Испорченный производитель

*** В седельной царит полумрак – ранее утро, еще и не рассвело толком. Холодно, переодеваться – тяжкая повинность, но куда деваться? Быстренько скинуть штаны, нашарить бриджи… Шума Его шагов он не услышал. Как всегда. Не успел охнуть, как очутился животом в поперек козла для седел, а горячие ладони сжали ягодицы. - Не надо… - язык не слушается, нужно нечеловеческое усилие, чтобы оторвать его от неба и шепот выходит дрожащим и жалобным… Он не обращает внимания, как и всегда, жадно шаря по телу, стягивая, срывая, задирая одежду. - Не надо… - воздуха не хватает, не вдохнуть, будто тонешь в сиропе. – Тут же люди… - Люди, - Его голос тоже дрожит, но совсем по-другому, - люди – они везде… - Дыхание щекочет шею и по позвоночнику бегут мурашки. Вниз, где нарастает давящий постыдный жар. - Услышат… - это даже не шепот, сип, потому что от Его прикосновений будто паралич разливается и хочется умереть от презрения к себе – презрение за слабость. За неумения скрыть постыдную похоть. - А ты не шуми, - легкое холодно-скользкое прикосновение (смазка у Него всегда с собой – увлажняющий крем для рук. Народ часто просит у Него этот тюбик, поражаясь Его предусмотрительности, а Женьку типает всего, когда он это видит). Пауза. Руки по-хозяйски расположились на боках, и кажется, что кожа под ними вот-вот загорится. Прикусить губу. Ожидание боли – страшнее самой боли. Иногда Он вдумчиво и старательно орудует длинными умелыми пальцами, иногда провернет пару раз и достаточно, а иногда входит так. Просить бесполезно. В начале Он отвечал «Мне лучше знать», потом «Тебя предыдущий опыт подготовил», а последнее время, если Женька пытался, что вякнуть – «Будешь рот открывать – и без смазки обойдешься». Молчание и покорность не помогли. Он чуть развел ягодицы и провел сверху вниз членом, пристраиваясь. Дрожь сотрясла все тело, с ней не совладаешь. Надо расслабиться, хуже же будет. Как больно! Только бы не закричать, лучше следи, чтобы сбегающие из прокушенной губы капли крови не попали на белый вальтрап… Больно. Больно. Сильно больно, но через эту боль все ярче и отчетливее пробивается острое колючее наслаждение и оттесняя все назад, вглубь, прочь… Стонать нельзя, услышат… Можно только выгнуться, бесстыдно подставляясь, продлевая сладостностное ощущение наполненности. - Не молчи. Скажи чего ты хочешь, - Он замирает вне, едва прикасаясь к раскрывшемуся входу, так что Женька начинает непроизвольно извиваться, пытаясь насадиться сам. Но молчит. Остатки гордости не позволяют сказать… - Ну! – резко, будто лошади, Он запускает руку между ног, сжимает и все мысли испаряются. - Еще… - Что еще? - Хочу еще! – шепотом, громким, но шепотом, дверь то не заперта. - То-то, - Он хлопает по заду, так хвалят коней за хорошо выполненный элемент и входит обратно, но не так резко. Медленно, вдумчиво. Заставляя плавиться и гореть. Безумствовать. И только одна мысль: - Лишь бы никто не услышал. Ему мало податливости и страсти, Ему мало тела и между поцелуями-укусами Он шепчет: - Стони, ну же стони… Покажи как ты меня хочешь. И Женька стонет, потому что ослушаться Его – невозможно, нереально, но как страшно слышать чужие голоса за тонкой стенкой: - А Женька уже пришел? - Не знаю. - Женька! Жека! – дверь распахивается. - Женька, что с тобой? Крик разрывает грудь, выпуская боль и страх наружу. В дверях стоит Сашка. **** В дверях стоит Сашка и его рука все еще лежит на выключателе. Свет режет глаза и какое-то время оглушенный стуком собственного сердца Женька не может понять: где он и что он. - Жень, что случилось? Ты так стонал, - бригадир встревожено топтался на пороге, не решаясь войти. «Сон. Глупый дурацкий