0.982

Доктор мне не нравился — слишком стерильный. Стерильнее своего вылизанного кабинета — последняя дверь налево, санобработка три раза в день, и белый. Белее крахмальных бинтов. Он изучал мою амбулаторную карту, скорее от скуки, чем для практической пользы, пока медсестра искала результаты анализов в пачке прямоугольных бумажек, хранившихся в коробке из-под йогуртов. Лениво перебирая листок за листком, она бросала на меня короткий оценивающий взгляд, слюнила пальцы и принималась листать снова. Под потолком, прямо надо мной, противно гудела люминесцентная лампа без колпака, в кабинет то и дело заглядывали нетерпеливые участники живой коридорной очереди, и я начал нервничать. Предчувствие дурного, неизбежного усиливалось с каждой секундой. И не подвело — анализы на ВИЧ оказались положительными. ИФА давал неутешительные прогнозы — единица. Финиш. Приговор. Подтверждающая диагноз строчка тоже не радовала — девять десятых. Пуля на вылет. Страшно. — Положительно, — зачем-то повторил доктор. Из его уст это звучало совсем безнадёжно. Потом он, конечно, начал говорить что-то о современной медицине, о том, что надо встать на учет в ВИЧ-центр, отказаться от вредных привычек, начать правильно питаться, заниматься спортом, принимать препараты и тогда я гарантированно доберусь до черты, отмеряющей среднестатистическую продолжительность жизни мужчины в России. Тогда все будет хорошо. — Такие дела, голубчик. Не надо унывать, — сказал он, протягивая мне карту. — Обязательно посмотрите на стенде информацию. Я машинально кивнул, забирая из рук амбарную тетрадь-карту. Уже у двери обернулся и спросил: — Я мог кого-то заразить? Доктор посмотрел на меня поверх очков. — У вас были незащищенные половые контакты? Я кивнул, вспоминая нашу поездку на озеро, когда резинок не хватило на все выходные, и тот внезапный приступ страсти на даче у твоей сестры, и рождественскую ночь, которую мы вовсе не планировали провести вместе… Поводов для беспокойства было предостаточно. — Пусть ваша партнерша сдаст анализы. Я вышел из больницы и сразу направился в сторону ближайшего киоска. В союзпечати на автобусной остановке купил пачку красной «Явы» и зажигалку. Сел на обшарпанную скамейку и закурил. Удивительно, как легко может измениться привычный мир. В одно мгновение. Я сидел на обычной скамейке, под обычным небом, на обычном же воздухе, но они не имели ничего общего с тем, что было час назад, до моего визита в больницу. Ничего. Совсем. Даже тот человек, что проснулся сегодня в моей постели, уже не был мной. Тот, утренний, был здоров. По крайней мере в мыслях. Он хотел закончить проект для зимнего сада в детском онкологическом центре раньше, чем наступят холода, он хотел увезти одного тонкого солнечного юношу туда, где ему самое место — к морю. Он хотел бигус и яблочный пирог на ужин, новую квартиру к следующей весне и долгую счастливую жизнь в перспективе. В воздухе пахло апрелем, ранним, зеленым и дождливым, у ног суетились голуби, за остановкой кричали дети. Я добил сигарету в две затяжки, выбросил окурок в урну, шуганул от себя голубей. Птицы недовольно хлопнули крыльями, поднимая асфальтную пыль, и вернулись к собиранию крошек и лузги. «Тупые суки», — подумал я, сплевывая себе под ноги, и закурил снова. Было что-то успокаивающее в методичном приближении пальцев, сжимающих сигарету, ко рту, в пропускании через себя, через свои наверняка уже начавшие гнить легкие, горького, как травяной пал, дыма. Что-то привычно-обнадеживающее, как в песнях «Кино». Я достал из кармана плеер, воткнул наушники в уши и врубил музыку на всю громкость. До дома пошел пешком, пиная носками ботинок крупные камни, осколки стекла и пустые жестяные банки. На