Деньги не пахнут

      Мерзость. Повсюду пьяные физиономии и распутные девицы, ошивающиеся возле более-менее трезвых посетителей богом забытого паба. Тусклый свет, издаваемый, кажется, единственной лампой, делает его похожим на доисторическую пещеру, а каменные стены, кое-где уже облупленные, только подчеркивают сходство. От пещеры паб отличает одна лишь музыка, фальшивые ноты которой вырываются из колонок и невыносимо режут слух. Душный спертый воздух вперемешку с запахом пота, перегара, дешевого табака, затрудняет дыхание. И все это смердит, рдеет, точно гнойник, что вот-вот вскроется, напоминая преисподнюю, в которую сам когда-нибудь попаду.       — Там, — сверившись с датчиками слежения, чеканит грубым басом один из телохранителей и указывает пальцем в дальний угол.       Презрительно оглядев пьяную толпу, ассоциирующуюся с помойными крысами, собравшимися на пир возле ближайшей свалки, обращаю внимание на указанный стол. Похоже, за ним сидят пока еще соображающие парни: трое из них в состоянии держать голову на весу, а не протирать ею засаленную скатерть, подобно четвертому.             — Кто из вас Краш? — спрашиваю как можно вежливее, вглядываясь в пустые озлобленные лица.       Они воровато косятся исподлобья, но молчат, вероятно, опасаясь четырех матерых ребят за моей спиной. И это правильно. Ведь, несмотря на то, что их тоже четверо, силы определенно неравны. Мои «люди в черном» все, как на подбор: семифутовые* широкоплечие гиганты с каменными лицами, глаза которых скрыты за стеклами темных очков. Что касается незнакомцев – «широкоплечим гигантом» можно назвать только одного. Но он бы не прошел отбор в ряды телохранителей из-за длинного шрама, пересекающего левый глаз от брови до щеки, и многочисленных татуировок, наколотых по всему телу. Серые бесцветные глаза смотрят остро, внимательно, создавая ощущение, будто знают, кого видят. Впрочем, неудивительно, – меня знают очень многие. А вот крупные сбитые кулаки, лежащие на столе и сжатые до белых костяшек на пальцах, нервно подрагивают в ожидании битвы – бессмысленной и предсказуемой.       Нет, это не Краш. Он мог сделать наколки, мог заполучить уродливый шрам, мог вымахать в холке – как-никак прошло десять лет, – но интуитивно понимаю, что этот человек мне незнаком. Или же хочу так думать?       Два его друга – тощие, жилистые, такие же татуированные, только смотрят более затравленно, покорно – переглядываются друг с другом, то и дело оглядываясь на четвертого. Не успеваю толком рассмотреть их, как перевожу взгляд на последнего, и в груди неприятно щемит:       Пьяный до такой степени, что не в силах поднять голову. До такой, что не слышит беснующейся толпы вокруг, не говоря уже о подошедших дорогих – в прямом и переносном смысле – гостях. Удивительно, что я сразу признаю в нем своего сына, хотя все – от зеленого ирокеза и «тоннелей» в ушах до цветной татуировки, выглядывающей из-под ворота потертой кожаной куртки – говорит об обратном.       — Он пойдет со мной, — ставлю перед фактом парня со шрамом, позабыв про вежливость, однако тот ожидаемо не собирается отдавать пьяного друга:       — С какой это радости? Гуляй, папаша, если не хочешь замарать свой костюмчик.       Вижу, как дернулся один из телохранителей, желающий проявить инициативу. Вовремя приподнятая ладонь останавливает назревающую драку. Ведь есть более гуманный способ добиться расположения враждебно настроенных особ – я демонстрирую его, достав из-за пазухи чахлую пачку американских долларов и кинув их с глухим хлопком о столешницу перед носом «вожака».       Какие-то пару минут «вожак» колеблется, взвешивая цену дружбы с Крашем, хотя один из его стаи уже нагло пересчитывает пачку и по-гиеньи улыбается.       — Рон, тут пять штук, — вполголоса шепчет ему на ухо, не торопясь отдавать деньги. — Это же по штуке с четвертью каждому. — Потом косится на Краша. — Даже больше полутора, если он не в счет.       Названный Роном только сейчас разжимает кулаки, делает размашистый жест, мол, забирайте, он ваш. А телохранители только этого и ждали: двое уже выросли у сына за спиной, чтобы выдернуть его из-за стола. Но не тут-то было! Казавшееся полуживым, тело внезапно вскидывает голову и пытается вырваться из стальной хватки приспешников, а я, глядя в его помутившиеся от алкоголя серо-голубые глаза, не могу избавиться от чувства, будто стою перед зеркалом, отображающим свое прошлое.       — Руки убрал! Убери, говорю, сука! Иначе я тебе их в жопу засуну! — грозно ворчит сын, нервно дергая то одной рукой, то другой, правда, пока команда подобного содержания не поступит от меня, они их не уберут.       Его злобные вопли привлекают внимание посетителей паба, потому теперь на нас таращатся несколько десятков любопытных глаз. Раздражают. Друзья-предатели, сдавшие Краша за жалкие пять тысяч, упорно делают вид, будто ничего не происходит, хотя кулаки Рона снова сжались до предела. Но я не желаю разговаривать с сыном при свидетелях. Впрочем, я теперь вообще не желаю с ним разговаривать…

