* * *
Я знал, что когда-нибудь пожалею о том, что вершил самосуд над неугодными или более ненужными людьми. Так, избавившись от очередного конкурента по бизнесу, для меня не было новостью, что его друзья и семья объединились в борьбе за правосудие. Новостью стало то, что они не стали посылать охотника – они натравили полицию. К счастью, я был готов и к этому: подсадные бобби* заранее предупредили о готовящемся рейде. Предупредили, что обыска не будет – будет сразу арест. Вернее захват. Ровно через три дня – в ночь на шестое августа. И у меня будет не более пятнадцати минут на то, чтобы покинуть дом прежде, чем его оккупируют. С этого момента всё своё время проводил в кабинете, собирая необходимые и уничтожая компроматные документы. По пять раз в день выезжал в компанию, чтобы обговорить с Томпсоном дальнейшие действия, отрепетировать общую версию, обдумать дальнейшей участие в жизни «Фостер Индастриз». Возможно, Норма это заметила. Заметила, что я готовился к чему-то такому, что затронет не только меня, но и семью в целом. Только спрашивать была не намерена: к тому времени она не просто меня не выносила – она меня боялась. Особенно заметно это стало после того, как без вести пропал её любимый телохранитель Чейз, разрешение на отношения с которым супруга так и не получила. Так, сбежать я планировал вечером пятого. И, как оказалось, не я один. — Уезжаешь? — увидев, как жена втихомолку собирала чемодан, застал её врасплох, отчего Норма заметно вздрогнула. — Надеюсь, без детей? Ты же не хочешь их подставить? — и специально встал в опасной для неё близости, чтобы, в случае чего, предотвратить резкие необдуманные действия. — К маме… Не знаю, как глубоко в пятки ушло её сердце, когда я оглядел ещё незакрытый чемодан и демонстративно вынул из него детское платьице. — К маме, говоришь? — Уилл, пожалуйста… — непонятно о чём стала просить Норма, интуитивно отворачиваясь, чтобы спрятать наполнившиеся слезами глаза. — Ты останешься. — Уилл… я прошу тебя… ну, пожалуйста… — Ты. Останешься. Дома, — грубо повернув её голову за подбородок, процедил сквозь зубы. С такого расстояния было заметно, как дрожат губы, как часто глотает, пытаясь избавиться от кома в горле, и какой отчаянный страх застыл в девичьих, застланных влажной плёнкой, глазах. Ей было почти тридцать, однако уже успела хлебнуть со мной горя. Но этой ночью всё должно было закончиться. Я должен был уйти из её жизни. Как оказалось, навсегда. Я не знал, как долго продлится охота; не знал, как сократить себе срок. Но уже позаботился о том, чтобы облегчить ей жизнь, и заранее нотариально заверил согласие на развод. Наверное, поцелуй был лишним. Норма явно не ожидала, что я ещё не разучился быть нежным – только ответить взаимностью уже не могла, а не противилась, потому что боялась разозлить. Зажмурившись, она неохотно отзывалась на поцелуи; сжав зубы, терпела прикосновение к шее, плечам, груди. Но я был на редкость ласковым. На редкость угодливым. Впервые за долгое время захотелось доставить женщине удовольствие. Впервые после смерти Алекс.* * *
Белая комната с зарешеченным окном под потолком. Посередине стул. На стуле – Ачи. Пол под ним, как и подобает пленному, попавшему в эту комнату, окроплён подсыхающими пятнами крови; в углу – жестяная бочка с водой; на расстоянии вытянутой руки – металлический столик на колёсах с медицинскими (и не только) инструментами. Он мог бы до него дотянуться, если бы руки не были связаны за спиной. Мог бы нас увидеть, если бы поднял уткнувшуюся в пол голову. — Это он? — уточняет Краш. Киваю. И не успеваю среагировать, как сын кидается на него с кулаками. Стул опрокидывается на спинку, связанные руки прищемляет собственным весом и весом усевшегося сверху Краша. Бьёт исключительно