середине пути свернул в темную арку между домами, истошно заорал. Просто не было больше сил держать это в себе, а мрачная пустая подворотня казалась вполне подходящим местом, чтобы выхаркнуть из себя скребущую, несправедливую истину. Истина не выхаркивалась. Сидела в груди мокротой, ныла. И даже от крика не стало легче. Домой я пришел истерзанный мыслями, уставший, в состоянии мокрого полуобморока. Сразу по приходу сел за компьютер, открыл браузер, вбил в поисковой строке «все о вич-инфекции». Ссылок было много: с подробным описанием стадий заболевания, с перечнем всевозможных путей заражения, с рекомендациями психологов, с пустой болтовней в чатах для инфицированных, сводившейся к обсуждению стадий и дикому ангсту. Я пролистал все, перечитал от и до, просмотрел картинки. Фотографий было особенно много. Они пестрели перед глазами тошнотворным калейдоскопом, появляясь то тут, то там, и я смотрел на них, неестественно перекошенный животным ужасом, пока не понял, что пора остановиться, если не хочу потерять рассудок раньше времени. Свернув все вкладки, я захлопнул ноутбук. Закрыл лицо руками, сполз по стулу вниз, и сидел так, пока за веками не заплясали красно-зеленые круги. Не верилось. Я не мог осознать, что мое здоровое тридцатилетнее тело, исправно служившее мне до сегодняшнего дня, вдруг окажется под угрозой разложения. Практически заживо. Я пытался представить, как оно, тело, будет смотреться в гробу, или как мой прах будет шуршать и скрестись внутри керамической урны, если меня кремируют. Пытался, и не мог, хотя прекрасно понимал — причин заражения было достаточно: от случайного траха и переливания крови, до иглы тату-мастера. Принять это как данность не получалось. Это лежало за пределами сознания, вытесненное страхом куда-то на задворки, и посылало тревожные сигналы мозгу. Поддавшись странному приступу сумасшествия, я пошел в душ, выскоблил себя мочалкой, насухо вытерся полотенцем и вышел голым к высокому зеркалу в коридоре. Включил свет. Внешне я был все тем же крепким и подтянутым мужчиной, обладателем белого здорового тела, но внутри меня уже точил потихоньку червь мнительности. Эта хильца мешала воспринимать все, как раньше. Выжидала, словно падальщик. Я скрупулезно прощупал каждую мышцу, лимфатические узлы — на шее, под мышками, в паху, — высунул язык, поскреб его ногтем, проверяя, не стал ли он рыхлее, посмотрел на кожу под верхней и нижней губой, придирчиво рассмотрел матово-розовую полость рта до самых гланд. Никаких признаков, подтверждающих цифры на бумажке, не было, но я уже чувствовал себя прокаженным. Мне казалось, внутренности превращаются в труху, и меня вот-вот стошнит ими. Вывернет наизнанку, болезненно и муторно. Но не это было самым страшным. Ты мог заразиться — вот что было гораздо важнее моего состояния. Ты — чистый и прекрасный, запертый в теле мужчины ребенок, который не может, просто не должен быть подвержен земным болезням. Мы познакомились в баре. Самом обычном, каких много в любом городе. Ближе к восьми вечера двери полуподвального помещения начали распахиваться чаще, заглатывать в свое теплое пьяное нутро клерков, работяг, студентов, напивающихся одиночек и проституток. Тебя сложно было отнести к какой-нибудь из этих категорий. Слишком утонченный для офисной мыши или трудоголика, выросший из студенчества, неприступный для шлюхи и безразличный ко всему окружающему для человека, пришедшего «на охоту». Со своего места за столиком я наблюдал за тобой, сидящим у бара. Ты выглядел почти юнцом — лет на пять, как минимум, младше своих лет, — случайно оказавшимся в таком заведении. Худой, нежный, с пронзительными синими глазами, под которыми залегли дымчатые тени. Я бы и не