сон,» - сообразил Женька с облегчением. Никакой седельной, он далеко-далеко оттуда… - Кошмар приснился, - слова прозвучали глухо и неуверенно. Лицо залила краска («Распустил нюни, как последний сопляк»), отвернуться, чтобы Сашка не заметил какой он зареванный… - Ой! – вырвалось от неожиданности, - А Машка где? - Уехала. Еще в девять. И Маринку забрала с конюхами. Малыч – добрая душа разрешил им в селе переночевать, а кто завтра будет денники чистить?! – привычно забурчал бригадир и, набравшись смелости, зашел в комнату. Сесть, кроме как на Женькиной постели, было негде и, помявшись, парень привалился спиной к стене, чуть не свалив с нее зеркало. - А остальные? – выгнать его так сразу было неловко, приходилось поддерживать разговор. Да и за пустыми словами не так пекло в груди. Лишь бы не думать… - Малыч в офисе дрыхнет, Валоконь у меня, а Ходуна я в город отвез, только вернулся, - зеркало попыталось упасть опять и Сашка передислоцировался под другую стену – с вешалкой. Женька облегченно вздохнул: «И то хорошо. Хоть с утра на его рожу смотреть не придется». - Вот-жешь, человечишко, - ворчливо сообщил бригадир, вешая свалившуюся Машкину куртку, - терпеть таких не могу. Понтов, понтов. Всю дорогу жужжал какой он великий, да никто не ценит. А за столом как выпендривался? Будто Трентона купил! – куртка висеть согласилась с третьей попытки да и то, после того как с крючка сорвались комбинезон и две пары рабочих штанов. Сашка коротко ругнулся и замолк, пытаясь устроить шмотки на их законном месте. - Будто? – даже дыхание сбилось. – А что, он его не купил? - Ходун?! – Сашка заржал на зависть любому жеребцу и, смирившись, что восстановить порядок ему не удастся, закинул все вещи на Машкин диван. – Да у него и на копыто от Трентона бабок не хватит! И какой идиот продаст такого коня? Освободившаяся от одежды, вешалка коварно вонзилась крючками в спину бригадиру и тот опять затоптался, подыскивая себе место. - Садись, - Женька пододвинулся и похлопал по кровати. Счастье, чистое и неподдельное, заполняло все вокруг, смывая тревоги и страхи. Сашка аккуратно устроился с краешку, чинно, будто первоклассник, сложив руки на коленях. - Кобылу он купил рабочую, от Майки. Еще и торговался, жмот вонючий, так, будто последнее отдает. На мясо и то дороже бы сдали… Женька сел, кивая и улыбаясь как китайский болванчик. Что там дальше рассказывалось, он почти не слышал. Главное, что Трентона не продали, а значит будет и Челлендж, и Франция… И Его не будет! Будут жаренные каштаны, Эйфелева башня, шансон, но не блатной – а городской французский романс, и завораживающий ритм самого мелодичного языка в мире… Вынырнул он из тумана мечтаний, когда тяжело вздохнувший Сашка сказал: - Я пойду наверно… - Куда? Там же Валоконь, - когда сам счастлив, хочется весь мир осчастливить и не задумываясь, выпалил: – ложись здесь. Машки ведь нет. - Я лучше на сенник пойду. - Почему? – удивился Женька. Недаром говорят, что от избытка радости тупеют. - Почему? – переспросил Сашка и голос его изменился – стал ниже. Злее. – Да потому что просто спать рядом с тобой я не смогу. У меня от одного взгляда на тебя, так стоит, что хоть топор вешай. Так бы и завалил, где поймал. – Страх вернулся мгновенно, Женька съежился, натягивая одеяло – жалкая иллюзия защиты, но бригадир отвернулся, перестав прожигать его взглядом – пылающим. Жадным. - Ладно. Спокойной ночи, - Сашка встал с кровати и пошел на выход. - Подожди! – что его подорвало, Женька сам не понял. Подскочил к обернувшемуся парню, нажимая на выключатель за его спиной. Чтобы поцеловать ему пришлось притянуть Сашкину голову вниз и поцелуй получился сладким-сладким. Нежным. Полным