по лицу. Причём первые секунды, пока он закрывает жертву своим телом, даже не вижу, что кастет, надетый на его кулак, шипованный. — Убьёт, — предупреждает безымянный телохранитель, наблюдающий с другого ракурса. — Хватит, — приказываю, но сын не слушает. Приходится повысить голос: — Прекрати! Оттащите его! И только теперь, когда два громилы отцепили сопротивляющегося парня от убийцы его мачехи, вижу содранную кожу с лица итальянца. Он в сознании. Об этом свидетельствует попискивающий кардиомонитор, предварительно установленный доктором Райтом, провода которого опутывают руки пленника. Лопнувшие капилляры окрасили глаза в болезненно-розовый; моргает медленно, сонно, с трудом заставляя себя держать их открытыми, и фокусирует взгляд на мне: — Какая встреча… — наигранно улыбается, обнажив кровоточащие зубы. — Извини, что не встаю – нет сил. Они уже успели потрепать меня до твоего шакалёнка. — Кого ты назвал шакалёнком?! — взрывается Краш, но попытки вырваться из медвежьей хватки двух телохранителей ни к чему не приводят. Делаю жест поднять Дамико с пола, и один из них беспрекословно выполняет указание, что, впрочем, никак не облегчает сыну задачу, который не может противиться даже оставшемуся телохранителю. Пододвигаю второй стул, сажусь напротив Ачи. На левой щеке, по которой сын бил кастетом, что называется, не осталось живого места. Разодранная кожа топорщится рваными клочьями. Разбитая бровь, по-видимому, пострадала ещё до Краша, но с началом его атаки закровила снова. — Может, хотя бы ты расскажешь, зачем я здесь? — не выдерживает повисшую в воздухе паузу итальянец, прищурив один глаз, когда чувствует затёкшую на веко кровь. — А я надеялся услышать признание. — Признание в чём? Что по глупости связался с тобой? — Что убил мою мать! — выкрикивает сын, но Ачиля это только смешит: — Я? Твою мать? Ха-ха! Он серьёзно? Ты сказал ему, что я убил Алекс? — Норму. Он считает её своей матерью. — Какую ещё Норму? Думаешь, я следил за твоей личной жизнью? Откуда мне знать, кого ты трахал после неё? Краш снова дёргается, чтобы ударить Дамико за резкое словцо. Рычит почти от отчаяния, когда понимает, что ему не вырваться. А мне нравится и не нравится его реакция одновременно. Нравится, потому что ненависть к итальянцу затупляет ненависть ко мне, что со временем может перерасти в чувство благодарности за вымещенный гнев. А не нравится, потому что эмоции в нашем деле излишни. — Девять лет назад – как раз тогда, когда я не имел возможности вернуться в страну – ты послал за ней наёмника, — напоминаю. — Тот убил её, не взяв ни деньги, ни украшения. Может, добрался бы и до детей, если бы они не успели сбежать. — Я слышал выстрелы, — более спокойным голосом вмешивается Краш. — Как раз после её смерти. Мы ещё не знали, что случилось. Мартин уложил нас спать, так и не дождавшись её возвращения, и уехал к себе. И тут – хлопок. Потом ещё один. Я хотел пробраться в комнату Келли, чтобы защитить её, но не успел выйти из своей, как в дверях встретил Криса. Он сказал, что трое телохранителей открыли огонь по своим, когда им не позволили зайти к нам. Сказал, что мать убили несколько часов назад, но сестра в безопасности, и если я хочу присоединиться к сестре, а не к матери, нужно поспешить… — Крис? — переспрашиваю, чтобы убедиться, что это тот самый Крис Ренар, которого я одарил хромотой по подозрению в утечке засекреченной информации, а его дочь упёк в итальянский бордель. — Да… Он один, без водителя, отвёз меня и Келли в порт и договорился с матросом, который спрятал нас в грузовом отсеке. Обещал встретить на другом конце пути, но… видимо, что-то пошло не так. На том конце никто не встретил. И мы были предоставлены самим себе – в новом городе, без цента в кармане. Ренар… Значит, он