Скрипач нужен!

****** Прораба Владимира Николаевича Машкова мучали какие-то странные смутные ощущения. Когда они начались, Володя толком и сказать не мог: то ли неделю, то ли месяц назад, а то ли возникли вот только что, когда Люся отправила его за макаронами. Прорабу навязчиво мерещилось, будто он что-то забыл очень важное. Или даже точнее, это было похоже на дежавю. Так или иначе, он пытался избавиться от странного наваждения, объясняя себе нецелесообразность иррациональных ощущений. Это обычный поход за макаронами! Что может случиться с сильным мужчиной на людной улице в светлое время суток? Мимо проезжала снегоуборочная машина, распространяя вокруг себя мигающий оранжевый свет. И на Машкова накатил приступ панического страха. И совершенно рефлекторно руки и ноги Владимира разъехались в дурацкий полуприсед, а душа, утомлённая ожиданием дежавю, почувствовала себя в относительной безопасности. И всё бы ничего, если бы в ушах прораба не отдалось эхом громкое подобострастное «Ку!» Ленин всемогущий! Машков оглянулся так стремительно, что заболела шея. Но всё уже было неважно. Всё вдруг встало на свои места. Перед глазами в одну секунду пронеслись образы бесконечной песчаной пустыни, скрежещущих летающих машин и лицо... Смуглое, нежное, с широко распахнутыми глазами. Этот парнишка сейчас стоял перед Володей. Во всей огромной Москве второй раз Владимир Николаевич встретил именно его! – Скрипач! – сердце забилось очень быстро. – Скрипач! Это ты! – Дядя Вова! – узнал! Машков подбежал к нему с широченной улыбкой на лице. – Гедеван... А я... – и слов не находится. Неужели это всё правда? Перемещательная машинка, Плюк, пепелацы? – Дядя Вова, я очень рад вас видеть! Я только сейчас вспомнил... Наше путешествие. – Ты на вокзал? Я тебя провожу! – Да, на электричку. Мне на учёбу пора... Долгое время мужчина и студент шли молча. Лишь у самого вокзала Машков снова решился заговорить: – Как это мы забыли?.. Алексидзе пожал плечами. – Я ещё не всё вспомнил... Оно возвращается как-то обрывками.  – И у меня, – признался грузин. – но я надеюсь ещё вспомнить. – Вот что, – осенённый мыслью прораб остановился, достал блокнот и ручку и что-то начеркал. – Как только вспомнишь что-то ещё, пиши. Вообще по любому поводу пиши. Я буду рад. Гедеван кивнул. Эта нечаянная радость, судьбоносная встреча окрылила обоих, хотя ни тот, ни другой ещё не понимали, почему именно. С тех пор у Машкова в жизни как-то наладилось всё само собой. Кирилл вдруг стал лучше учиться. На объектах меньше всё ломалось и прерывалось. В общем улучшилось настроение и самочувствие. Володя стал гораздо больше ценить мелочи жизни. После нескольких дней, проведённых на Плюке, вдали от дома, без еды и воды, он понял, как все его проблемы несущественны. Как важна сама жизнь во всех её проявлениях, как замечательны люди, которые ещё не готовы покупать и продавать чужие жизни. А самым тёплым и сокровенным для Владимира стали письма Гедевана Алексидзе. Он почему-то не показывал эти письма даже Люське. Скрипач писал о себе. Что перестал воровать, что много нового понял, что к жизни стал относиться по другому... Вроде всё было как надо. Только прорабу на душе было неспокойно. Ощущение дежавю, схлынувшее после судьбоносной встречи, снова закрадывалось в душу. Однажды ночью Володе приснилась не бесконечная бесплодная пустыня, не эцилопп на пепелаце и не Би с Уэфом. Снилась темнота и тёплые руки, тихие стоны, мягкие губы, знакомый терпкий, совершенно не женский запах... Гедеван... Ленин и Партия!!! Вот что Владимир не мог вспомнить так долго. Вот что не давало ему покоя с момента их встречи. Вот почему он не показывал письма от парнишки жене. И самое гадкое – Владимир понимал, что действительно хочет этого, и не мог себе этого простить. В тот же день, заперевшись в своём кабинете на работе, он взялся за ручку и бумагу, но ни слова о своих, как ему тогда казалось, извращённых чувствах, написать так и не смог. Прораб решился держать эту гадость в себе. Ленин всемогущий, как он сам себе был противен! Но ещё хуже было бы совершить преступление против мальчика. Унизить его. Машков бы не вынес этого. А на нашёптывания