неверящего изумления и детского восторга. Машкина лекция не прошла даром: хоть бригадир на счет топора, если и преувеличил, то несильно, но от прошлого нахрапа не осталось и следа. Он был осторожным, нежным и чутким, до невероятности, до глупого экстаза – стоило Женьке захотеть, даже не подумать, как руки оказывались именно там где надо, рот то мягко щекотал, то награждал его жесткими укусами. И больно почти не было. Было чудно. Не просто наслаждение, а единение, наполненность, слияние… А еще медовое чувство власти над чужим телом, да и разумом тоже: малейший знак и Сашка замирал в панике и Женька мог решать смилостивиться над ним или подразнить еще… Кровать(а точнее раскидное кресло) облегченно скрипнуло, когда они затихли прижавшись друг к другу, в другой позе там просто не поместиться. - Теперь я понимаю, за что тебя бабы любят, - задумчиво прошептал Женя, наблюдая, как колышутся от его дыхания волоски на Сашкиной груди. - А то! – самодовольно усмехнулся бригадир и его рука поползла вниз, а член вверх, демонстрируя боевую готовность. - Не надо… Я ж завтра ездить не смогу… , - вроде бы все хорошо, но страху за одну ночь не исчезнуть. Сейчас навалится сверху, прижмет, и куда ты денешься? Только робкая надежда – может все-таки послушает… – Давай я тебя так поласкаю. - Давай, - Сашка соглашается без раздумий и колебаний. – А я тебя… И когда Женька видит, как тот уютно потирается щекой об подушку, чуть ли не мурлыча под его рукой, внезапно приходит мысль, что сейчас никакие люди его не волнуют – пусть хоть группами смотреть ходят, ни стыдиться, ни скрываться нет никакого желания. Как и меняться. «Я такой, какой я есть. А весь мир пусть хоть под три черты катится!» Он засыпает, прижавшись к сильному плечу и сниться ему что-то теплое и ласковое. Надежное. Как Сашка. *** Май в том году выдался неожиданно теплым и солнечным. Отцвели деревья, земля мгновенно укрылась ковром молодой сочной травы и даже отсутствие дождей – верный признак плохого сенокоса, Сашку, вопреки обыкновению, не волновало. Потому что голова была занята другим, о чем он и сообщил Машке, приставшей с требованием вот сейчас, немедленно, все бросить и расчистить Подарка. - Не голова, а головка!, - ехидно возразила Машка, бесцеремонно разворачивая его лицом к себе (а значит спиной к полям куда уехал Женька). – Я бы эту твою очередную супер-телку собственными руками удушила. И когда уже натрахаешься?! Молодняк запустил, во дворе срач, а у него блаженная улыбка на всю рожу и взгляд счастливого идиота. - Да ладно тебе, - Сашка был настроен благодушно, - тащи своего Подарка, счас расчищу. А почему бы и нет? Ведь Женьке еще как минимум часа полтора работать, а на заветную полянку в чудом уцелевшем среди распаханных полей леске «Москвичом» за десять минут добираться. Надо хоть какую-то видимость деятельности создавать. Счас быстренько, раз-два, и в поле, а там – мягкая дурманно-пряная постель из травы, расстеленная под глубокосиним небом, изящное, хрупкое, но удивительно сильное тело, губы со сладкогорьким вкусом первых одуванчиков… К большому Сашкиному огорчению Женька давал далеко не каждый раз, но и минет в его исполнении был восхитительным. - Не спи! Ты ногу взял, чтобы любоваться или все-таки копыто расчищать?!! - Не ори под руку! – раздраженно огрызнулся бригадир, вынырнув из приятных воспоминаний. – Не видишь, я думаю! - Думает он! Ты последнее время только членом и думаешь!, - не упустила случая подколоть проходившая мимо Маринка. Сашкина половая активность не осталась ей незамеченной и дома шла позиционная война: есть готовилось мало и изредка, да и то в основном ненавистная гречневая каша, упреки и ругань не