* * *

      — Смотри, как он улыбается, — держа на руках драгоценный сверток, шептал я жене, сидевшей сбоку на больничной койке и одобрительно наблюдавшей, как новоиспеченный папаша умиляется улыбке своего первенца. — Ого! Он схватил меня за палец! Вот это силище! Посмотри, Алекс!       — По-моему, ты просто вложил палец ему в ладошку, — язвительно, но как-то по-доброму ответила она, склонив голову мне на плечо.       — Да нет же! Он точно схватил, я же почувствовал!       Жена слегка усмехнулась. Она чмокнула меня в щеку и примирительно отозвалась:       — Хорошо, мистер, пусть будет по-твоему.       И ничего, что способность к хватанию появляется у детей значительно позже – тогда я этого и не знал, а Александра не стала разочаровывать наивного мужа.       Курносый малыш, неуклюже разевающий рот и издающий смешные звуки, казался мне каким-то проявлением чуда. Маленький, беззащитный комок, нуждающийся в заботе особенно сильно – я чувствовал это, держа его на руках, словно хрупкую вазу. А еще чувствовал, что ребенок связал нас с Алекс в два, а то и в пять раз сильнее прежнего! Но это лишь пока он беззащитный: пройдет время – «комок» подрастет, окрепнет, станет настоящим мужчиной, а в его маленьких ладошках сосредоточится огромная власть семьи Фостер.       — Давай назовем необычным именем? — вкрадчиво проговорила Алекс, вероятно, опасаясь моей реакции. — Чтобы ни у кого такого не было. Но, в то же время, звучное и необидное.       — Может, Ральф? В честь моего отца. Оно вроде бы подходит под твои условия – звучное и не обидное.             — Да уж… Такого точно ни у кого нет…       Да к черту все! Какая разница, как бы назвали мальчика, если это мой сын? Он Фостер! У него все впереди! Обреченный на богатую беззаботную жизнь, о которой позаботились его предки, и на всемирную популярность, что гарантировала его фамилия. Потому я не стал возражать и решил назвать малыша так, как она захотела:       — Краш.