подсознания, что тогда, на Плюке, Скрипач ответил ему, Володя старался игнорировать. Получалось, надо заметить, довольно слабо. Образ парня донимал мужчину день ото дня, являясь уже не только объектом телесного влечения, но и просто частью его самого, его жизни. Хотелось просто обнимать его, заглядывать в огромные, как две спелые вишни, глаза... В общем, прораб был рад, что их разделяет хоть какое-то расстояние. Живи студент в Москве, Владимир Николаевич на второй день сорвался бы. Жизнь продолжалась. Машков постепенно пришёл к пониманию, что его беспокойным мечтам не дано сбыться, и хвала Ленину. Потихоньку приближалось лето, а вместе с ним – ежегодные семейные заботы, летние каникулы у сына и поездка на месяц к Люсиной маме. Июнь выдался наипрекраснейший, и Кирилл, уже уверенный ударник, не чаял дождаться этой поездки. И чемоданы уже были собраны, и билеты куплены, когда на объекте у Володи, впервые за три месяца, работа капитально разладилась, а потом и вовсе встала. Кю, как назло! И прораб отправил жену с сыном одних, а сам разве только не ночевал на работе, желая как можно быстрее разделаться с нахлынувшими проблемами и присоединиться к семье. В этот вечер Машков впервые за две недели вернулся домой не в одиннадцатом часу, а ровно в 17.00, как и полагается добропорядочному совестскому рабочему. Сел за стол, с облегчённым вздохом заварил чаю, закурил, но не успел привести мысли в порядок, как в дверь позвонили. – Кто там? – Дядя Вова, это я! – раздался по ту сторону двери взволнованный голос. – я ехал домой в Батуми и опоздал на поезд, мне переночевать негде! Машков распахнул дверь не думая, и тут же стиснул оплошавшего студента в объятиях. – Гедеван! – куда пропал его всегда уверенный голос? По жилам заструилось тепло, и на душе вдруг стало необычайно спокойно. Отпустив, наконец, парня, Владимир Николаевич лучезарно улыбнулся. – Конечно, проходи, у меня как раз... Осознание того факта, что они будут находиться несколько часов наедине, вдали от чужих укоряющих взглядов, мигом отрезвило восторг прораба. Он не знал, что делать с собой, как не допустить себя до мальчика, но не мог же он отказать юному студенту в ночлеге? Мысли об ужасе настоящего положения покинули Машкова сами собой в продолжение тёплого дружеского ужина, плавно перетёкшего в задушевный разговор в гостиную. Друзья говорили, и не могли наговориться, как будто и не писали писем друг другу всё это время. Говорили обо всём: о жизни, о музыке, о планах на будущее, когда Гедеван вдруг замялся и замолчал, словно под воздействием какой-то внезапной мысли. – Скрипач, ты чего? – обеспокоенно спросил Володя. – Вы так и не поняли, почему мы забыли наше путешествие? – тихо спросил он. – Н-не знаю, Скрипач... Может, потому что не захотели? Может (тут прораб вспомнил своё незавидное чувство по отношению к юному грузину) мы просто не захотели помнить что-то такое, чего нам знать не положено? Гедеван промолчал, потом тихонько усмехнулся себе под нос: – Я нашёл вот это в своих вещах. В его руке что-то звякнуло. Цак. Парнишка со смехом напялил его себе на нос. Теперь это казалось весьма потешным, а на Плюке этот невинный колокольчик означал абсолютную бесправность положения. И Гедеван с цаком в носу вдруг вызвал у Машкова скверные воспоминания. Как мальчика избили "за компанию" с самим Владимиром. Как хотели транклюкировать. Как смотрели на него, словно на бесполезную вещь... – Не надо этого, – хмуро отозвался прораб и вынул цак из ноздрей парнишки. Скрипач поднял на мужчину полные изумления серьёзные глаза, и Машков понял, что грузин его понял... И поспешно отвернулся, не давая себе лишнего повода ощутить своё особое отношение к этому парню. – Так, у тебя во сколько завтра поезд? – деловитым тоном осведомился Владимир Николаевич. – Вечером, в 4 часа. – Ну ладно, значит не проспишь. Но всё равно лучше лечь спать пораньше. Да и я устал, сегодня был тяжёлый день. Володю покоробила фальшь в собственном бодром голосе, но он знал, что только так может оградить юного грузина от собственных гнусных, как ему казалось, посягательств. Машков дал студенту занять спальню сына, а сам пошёл к себе, намереваясь