Отпусти меня, сумасшедший!

      Небо в клеточку снилось ему не раз, но оно никогда не было настолько реальным, чтобы в него поверить.       Его голубые глаза уставились в нарисованный на куске пергамента пейзаж. Голубое небо, птицы. Отсюда, из тюрьмы особо строгого режима, даже и кусочка небесной глади не было видно. Только облупленные стены, словно в его старом жилище, и камеры напротив, с такими же психами, как и он. А может, даже хуже. Хотя тут можно поспорить.       Ник перевел глаза с картины на стене, которая весела ближе к выходу. Она висела совсем одиноко, засаленная и потемневшая, то ли от старости, то ли от зловония, которое тут стояло уже третий месяц. Этот клочок небесной глади висел и словно издевался над здешними детьми судьбы, говорил, нет, даже кричал им о том, что никогда больше их глаза не увидят этой приятной лазури.       Суд, люди в форме, даже адвоката не было, обвинение, приговор к смерти. А по-другому и быть не могло. Но все это было как в тумане. Больше, кроме тех любимых серых глаз, не было видно ничего. Просто каша. И абсолютно все равно, что эти люди хотели от него. Малыша больше нет, больше и не будет уже никаких малышей, ни этого, ни какого-либо еще.       Он очнулся и пришел в чувство в этой темной и холодной камере. Понял, что сходит с ума, когда крысы, которым он исповедовался каждый вечер, стали его понимать и заговорили человеческой речью. Ах, как же хочется, чтобы все это поскорее закончилось. Что бы ток, наконец, пронзил все тело и избавил от этих земных мук, окуная в другие, уже неземные муки — муки ада. — Эй, ты! — мартышка, сидящая напротив, кажется, чего-то хочет. Ник посмотрел на своего соседа напротив и кивнул ему головой, — сигаретки не найдется? Совсем меня эти оглоеды замучили, даже перед смертью надышаться не дадут, ироды.       Ник улыбнулся и достал ему из-за шиворота ту родную табачную чертовку. — Хочешь? — в его голосе слышалась привычная язвительность. — Спрашиваешь, — тощий, совсем сухой мужик улыбнулся, оголяя корни изгнивших зубов. Его черные руки ухватились за решетку, и рожица просунулась носом между прутьями, — бросай, я словлю, ртом, — он открыл свою пасть и показал противный коричневый язык, поводил им в воздухе, словно изображая непристойность.       Ник ухмыльнулся, хвастаясь белоснежной улыбкой. Его кошачье тело опустилось на землю, присело, глазки стрельнули в самый конец коридора, за прутья. Кажется, никто не смотрит. Мужик тоже присел. Парнишка просунул сквозь ограждение руки, положил папиросу на пол и щелкнул ее указательным пальцем. Обезьяна напротив уже истекла слюной и быстро схватила дрожащими руками сигарету, черные ладошки тут же захлопали по пустым карманам в поисках спички или зажигалки.       Ничего не обнаружив, попрошайка снова посмотрел на Ника. — Вот это? — парень достал из того же кармана и зажигалку. Нищий кивнул и опять припал к прутьям, на что голубоглазый лишь усмехнулся. — За это нужно уже заплатить. Такого ответа мужик не ожидал и недовольно исказился в гримасе, словно у него внутри что-то сломалось. — Малыш, — залепетала обезьяна, — чем же я тебе заплачу? У меня ничего нет, — он улыбнулся, вновь оголив остатки от своих черных зубов.       Ник указал на теплый плед позади него, и тот опять исказился в гримасе, эту вещь ему передала мамочка, бедная его мамочка. — Пожалей старичка, недолго мне осталось, а это все, что у меня есть, — он попытался сыграть что-то вроде душераздирающей сцены, но голубоглазый только безразлично отвернулся и уселся на свою койку, — ну ладно, ладно, — его руки зачесались в предвкушении нескольких сладких затяжек. — Эй, командир, можно вас на секундочку? — Ник поманил его словно песика, — вы бы не могли исполнить просьбу моего друга? — Чего тебе, Ник? — паренек с резиновой дубинкой на боку подошел к нему с явным раздражением. За это недолгое время пребывания здесь эта топ-модель уже стояла поперек горла всех сотрудников данного «заведения». — Начальник, дело в том, что мой близкий друг очень хочет подарить мне вон ту вещичку, вы бы не могли мне ее передать? — парень мягко улыбнулся, но от этой самой улыбки «начальника» уже тошнило. И дабы эта звезда дальше не заговаривала ему зубы, он предпочел спешно осмотреть подарок и передать его из рук в руки. — Вот теперь-то не так будет холодно умирать, — его дьявольская улыбка вновь возникла на прекрасном лице, словно это самое одеяло он собирается забрать с собой на тот свет, — держи, заслужил, — с этими словами малехонькая зажигалка попала в руки к заядлому курильщику, и оба заключенных наконец были довольны.       В этом помещении дни тянулись неделями, месяцы — годами. Счет времени конкретно терялся. Уже несколько новоиспеченных друзей голубоглазого маньяка ушли отсюда бесследно. Ушли, и никогда им больше не встретиться, даже в преисподней. Ибо для каждого в этом уголке своя участь, как тут своя, так и там… своя. ***       Кажется, это было утро понедельника… или… может, вторника? А впрочем, это не так уж и важно.       По длинному начищенному до блеска коридору впервые за несколько лет послышались стуки высокой, наверное, пятнадцатисантиметровой шпильки. На этот манящий «цок-цок-цок» сразу же откликнулись несколько громадных вонючих мужиков, которые стали свистеть и подбадривать идущую навстречу дежурному посту девушку.       Накрученные и накрахмаленные черные кудри гармонично подпрыгивали, сопровождая каждый шаг. Большое круглое декольте в ее коротком траурном платье аккуратно и безошибочно раскрывало всю глубину и ширину ее внутреннего мира. — Добрый день, — сразу начала она, как только увидела, что дежурный уже пленен ее занятным видом, — вы бы не могли мне помочь? У меня тут братишка находится, — она стала поспешно вытирать невидимые слезы платочком и уселась напротив него.       Дежурный как-то слишком быстро отошел от ее распахнутой души и затараторил что-то вроде: "Вам тут находиться нельзя, кто вас сюда пустил?" Но барышня была безутешна и сразу перешла в наступление, от чего весь коридор залило слезами и протяжными охами женского сопрано.       Ник наконец заинтересованно обратил взгляд в сторону доносящихся женских охов и, узрев всю картину, широко ухмыльнулся. Нет, даже не от запаха приближающейся свободы, а от самодовольства, которое визит этой дамы очень сильно потешило. Кажется, эта женщина все еще любит его… и, что еще лучше — будет и дальше терпеть его выходки.