знал, кто в тот вечер решил вырезать мою семью. Или узнал только сейчас, когда по моей указке стал копать под Ачиля? — Всё, я показал им их комнаты, — улыбаясь сам себе, в помещение заходит док. Упакованный в белый медицинский халат под самое горло, он на ходу натягивает на кисти резиновые перчатки и не сразу замечает, что помимо меня, пленника и телохранителей в углу стоит некогда милый, не знающий тёмной стороны жизни, мальчик Краш. А тот, в свою очередь, до этого момента и не подозревал, что вечно улыбающийся старина Мартин всю жизнь помогает мне калечить людей. Неуместная улыбка почти сразу стирается. Док откашливается, как откашливается человек, попавший в неловкую ситуацию, и торопится приступить к делу, чтобы избежать вопросов от Краша и недовольных замечаний от меня – тем более, я уже уступил ему стул – беглым взглядом оценивает внешний вид Ачи, косится на показания монитора. — Лучше сразу убейте, — фыркает притихший итальянец, не понаслышке зная, зачем нужен доктор. — Только никакую Норму я не заказывал. Продавал – да. У меня были шлюхи с таким именем. Но одна возраста твоего сына, а вторая – мулатка. Понятия не имею, как выглядела ваша Норма, но готов спорить, эти две под описание не подходят. — А что скажешь про недавнее покушение? — меняю тему, пока Мартин вкалывает ему дицинон**. — Ничего не скажу. Потому что нечего. Молча встаю над столом с инструментами. Скальпель, иглы, плоскогубцы, молоток, паяльник, шило, лом, электрические зажимы… Поднимаю голову на сына. Он хмуро, но не без любопытства, наблюдает за моими действиями, совсем оставив попытки вырваться – и я его не разочаровываю: — Подойди. Будешь руководить операцией, — кивков указываю на стол. И когда Краш, довольный тем, что удалось избавиться от кандалов в лице телохранителя, склоняется над приборами, ненароком сталкиваюсь с осуждающим взглядом доктора. Только это ничего не изменит, док. Я знаю, что сын жаждет мести, и я ему это даю – по крайней мере, это единственный известный мне способ помириться с прошлым. Как бы не силился видавший виды мафиози не кричать от боли, через минуту обжигающей "процедуры" раскалённым паяльником, когда кожа прилипла к железу, а мясо стало жариться живьём, заполонив помещение тошнотворным запахом горящей плоти, в конце концов, сорвался. Крик спугнул сына. С непривычки, и без того неуверенно прижимая паяльник к жертве, он отдёргивает и тут же возвращает инструмент к обгоревшей грязно-коричневой полосе, покрывшейся волдырями, на спине пленника, доставив ему новые муки. Кардиомонитор вьётся ломаной змейкой, частота сердечных сокращений достигает отметки в двести ударов – а Дамико и не собирается сознаваться. — Перерыв, — всё это время безотрывно наблюдая за показаниями, тихо командует Мартин, и я отрываю руку сына от спины итальянца вместе с паяльником. — Ты убил Норму?! — сразу же кидаюсь на него с вопросом, не позволив перевести дух и интуитивно ассоциируя себя с полицейским, выбивающим из подозреваемого признание в том, чего он, вероятно, не совершал, но необходимое мне для закрытия дела. — Нет… — Мои люди вышли на тебя – какой смысл отрицать очевидное? — Твои люди – идиоты… — Чем быстрее сознаешься, тем быстрее закончим. — Нет ничего такого, чего… чего я не смогу выдержать… — Ох, и зря ты это сказал, — усмехаюсь. — Зря… Док, вы свободны. И Краш тоже. — Я бы лучше остался, — препирается Мартин, намекая на плохое самочувствие подопечного. Но я умею быть убедительным: — Нет необходимости. Я его и пальцем не трону. Сын, потрясённый произошедшим, беспрекословно покидает помещение первым. За ним, помедлив, удаляется доктор. Один из телохранителей закрывает дверь изнутри, а я сажусь на освободившийся стул, чтобы рассказать однокурснику, чего добиваюсь на