда сразу после Панамы. Это был не просто дом престарелых, но подконтрольное ЦРУ секретное убежище, специально для бывших агентов, больше не способных работать или скрывающихся от влиятельных врагов. Сюда же отправляли по программе защиты свидетелей, место было надёжным и весьма комфортабельным. Фрэнк вполне заслуживал хорошей комнаты с видом на парк и со всем ему необходимым. Нужно ему не так уж много: телевизор, немного книг, несколько фотографий и детских рисунков Дэвида, сигареты, газировка и удобная койка. Вот и всё. Не без сопротивления, но Дэвид согласился с тем, что так будет лучше. Он исправно каждый месяц навещал Фрэнка, поздравлял со всеми праздниками, часто звонил. Фрэнк не чувствовал себя одиноко — во всяком случае, запрещал себе жаловаться и терять присутствие духа. Каждый раз, когда Дэвид приходил к нему, Фрэнк встречал его улыбкой и вёл себя, как подобает старому вояке, грубовато шутил, травил байки и требовал с Дэвида отчёта о всех его успехах, через года — о заданиях, на которые Дэвид отправлялся так же, как когда-то отправлялся сам Фрэнк. Но времена изменились. Теперь дела велись иначе, развитие техники шагнуло далеко вперёд. Фрэнк в своё время косил вьетнамцев вручную и в одиночку, а Дэвид был командиром ударной группы, он не столько дрался сам, сколько с компьютера руководил действиями дронов, турелей и всяческих автоматизированных систем. Дэвидом можно было только гордиться, таким красивым, сильным и славным, непробиваемо положительным, будто застрахованным от ошибок. Всё у него было в порядке. Однажды он пришёл не один, а привёл с собой сослуживца — довольно внушительного и зверского вида парня по имени Майк Харпер. Об этом Харпере Вудс прежде не раз слышал. Дэвид говорил о нём, как о своём подчинённом, напарнике и лучшем друге. На первый взгляд Майк был простоват, а может даже и глуповат, особенно в сравнении с Дэвидом, чьё поведение всегда было исполнено достоинства и тихой профессиональной уверенности. Майк, хоть и был чуть старше Дэвида, но был немного ребячлив, ронял неловкие шутки, не знал, чем себя занять и что сказать, чтобы это прозвучало уместно. Несмотря на габариты, было в нём что-то весёлое и щенячье, особенно когда он удостаивался мимолётного взгляда Дэвида. Сам же он на Дэвида смотрел, словно на ожившее божество. Оба они, молодые львы, очень выгодно вместе смотрелись. Они были как будто на равных, но по малейшим деталям Фрэнк замечал, сколько почтения, обожания и даже, пожалуй, подобострастия кроется за суровой внешностью Майка. Изредка Дэвид брал его с собой — всего несколько раз в год, но этого хватало, чтобы понять, насколько всё прочно и серьёзно. Фрэнку не потребовалось подробных объяснений. Как-то раз в жаркий день этот Харпер пришёл в майке, и Вудс, не подавая вида, краем глаза оценил его прямо-таки угрожающе огромные бицепсы, матово лоснящуюся кожу и плотные рукава татуировок, узорами забившие руки. Что ж, у Фрэнка тоже были татуировки, он тоже в своё время был грубоват и грозен с виду, когда-то он тоже не блистал интеллектом — во всяком случае, во Вьетнаме этого не требовалось, и тоже не сводил с Алекса внимательных жадных глаз и был полон любви и страсти. Взаимной ли? Много ли Дэвиду радости от этого поклонения? Что ж, если бы оно было ему не по нраву, он бы его не принимал. Впрочем, следует отбросить мелочную стариковскую ревность. И нечего свою роль примерять на другого. Те, кто приходят нам на смену, всегда лучше нас. В этом Майке наверняка очень много хорошего, наверняка он стоит любви, раз уж Дэвид его выбрал. Вполне логично предположить, что когда Дэвид остаётся со своим любовником наедине, он ведёт себя несколько иначе, чем рядом с тем, кто заменил ему отца. Когда вся жизнь отдана службе и ежедневным смертельным опасностям, когда нет дома и нет времени завести девушку, и уж тем более семью, потребность в нежности, любви и заботе всё равно остаётся и вольно и невольно проявляется в отношении друга, который всегда рядом. Фрэнку ли не знать. Когда Дэвид был маленьким, он старался оградить его от всего, что тому знать не следовало, но неудивительно, что Дэвид всё-таки достаточно насмотрелся на то, что на Аляске считалось у них семьёй. Неудивительно, что, повзрослев, Дэвид посчитал для себя приемлемым, а может и необходимым и вполне удобным во всём последовать отцовскому примеру. От судьбы не уйти. Всё будет в порядке, когда придёт время, Дэвид, достигнув служебных высот, женится на хорошей девушке, и всегда будет молод, так же как и Алекс, потому что тоже повторится в прекрасных детях. А этот Харпер будет предан ему до конца. Знакомая история. Когда они уходили, с ними уходила и жизнь. Фрэнк оставался в своей комнате один, курил, смотрел в окно, как спускается с неба вечер. Думал о прошлом — старался думать о разном, но всюду был Алекс. И в настоящем Алекс тоже оказывался жив, скрывался где-то в пустынях, в русских снегах и лесах, в ветрах, числах и тайнах, скитался по своим непостижимым надобностям, неуловимый, незабываемый. Фрэнк любил его до сих пор — в этом ясно убеждал пробегающий по сердцу холодок, когда он осторожно касался драгоценных воспоминаний. Никуда было не деться от надежды. Фрэнк не знал, бороться с ней или окончательно покориться. Ждать, что однажды Алекс просто возьмёт и придёт в это убежище — глупо, хотя бы потому, что он не узнает адреса. И всё-таки Фрэнк, посмеиваясь над собой и делая вид, что это не всерьёз, ждал, терпеливо и ласково, улыбаясь и качая перед сном головой в надежде на встречу. Почему бы и нет? Как лучше доживать отмеренный срок, с верой или без? Наверное, лучше с верой. Не зря все здешние старикашки ползают в часовню. У Фрэнка часовня была у окна, с раскрытой на коленях книгой, с тлеющей сигаретой в пальцах, с единственным катехизисом: если он сам до сих пор жив, значит, может быть жив и Алекс. Алекс ведь младше, лучше, сильнее, и на его долю, как ни крути, выпало меньше страданий. Фрэнк ждал тихонько и в свои семьдесят лет, и в восемьдесят, и в девяносто, когда медсёстры стали донимать его ежедневными капельницами и строгой диетой. Все доктора не могли на Вудса надивиться, как это он сохранил ясный ум и чёткую память, надёжное сердце и зоркие, волчьи, ничего не упускающие и всё чего-то ждущие глаза. Кто бы мог подумать, что он проживёт так долго, несмотря на все раны и травмы, годы войны, плена, опасной работы и непрестанного курения — смерть и правда забыла к нему дорогу… Главное, чтобы Алекс её нашёл. Чтобы дверь открылась однажды, и Фрэнк увидел его — постаревшего, побелевшего, сокровище, загадку и магнит. Сердце остро кольнёт восторгом и отчаянием, верное сердце пропустит удар, вспомнит тебя душа моя. А может, этого не будет.