Прошло веселье красок осенних, Туманы окутали юдоли снов, Осколки дождя на холодных ступенях И люминесценция одиноких домов. Поздняя осень постучала в врата Тяжёлой рукой первого холода, В лицах людей скользит суета, Меркнут остатки прошлого золота. Небесный хрусталь заволокла пелена, Огненный шар спит в облаках, Новый штрих на дней полотна И бесконечность в опавших листах.
Осень всегда было для него время какой-то непонятной ностальгии. Время, когда он хотел забыть все, но это все к нему возвращалось. Жизнь становилась серой и монотонной, привычные занятия становились противными, а любимые вещи скучными и одинаковыми. Принц любил золото листвы, но не любил гнетущую атмосферу осени. Тяжелое, стального оттенка небо, прощальные крики птиц, первый холод. Бельфегор сам словно представлял собой природу. И угасал вместе с ней. В такие дни принц запирался в своей комнате и выходил только на обед и задания. Да и то на мисси он ходил в основном один, а если мне случалось быть рядом с ним, то я буквально ощущал давящую негативную ауру, исходившую от Его Высочества. Да, он выполнял все идеально, но не было привычного безумия, привычной виртуозности. Быстро, тихо, не заметно. Так действовал последний представитель королевской крови в дни угасающего торжества природы. Иногда Бельфегор пел. Как ни странно, но принц любил Битлз. Очень любил. Хоть пацифизмом он никогда не отличался, но в этих песнях этому человеку получилось найти себя, смысловая нагрузка и переплетение музыки позволяли ему хоть ненадолго отвлечься от осени. Но ни что не вечно, и со временем хандра снова возвращалась. В дни осени на принца частенько нападали кошмары. Я пытался помочь ему, но стоило мне проникнуть в сознание Высочества, как я тут же терялся в переплетении мыслей, эмоций и чувств. Большая часть моих стараний были тщетны, иногда я ночами не мог уснуть, находясь рядом с ним, обнимая его во сне, но слыша, как он шипит, будто бы от боли. Забравшись в лабиринт его мыслей, можно было увидеть странные образы. С одной стороны умирающие, тянущие свои холодные руки, трупы. Их кожа уже начинала тлеть и разлагаться, Сквозь синюю кожу были видны прогнивающее мясо и кости. Пустые, ничего не выражающие глаза смотрели с осуждением, словно спрашивая «за что?», но губы у всех были растянуты в безумном оскале. Они выли, от боли и жажды, терзали, вгрызаясь пожелтевшими зубами в части тела друг друга. Старая одежда висела клочьями, руки вскрывали тела других, у некоторых на из груди висело сердце, кто-то тянул за собой кишечник. Мертвецы были заперты в желтой комнате, и смотреть на них можно было лишь через стекло. Но видя их муки, их кровожадный оскал, невольно забываешь, зачем и куда идешь. Длинный коридор имел спиралеобразную форму, потолок сменялся полом, а пол потолком. Чувство гравитации здесь терялся мгновенно, потому что тут ее просто не было. Можно было оттолкнуться ногами, кувыркнуться, и вот ты уже ногами на другом полу. И ничего, лишь тяга к центру и отталкивание от него. Света здесь тоже было мало, точнее понять, откуда он вообще берется, было невозможно. Ни одно вещество здесь не отражало свет, но радиус обзора был примерно три метра. Со временем я начал проходить глубже в сознание семпая. Пока однажды не наткнулся на нее. Посреди пути вставала тень. Одетая в платье, белее первого снега, она сначала ослепляла. Но стоило глазам привыкнуть к этому свету, как появлялась ужасная картина. Наполовину молодая девушка, наполовину старуха, с белоснежными зрачками и лазурными белками. Верхняя губа принадлежала старухе и была морщинистой и бледной, вторая же принадлежала девушке и была темно-фиолетового цвета. На обоих щеках красовались шрамы, в виде полумесяцев, а рыже-седые волосы спадали водопадом до поясницы. Но тело сложно было назвать телом. Она казалась сплошным скелетом. Тонкая кожа обволакивала ключицы, кости на груди выпирали, каждая косточка на шее была видна, щеки впали, и кожа обтягивала скулы. -Тебе нельзя туда. – тихо, но четко говорила она, голос ее напоминал крик ветра в скалах. И она отворачивалась. Если я начинал следовать дальше, то тут же мое тело обвивали лозы роз, шипы впивались в мои руки и начинали тянуть в разные стороны, разрывая на куски. Я терпел, пока не почувствовал, что это растение начинает рвать мне сухожилия, а кое-где кожа уже порвалась. Вместе с моим, тишину разрывал и детский крик. На этом моменте я всегда просыпался. Я пытался снова и снова. Из ночи в ночь. Но ничего не получалось. Однажды ты почувствовал это. Обнял меня и попросил больше не делать, ибо это твоя проблема. Но все равно каждую ночь я приходил и ложился рядом с тобой. Пытаясь хоть как-то дать понять, что я рядом. Осенью принц с головой уходил в книги. Физика, химия, механика, ИТ. Вся его комната была уставлена книгами, почти круглыми сутками вы читали под музыку. Время от времени я приходил к вам, и вы рассказывали мне о материи и антиматерии, о фрактальной графике, о постоянстве рекурсии, о теории струн, о гиперболическом росте населения. Вы рассказывали мне о легендах и алхимии, о аллотропии веществ и свойствах атома. Вы показали мне создание дыма без огня, мы вместе изучали реакцию калия в воде. Мне это дарило счастливые воспоминание, а вам успокоение. — Семпааай~ иногда мне кажется, что вы и вправду гений. Так или иначе, но все в этом мире проходит. И унылая осень сменялась веселой, пусть и холодной зимой.«Возможно ли побороть в себе ростки депрессии, пытаясь скрыться от мира? Маловероятно. Да, только творец имеет право полое право на уничтожение своего «дитя». Но бывают такие случаи, когда один человек справиться просто не может, для этого и существует другие. Не так ли, Бел-семпай? Вы можете надеть маску, вы можете обмануть себя. Но я то вижу. Меня научили видеть. И научили вы. Просто помните, что вы всегда можете на меня положиться. Как вы говорили? Нет несчастных людей, но есть те, кто не нашли свое счастье. И я верю Вам, и именно в Вас нашел свое счастье. Спасибо вам. С любовью. Лягушонок.»