выпить снотворного, чтобы даже мысленно не прикасаться к Скрипачу. Но взяв пузырёк в руки, Володя подумал и отложил его, поражаясь собственному малодушию. Он сидел неподвижно минут десять, понимая, что ему сейчас совершенно не хочется спать. Голова казалась тяжёлой, руки дрожали. Всё было не так! Всё должно было быть не так! Ленин всемогущий, что творилось с прорабом?! От тяжкого полугипнотического состояния Машкова отвлёк стук в дверь. Перед ним стоял Гедеван Алексидзе, всё ещё полностью одетый, с порозовевшими щеками и виноватым взглядом. В полутьме он казался Машкову привлекательнее, чем когда-либо. Студент мялся, не зная, что сказать. От его длинных ресниц на его скулы падала красивая тень... Владимир больше не мог держаться. Чисто физически не мог. Это было то же самое, что пытаться удерживать многотонный поезд. Но прежде чем Машков успел сделать хоть шаг в направлении Скрипача, тот неожиданно набрался смелости: – Дядя Вова, я... Я не обо всём писал вам, я... Я... Я вспомнил кое-что... Кое-что... Я... Этого хватило, чтобы поезд тронулся и раздавил все здравые доводы совестского разума. Прораб соскочил и в два шага оказался около мальчика, обхватил его за талию, притянул к себе, сжал поистине звериной хваткой... Весь дрожа, Машков чувствовал, как его тело резонирует с телом парня, целовал, и не мог насладиться, тонул в этом взгляде и не мог выплыть, и не боялся захлебнуться. Такого никогда не было с Люсей, ни с одной женщиной в мире... С громадным усилием оторвавшись от покрасневших губ Гедевана, Володя прижался лбом к его лбу и прошептал, задыхаясь: – Скрипач, подожди... Так нельзя... Давай... Остановимся. Я не хочу причинить тебе боль, не хочу навредить... Но слова все были бесполезны, Машков и сам это понимал. Не успел он договорить, как Гедеван прильнул к его губам с ещё большей жаждой и горячностью. Володя знал, что все попытки остановить поезд и попытаться выжить провальны, но он всё же предпринял одну. Первую и последнюю. А теперь он погиб и привёл к погибели невинного мальчика. Но грузин охотно следовал за мужчиной в эту пропасть безумных, сладких и запретных чувств. Не прерывая поцелуев, уже почти превратившихся в укусы, Володя шептал прямо в губы парню заветные слова: – Гедеван... Я люблю тебя, люблю... Я никого ещё так не любил… иди ко мне... Люблю... Больше нет оправданий, что это лишь реакция организма на форс-мажор, что это защита от страха. Нет, теперь это осознанный выбор двух людей, а точнее его – Володи – выбор. Выбор между долгом и совестью и между сердцем, которому оказалось так легко и сладко поддаться. Умереть, но узнать, что оно того стоит. Гибкое тело под горячими мозолистыми ладонями. Отзывчивые поцелуи. Но главное – понимающие глаза, на дне которых та же пережитая боль, одна на двоих, одно на двоих чувство благодарности и родства, которое может возникнуть только у людей, бок о бок прошедших через ад. Машков не помнил, как они оказались в постели, как были сняты последние шансы на отступление. Гедеван не стонал, не пытался как-то подчеркнуть свои чувства; он только крепче прижимался к Машкову, цеплялся за него, словно за единственную надёжную защиту. Глупый мальчик, с горькой нежностью думал прораб. Ты не удержишься за меня, ведь и я сам лечу в эту пропасть. Я не хотел... Я так не хотел губить тебя! Но ты сам призвал меня к этому, ты своим благородством и смирением заставил, не оставил мне выбора. И пусть сейчас сюда хоть сам Ленин со Сталиным и Брежневым явится, я уже не смогу остановиться. Скрипач весь сжался в комок, предчувствуя самое страшное и самое сладкое. Володя стал с трепетом гладить и успокаивать мальчика, шепча ему что-то нежное... Но и сам ужасно боялся и ужасно хотел этого. Чтобы отвлечь парня, прораб ощутимо укусил его за губу в неприятный момент. Скрипач гортанно вскрикнул и выгнулся, а на щеках его блеснули слёзы. Юноша впился ногтями в спину Машкова и срывающимся голосом прошептал: –Дядя Вова... – Нет! – резко выдохнул ему в губы Машков, останавливая неострожные попытки юноши приблизиться к заветному экстазу. – нет, я не дядя Вова. Я твой... Нежный и безумный Володя... Скажи это... Скажи... Скрипач