* * *

      На улице приятно пахнет дождем. Впрочем, по сравнению с запахами в пабе, откуда мы только что вышли, любой покажется приятным. Под ногами блестит мокрый черный асфальт. Тяжелые тучи начинают расходиться, открывая небо по кусочкам, однако музыка, доносящаяся из-за двери, даже здесь не дает покоя и ухает по барабанным перепонкам так, что, кажется, кровоточат уши.       — Проваливай туда, откуда вылез! — кричит сын, предприняв безуспешную попытку высвободиться из объятий телохранителей. Силы у него заметно не хватает.       Он больше не кажется проявлением чуда. Отсутствует желание видеть его пьяную физиономию, слышать расхлябанный американский акцент, вытаскивать из помойной ямы, в которой ему, видимо, уютно. Да, мальчик все еще беззащитный, но в моей заботе уж точно не нуждается. И, как бы я не присматривался, не могу разглядеть в нем своего наследника.       — Шлялся десять лет черт знает где – вот и шляйся! — вопит, наверное, мысленно забивая меня ногами. — Кто тебя звал?! Кому ты сдался?! Что ты забыл в Штатах?!!       Точно… Это Америка. И мечты у него американские… Здесь сын и приобрел свой нынешний облик – как внешний, так и внутренний. Проведи он эти годы на родине, наша встреча была бы намного проще. Нет же… Уже тогда, когда мы с ним были еще семьей, Краш грезил Соединенными Штатами: бесконечной высоты небоскребами, известными голливудскими актерами, фаст-фудами и прочей чепухой, способной заинтересовать несмышленого подростка.       Ну, что ж… Может, он нашел то, чего ему не хватало?       Смотрю сыну в глаза и не вижу в них ничего, что так любил двадцать лет назад. Глаза озлобленной на людей собаки, исхудалой и измученной дворовой жизнью.       — Я за дочерью, — сухо бросаю ему, словно обглоданную кость.       Теперь тот смотрит с плохо скрываемым отчаянием. Он снова передергивает плечами, сбрасывая с них руки телохранителей, что на этот раз удается, поскольку я снисходительно киваю в знак того, что парня можно отпустить.       — Ты не посмеешь…       — Я здесь ради Келли. Думаю, она с радостью променяет бродячую жизнь на жизнь, в которой сможет ни в чем себе не отказывать.       — Она никогда не простит тебя за то, что ты нас бросил!       Бросил, не бросил – так рассуждает только десятилетний ребенок! Крашу в самом деле было то ли десять, то ли одиннадцать, когда мне пришлось с ними расстаться, но неужели он не повзрослел с тех пор? Неужели думает, что я сделал это беспричинно?!       Втягиваю побольше воздуха, набираясь терпения, чтобы остаться хладнокровным. Нет ни малейшего желания спорить с ним. Видеть его. Слышать. Это не тот Краш, которого я знал. Эта не та жизнь, в которой мы были семьей.       — Не смей к ней приближаться, — рычит сын, все больше уподобляясь загнанной в угол собаке. — Если узнаю, что ты разговаривал с ней…       — То что?! — не выдерживаю. — Что ты сделаешь, щенок? Угрожаешь? Посмотри на себя! Кем ты стал?!       Не успеваю среагировать, как в следующее мгновение в меня летит плевок. К счастью, среагировать успевает телохранитель, кто, вовремя встав между нами, словил его широкой грудью.       Еще мгновенье – и Краша прижимают к стене рукой под горло.       — Я думал, они закрывают тебя от пуль! — закатывается сын нервным смехом. Правда, когда тяжелый кулак бьет в живот, ему приходится прерваться. Он сдержанно охает, из горла вырывается глухой стон, похожий на скулеж.       Мне его не жаль, нет. Это урок хороших манер. Великодушная Америка научила язвить и плеваться, а, вот, что касается конструктивного диалога – это она упустила. Но не стоит отчаиваться. Я возьму на себя право воспитать из него послушного сына.       — Впредь несколько раз подумаешь, прежде чем выкинуть что-то подобное. — Телохранитель уже отпустил парня и встал на свое место по правую руку от меня.       Краш сгибается пополам, морщится, щурится, открывает рот, но дыхание еще не восстановилось, потому вместо гневных изречений приходится жадно глотать воздух. Только я не жду, когда он надышится, и ухожу к автомобилю. Уже открыв дверь, оглядываюсь, в надежде увидеть того самого малыша-Краша, которого знал много лет назад: на меня смотрит и щерится затравленный зверь, выжидающий момент, чтобы воткнуть нож в спину. Чувство самосохранения, развитое, пожалуй, лучше всего, не позволяет ему сделать это, пока меня окружают четыре громилы… Но, если бы их не было, расплата не заставила бы себя ждать.       — Теперь к дочери? — отвлекает телохранитель с неприятным уже вытертым пятном на груди и понимает без слов, когда я молча сажусь в салон.