прекращалась ни на минуту, а слежка велась с утроенной интенсивностью. Спасало только то, что Маринкин мопедик не мог пробраться по раздолбанным полевым дорогам и Сашка с легкостью от нее отрывался. А «Москвич» бросал подальше от места Х, чтобы, не дай боже, не навести ее на след. В поисках новой Сашкиной любовницы Марина переругалась со всеми окрестными бабами, начиная со стокилограммовой Вальки из ларька и заканчивая хромой Ксюхой, которая торговала семечками у трассы. Под удар не попала только Машка. По двум причинам: во-первых, делать бурю она умела похлеще бригадирской супружницы, а во-вторых у нее появился кто-то в городе и на заводе она появлялась налетами и злилась на Сашкин загул не меньше законной жены. Виновнику переполоха было все равно. Как обычно. Засунув расчищенного Подарка обратно в денник (кое-как надо признаться расчищенного, ну да третий сорт – не брак), Сашка ополоснул руки и мыслями понесся было в поля, как птица-мечта рухнула под метким выстрелом зазвонившего мобильника. «Вражеское изобретение», - подумал бригадир с ненавистью пялясь на «дистанционный поводок» - Завтра фура придет на Киев. Скажи Женьке, чтобы собирался, а сам приготовь ватники и попону поприличнее. - На Киев? – глуповато переспросил Сашка. - Да, на Челлендж. Поедешь? - Счас! Другого коновода ищите! Знаю я ваш Киев: вы будете водку бухать, а я коням хвосты верти?! - Ну и хуй с тобой, сиди дома. Но если я с Киева вернусь, а по двору опять веревки валяются… Сашка не успел рта раскрыть, как в трубке зазвучали гудки: последнее слово Валоконь всегда оставлял за собой. И встреча на поляне оказалась испорченной: услышав про отъезд, Женька занервничал и заторопился, не желая слышать ни про какой секс и Сашка, смачно выругавшись вслед коню, вернулся на конюшню несолоно хлебавши. А на следующий день суматоха погрузки сена, овса, седел, уздечек и всевозможных крайне необходимых мелочей стерла вчерашнюю обиду и победы с удачей Сашка пожелал от всей души. «А что один день? Вот вернется из Киева, закончит сезон и у нас будет вся зима,» - думал бригадир пожимая тонкую руку на прощанье. *** Тот Челлендж Женька выиграл и остался в Киеве на сборы, оттуда же и уехал во Францию на Чемпионат среди юниоров по выездке, где занял третье место. После этого ему предложили там работу. И Трентона выкупили. Так что в Украину он попал лет пять спустя и на базу приехал просто так, больше попугать ностальгию, чем смотреть соревнования. А Сашка с Валоконем туда отправились, посмотреть, как прыгают дети Трентона – та ставка удалась неплохая, но не в отца, все выступали по конкуру. И встреча получилась мимолетная – Женька окликнул Сашку, тот обернулся, какое-то время недоуменно пялился на высокого худощавого мужчину с длинными льняными волосами, едва узнал, не по чертам лица, а по знакомой улыбке, махнул рукой: - Привет, Жень! - У, пидарюга, вырядился! – зло сплюнул на пол, оказавшийся рядом Ходун, и Сашка зарядил ему кулаком в нос, так и не успев спросить, с кем это Женька приехал. Нет, не подумайте, не в словах было дело и не в застарелой ревности. Просто Сашка (уже не просто бригадир, а управляющий) давно искал Ходуна, чтобы поговорить по душам о Фобосе, хозяев которого тот уговорил коня кастрировать, испортив все планы на следующий случной сезон. Когда скандал утих, Женьки уже не было. Впрочем, он особо и не вспоминал о нем, так иногда при взгляде на симпатичного мальчишку мелькала мысль: - А не…, но обычно превращалась в: - Не… На фига? Баб полно, а на Женьку он не тянет. Жизнь-то продолжается – рождаются жеребята, вырастают-продаются кони, приходят-уходят люди и так хочется всего попробовать. Зачем назад оглядываться?