заметил тебя, если бы не глаза и женственные руки, покоящиеся на барной стойке. Красивые руки у меня всегда были отдельным пунктом в списке фетишей. Третьи по счету, сразу после родинок и ключиц. Где-то в промежутке между ними и линией плеч я на тебе и свихнулся. Еще до того, как узнал, что тебя зовут Саша, что ты художник-иллюстратор и сегодня впервые пришел в бар исключительно надраться в хлам. Мое общество ты почему-то принял с видимым облегчением. Может потому, что после меня тебя больше никто не беспокоил, может, хотел выговориться. После первого стакана виски у тебя уже неплохо получалось — я узнал гораздо больше, чем рассчитывал. После четвертого — совсем не умеешь пить — ты закрыл тему своей биографии и начал декламировать стихи Бротигана и прозу Буковски. Я слушал и тянул свой Чивас. А что еще оставалось? Наизусть я мог прочесть только госты для производственных чертежей, да и те были прошлогоднего образца. Пятый стакан подвел тебя к состоянию, близкому нирване. Положив голову на руки, ты пустился в откровения о бедном свободном художнике. Шестой я тебе не позволил, взяв на себя ответственность, как более трезвый и адекватный из нас двоих. К утру мы ушли из бара вместе. Прогулявшись по набережной, зашли в круглосуточный супермаркет, потому что ты «жить не можешь без устриц и арахиса». На самом деле ты кидал в корзину все подряд и, когда мы дошли до отдела с орехами и фруктами, в ней не осталось места. На полке с арахисом лежали забытые кем-то авокадо в дырявой луковой сетке. Я взял в руку холодный плод, взвесил его на ладони. — Замороженные солнца, — сказал я, вспомнив рассказ скандалиста Буковски. — Как думаешь, оно в них правда есть? — Не знаю. — Ты бросил авокадо в корзину. — А вот в тебе точно есть, очень большое и красивое. Из магазина мы вышли уже на рассвете. Я проводил тебя до ближайшей автостанции, чтобы ты мог взять такси, и тут наступил этот неловкий момент — пора было прощаться. — Ну, до встречи, — сказал я, протянув тебе полный продуктов пакет. Ты помедлил, забирая его из моих рук, посмотрел на меня как-то странно, будто боялся осуждения, и нерешительно предложил: — Поехали ко мне?

***

— Ты правда художник! — вырвалось у меня на пороге квартиры. Мастерская начиналась прямо от двери. — А я больше похож на лжеца? — вернулось упреком из глубины комнат. Ты уже сизой тенью шелестел по коридору, зажигая свет во всех помещениях дореволюционной коммуналки. Мне понадобился весь остаток утра, чтобы обойти ее и осмотреть каждый уголок. Чем дальше я продвигался, тем теснее твой причудливый мир обступал меня со всех сторон. Стены в нем от старости линяли изнутри, сбрасывая обои слой за слоем, лампы под высокими потолками заливали пространство уютным светом. В самой большой комнате расположилась мастерская. От нее по всем углам до порога расползался реквизит: пустые рамки, вазы с сухими цветами, километры ткани для смены фона на картинах, старые часы, музыкальные инструменты, деревянные игрушки, фарфоровые куклы, стулья из разных гарнитуров, посуда, вешалки с одеждой, бутафорские фрукты в корзинах, одинокие ботинки, стеллажи с книгами, мутные от красок банки с торчащими из них кисточками всех форм и размеров… Как ни странно, это не выглядело беспорядком. Это было частью тебя. Удивительного, живого и до щемящей нежности настоящего. В постели ты был таким же. Откровенный, требовательный, жадный до прикосновений и поцелуев. Я не мог понять, почему тебе одинаково нравилась ласка часами напролет и грубый секс. Я не мог разгадать тебя, полного противоречий и тайн. Беспокойный, вечно ищущий что-то, ты был живее всех живых, и ничто не должно было изменить тебя. Ни болезнь, ни время, и уж тем более