замотал головой, разбрызгивая шальные слёзы и упрямо сжимая чуткие губы. Но прораб удерживал его, не давая ему начать,и парень, сдавшись, прошептал: – Во-Володя... Володя... Этого хватило чтобы окончательно потерять голову. Володя начал страстно скользить вдоль тела юноши, ловя губами каждый его вздох, каждую слезинку, не имея возможности свободно вздохнуть. И когда первые волны накрыли обоих с головой, любовники просто утонули и на несколько долгих мгновений погрузились в забытье. *** Машков приподнялся на локте и посмотрел на лежащего рядом Гедевана. Он свернулся клубочком, подтянув колени к груди и втянув голову в плечи. – Скрипач, – тихо позвал прораб. Грузин поднял на Машкова всё ещё влажные глаза и произнёс: – Простите... – Ты чего? Тихо, тихо... Чшшш... – Машков прижал юношу к себе начал баюкать его в объятиях. – прекрати извиняться... Я ни о чём не жалею. Прораб не врал. Сейчас он чувствовал себя весьма спокойно и гармонично. Гораздо лучше, чем все предыдущие месяцы беспокойства и стыда за свои чувства. Сейчас он уже не стыдился. – Дядя Вова... – Тсссс... – мужчина прижал палец к губам мальчика. – мы же договорились... Скрипач робко опустил голову, а потом прильнул лбом к груди Владимира. – Я люблю тебя, – тихо повторил прораб. – Володя... – испуганно начал студент и замолк, вопросительно взглянув на мужчину. – что?.. – Мне просто очень нравится, когда ты меня так называешь, – с нежной улыбкой сказал прораб. – А... Ну да... – парень смущённо замолчал, собираясь с духом. – я тоже люблю... тебя. Но... Это ведь... Никогда не повторится, да? – Гедеван, послушай меня, – Машков перестал улыбаться и аккуратно погладил мальчика по щеке. – Мы... Мы не можем быть вместе, но... Но никто не мешает нам любить друг друга... И я... Обещаю, я не забуду тебя, я не перестану тебя любить. Я никогда ни к кому ничего подобного не испытывал. И ты знаешь, почему. Говоря это, мужчина испытал горечь и сожаление, и облегчение, что не испугался, что сегодня они были вместе. Машков нежно и крепко обнял юношу и прильнул к его губам. Теперь в его поцелуе не было той животной страсти, но была благодарность и тёплая, живая печаль. Однако мальчик недолго отвечал на поцелуй. Он осторожно выпутался из объятий Володи и снова посмотрел на него. – Но ты теперь не будешь вести себя так, будто ничего не случилось... После этой ночи? – Как ты мог такое подумать!.. – надтреснувшим голосом прошептал Владимир, крепко стиснул плечи хрупкого грузина, зарылся носом в его волосы и стал целовать, прокладывая от виска к ключицам дорожку из горьких поцелуев. Этот утешающий жест понемногу становился всё горячнее, и наконец, не выдержав столь ярких ощущений, оба новоиспечённых любовника снова забылись в неконтролируемой страсти. Ночь подходила к концу, но ни один из них не сомкнул глаз. Хотя нельзя сказать, что они ограничились двумя разами. Понимая, что очень скоро эта ночь кончится, Володя старался как можно дольше быть с любимым студентом, первый и последний раз в жизни. Алексидзе чутко дремал на плече прораба, рассеянно поглаживая мужчину по плечу. – Скрипач... – М-м? – Скрипач, я люблю тебя. – у Машкова больше не осталось слов или поцелуев, столь же горьких и сладких, как эта банальная фраза. Прораб готов был повторять это столько раз, сколько Гедевану бы хватило на всю жизнь. Грузин грусто посмотрел на любимого сквозь полуопущенные веки. – И я тебя. – Ты будешь мне писать? – Всю жизнь. – усмехнулся парнишка. – Ну тогда я почти смирился с тем, что мне придётся отпустить тебя. – улыбнулся Машков и аккуратно поцеловал смуглый кончик носа студента. – А ты не проводишь меня? – У меня работа, Гедеван... – Завтра суббота. – Я работаю посменно... И вообще... Мне так легче будет. Иначе я могу... В общем, прости. – Я не обижаюсь. Я знаю, что так надо. Ещё полчаса – и будет больно. Ещё полчаса – и придётся разомкнуть тёплые родные объятия и идти дальше, снова стать семьянином и коммунистом. Ещё полчаса – и не будет рядом этой хрупкой нежности, которую надо оберегать, которую можно холеть и лелеять, которой можно отдаться полностью. Но Машков был счастлив, что у него есть ещё полчаса.