самом деле, и, возможно, дать последний шанс: — Слушай. Мне не нужно признание, чтобы казнить тебя за Норму. Я сделаю это и без него. Понимаешь? Её давно нет в живых, и твоя смерть ничего не изменит. Как не изменила смерть водителя встречного автомобиля, который столкнулся с автомобилем Алекс. Мне даже не нужно знать, почему ты хотел убить меня посредством Найджела. Буду ссылаться на прошлое – на тот день, когда я увёл у тебя девушку. Логично же? Это будет первой причиной. Кажется, именно с того дня мы стали кровными врагами, — на секунду замолкаю, чтобы дать ему время переварить и запомнить информацию, но Ачи говорить не собирается, и я продолжаю: — Второй причиной могу с уверенностью назвать её смерть, в которой, как ты считаешь, виноват именно я, — и раздражаюсь от его усмешки: — А в чём моя вина?! В том, что не запер дома и позволил сесть за руль?! В том, что не предвидел аварию?! Это случилось, потому что… потому что от судьбы не уйдёшь! — Не думал, что ты… веришь в судьбу… — охрипшим голосом фыркает Дамико. — Если бы это было так, ты бы… ты бы не стал прятаться заграницей, когда за тобой пришли… Отсидел бы положенный срок и вер… вернулся… Но у тебя же все вокруг виноваты… Все, кроме тебя, ха-ха! Кха-кха-кха! — задыхается в кашле, а я смотрю на него, стиснув зубы, и сдерживаюсь, чтобы не помочь ему задохнуться. Смейся, смейся. Как там в поговорке? Смеётся тот, кто смеётся последним? Вот, сейчас и посмотрим, кто будет последним. У тебя был шанс, Ачи, спасти и себя, и того, кто тебе дорог. Но ты его упустил. Встаю с места, останавливаюсь у стены с ещё одной дверью, ведущей в соседнюю "белую" комнату, и пару раз ударяю в неё кулаком. Сигнал был понят. — Вито? — вырывается у итальянца, когда Ренар вталкивает в помещение упрямого волчонка. На нём ни синяка, ни царапины, но руки предварительно связаны спереди, глаза завязаны чёрной тряпкой, а в рот воткнут кляп. — Как… как ты его нашёл…? Я же позаботился… Но я больше не намерен отвечать на вопросы, пока он не признается в том, в чём обвиняется. Молча отодвигаю стул, на котором сидел, чуть дальше, почти к входной двери, подвожу к нему временно ослепшего мальчишку, надавливаю на плечо, приказывая сесть на место, и когда тот подчиняется, пододвигаю металлический стол к новой жертве. — Ты не посмеешь… — А в чём, собственно, разница? В том, что ты послал убийц за моими детьми, а я сделаю это сам? — выбирая орудие пыток, бормочу себе под нос, что слышит не только Ачиль, но и Вито, тут же узнавший по голосу отца Келли, с который «был рад познакомиться». Он предпринимает попытку встать, но вовремя выросший за спиной телохранитель приковывает парня к стулу получше всякой верёвки. — К тому же, твой сын мёртв, разве нет? Мы похоронили его больше десяти лет назад, — язвительно улыбаюсь через плечо, сдвинув инструменты в одну сторону и уже пробуя на вес молоток. — Или не его? — Я не убивал Нор… Но не успевает договорить, как я, положив руки парня на освободившуюся столешницу, с размаху бью по пальцу. Звон металла, хруст раздробленной кости, ор через кляп. Отчаянное отцовское «не-е-ет», попытки освободиться от пут, проклятия в мой адрес. И ничего из того, что действительно хотел услышать. Снова замахиваюсь. — Стой! — наконец-то. — Это я! Я послал наёмника, чтобы её убить! — И детей? — Не… Да, и детей! И Найджела или как там его! — Зачем же ты убил Норму? — Я не знаю… — отчаянно выдумывая ответ, запинается Ачи, но поднятый над сыном молоток стимулирует мозг работать в усиленном режиме: — Месть… Месть за Алекс… Именно с того дня… с того дня, когда ты её увёл… мы стали врагами… Идеально. На радость Ачилю, оставляю инструмент на столешнице и отхожу от постанывающего от боли мальчишки. — Теперь всё то же самое в глаза Крашу.