не моя оплошность. Я поставил под угрозу самое дорогое, что у меня было, и не мог найти в себе силы, чтобы признаться. Я должен был поговорить с тобой, рассказать правду, убедить тебя уйти, если еще не поздно, или дать тебе право выбора, но я струсил. Вымотав за неделю нервы нам обоим, я оставил тебя. Не объяснившись, не спросив твоего мнения, бросил один на один с твоими мыслями. Я выбрал самую легкую тактику — бегство. В день, когда я ушел, начался период моего существования, который принято называть «После». Первым делом я переехал. Не было времени продавать квартиру, я собрал самое необходимое и умчался на Левый Берег, снял комнату на окраине. Именно там, в каком-то старом кондоминимуме для медиков из областной больницы, меня застало лето. Врасплох, как и болезнь. Я не ждал его, забыл о ходе времени, загрузился работой, набрал заказов и замуровал себя в четырех стенах — в бетонной коробке, ставшей колыбелью моего страха. Он жил в складках одеяла, в шкафах на кухне, в вытяжке над плитой, за диваном, в карманах пальто на вешалке, в моей голове. Если я вставал ночью и шел на кухню через темный коридор, мне казалось, что кто-то вот-вот схватит меня, а я даже крикнуть не успею. Утром я обходил всю квартиру, заглядывал по углам и, убедившись, что все в порядке, садился за работу. В ней я проводил все дневное время, а вечера — в тоске по тебе. С тоской у нас был особый уговор — она не мешала делать дела, ожидая своего часа, а стоило мне смежить веки, вгрызалась острыми зубами в загривок, драла когтями глотку, заставляя глухо скулить в подушку. Я чувствовал себя наркоманом, мучающимся от абстинентного синдрома без дозы — тебя. Нервы скручивало в тупом и неотвратимом приступе рефлексии, который выматывал меня сначала до слез, а потом и до сосущей пустоты в груди, а когда во мне ничего не оставалось кроме нее, наступала темнота. Не как спасение — как неизбежность. Она душила, вытягивала из меня жилы, но не успевала закончить к рассвету, и я оставался таким разбитым и половинчатым до следующей ночи. Бывало время, когда приходило облегчение. В такие дни я устраивал перерывы — смотрел телевизор, варил кофе, подходил к окну и подолгу вглядывался вдаль, на золотящиеся под солнцем купола маленького храма на холме. В «Дом Господень» я не ходил с тех пор, как умерла бабушка — порядка шести лет. Ирма была наполовину немкой — именно в честь ее отца меня назвали Германом, — очень набожной немкой. По выходным она таскала меня в церковь, дорога к которой состояла из ступенек, шатких и неустойчивых, на всю жизнь поселивших во мне страх к лестницам. На середине я уставал. Ирма брала меня за руку и упорно шла наверх, держась за перила. Много позже, когда я превратился из слабого сопливого мальчишки во взрослого человека, настала моя очередь держать ее за руку, а ее — выдыхаться на полпути. В годовщину смерти Ирмы я не сел за работу с самого утра — пошел в церковь. Не могу сказать, что там на меня снизошло озарение. Скорее, я устал от долгой дороги, а от запахов ладана и воска разболелась голова. Но именно в тот день я решил, что пора завязывать с нытьем и самобичеванием. Пора прекращать жить в страхе и слышать дыхание смерти в шорохе осыпающейся в ванной штукатурки и тиканье часов. В конце концов, я все еще чувствовал себя вполне здоровым, моя жизнь продолжалась. Не такая, какой я ее представлял на рубеже четвертого десятка, не такая, какой ее описывали в фильмах про смертельно больных и обреченных, но все же. Единственное, чего в ней не хватало — это ты. Только чудом я не сорвался, не позвонил, не напомнил о себе. Я дошел до середины пути и не имел права обернуться. Я почти справился, почти смог отпустить тебя. Почти…