Предел прочности

*** – Сукин сын! – злобно крикнул доктор, вскакивая с кресла и хватаясь за голову. Боль была такая, что Мэдиссон готов был расколоть череп о стену, лишь бы прекратить её. Потеряв равновесие, он упал. Санитар подбежал, чтобы помочь встать, но начальник лишь грубо оттолкнул. Сам поднявшись на ноги, оскорблённый до глубины своей безжалостной души, доктор бросился к столику с препаратами. Для него этот поединок подсознаний стал поединком чести. От последнего средства зависела победа одного разума над другим. – Ты не машина, – блеск в глазах доктора стал маниакальным. Он закричал на лежащего без сознания Джона. – Человек. Тебе ведом страх. У тебя есть близкие люди. Те, которых ты любил и любишь до сих пор. Неважно! Может, ты и герой, но не такой сильный, как хочешь казаться! Человека делает слабым его глупая, абсолютно нерациональная любовь. А теперь смотри! Я буду убивать всех, кто тебе дорог, а ты не сможешь мне помешать. Взлохмаченный учёный плюхнулся в кресло. Санитар несмело крутил в руках пустой шприц. – Может, вам стоит передохнуть, сэр? Вы слишком устали. – Заткнись, Орсон, и наполняй шприцы, – грубо выплюнул Мэдиссон. Доктор был зол. Очень зол. И всю свою злобу он намеревался выплеснуть сейчас на пока ещё ничего не подозревающего Джона, лежавшего без сознания. Вновь прозрачная жидкость проникла в кровь, а тяжёлая артиллерия доктора Мэдиссона начала прорываться в тыл к врагу. *** – Отец, я всё для себя решил, – голос юноши срывался на крик. – Я не хочу быть учёным. Я пойду в армию. – Ты не в себе, сын, – отвечал ему звенящий сталью мужской голос. – Как ты можешь променять величие и безграничные возможности науки на бесславную жизнь в казармах, боль и беспрекословное подчинение приказам? Это давно уже не модно и уж тем более не полезно для общества. Завтрак в доме семьи Гримм явно не удался. Альберт Гримм, мужчина средних лет с властным голосом и докторской степенью по генетике, автор нескольких десятков сенсационных статей, выдающийся специалист по клонированию был недоволен поведением нерадивого сына. Всю свою сознательную жизнь он посвятил науке и не представлял себе, что что-то может быть важнее. Сразу после рождения своих детей-близнецов Джона и Саманты он твёрдо знал, что они пойдут по его стопам. Допустить мысль о том, что дети вздумают выбрать себе иной путь, он даже не пытался. И сейчас его почти совершеннолетний сын заявляет ему, научному руководителю нескольких удачно реализованных грандиозных проектов, что он не желает быть учёным, потому что хочет валяться в грязи с автоматом. – Я уже подготовил для вас с Самантой места в исследовательской группе, которую возглавляю. Сначала вы поступите в университет, а через несколько лет сможете заняться настоящей научной работой на Марсе, когда там будут возведены и обустроены комплексы для продолжения исследований. Ты ведь слышал, что на планете найдены останки неизвестных науке существ? Неужели ты хочешь упустить такой шанс, который другим даже не снится? – Я не хочу лететь на Марс, отец. Я хочу быть полезным своей стране здесь, на Земле. Пойми, сидеть в лабораториях и писать бесконечные отчёты о поколениях клонированных мышей – это не для меня. Лицо Саманты приобрело крайне удивлённое выражение. Судя по всему, она даже не представляла, что кто-то может отказаться от такой возможности, будучи в здравом уме и при памяти. – То есть ты предпочтёшь убивать каких-то маргинальных личностей где-нибудь на Ближнем Востоке, выполняя приказ, вместо того, чтобы перебирать пробирки в чистом удобном кабинете, трудясь на благо всего человечества? Голос отца резанул своей правдивой беспощадностью. Странно, что Джон не мог разглядеть его лица. Оно было размыто, как, если смотреть сквозь запотевшее стекло. Выражение лица матери он тоже мог только угадывать. В то же время Саманту он отчётливо видел, но её лицо постоянно менялось. То слева от него сидит десятилетняя девочка, но стоит моргнуть, и это уже двадцатилетняя девушка с серёжкой в брови, ещё секунда и она уже светловолосая женщина тридцати лет. Возраста родителей он назвать бы не смог, а обстановка в доме была точно такой же, какой он запомнил её в детстве. Даже настенные часы висели на том же месте, а за окном цвели всё те же мамины розы. – Да! – в ярости воскликнул юноша, вскочив из-за стола. Здравый смысл прозвенел тревожным звоночком где-то слишком далеко, чтобы хоть как-то повлиять на поведение. – Я предпочту это! Он оттолкнул стул и тот грохнулся об пол. – Джон, подожди, – материнский голос донёсся до юноши, когда тот уже выбегал на улицу. В ответ на призыв он лишь громко хлопнул дверью и быстро зашагал по тротуару, чувствуя, как злость и обида буквально разрывают его изнутри. Почему отец считает, что может контролировать своего уже взрослого сына? Разве не может Джон сам решать, кем ему стать и чему посвятить жизнь? Почему так несправедлив мир? Парень закусил губу, чтобы не всхлипнуть от накатывавшей волнами обиды. Ему хотелось разрыдаться от несправедливости, но злость не позволяла. Он собирается стать солдатом, а солдаты не плачут. Джон громко шмыгнул носом и, что есть силы, пнул жестяную банку из-под газировки. Тонкий металл согнулся вдвое и с оглушительным грохотом покатился по асфальту. Земля начала слабо вибрировать и в какой-то момент привычный городской пейзаж сменился прибрежной полосой с высоким крутым берегом, нависавшим над тонкой полоской песка у самой кромки воды. Высокий худощавый мужчина обнимал стройную шатенку за плечи. Они шагали босиком, оставляя на влажном песке свои следы. Девочка двенадцати лет кидала мяч в воду, и за ним, поднимая миллионы брызг, бросался чёрный лабрадор в жёлтом ошейнике. Он догонял игрушку, усердно гребя четырьмя лапами, хватал и нёс на берег, где устраивал настоящий фонтан, отряхивая шерсть. Девочка смеялась, закрывая лицо, а женщина причитала, что, если одежда намокнет, то недалеко и до простуды. Темноволосый мальчик такого же возраста присел на колено, чтобы завязать развязавшийся на кроссовке шнурок, и разглядеть красивую ракушку в песке. Всё это Джон видел со стороны, как будто смотрел кино, или был бесплотным духом, витающим в воздухе. Мальчик почувствовал, как земля будто стала уходить из-под ног. Раздался треск и странный шум. Пёс громко залаял. На глазах у Джона от нависавшего над песчаным пляжем почти отвесного берега отделился кусок и плавно и молниеносно скатился вниз. Только что на этом месте стояли его родители и сестра, и вот они уже исчезли под тёмной серо-коричневой лавиной глины, камней и оторванных корней. Оставшийся в стороне от места трагедии Джон не мог прийти в себя и стоял, ошарашено раскрыв рот. Казалось, что волосы на голове встали дыбом, а сердце оборвалось и рухнуло к ногам. Затяжные дожди, поливавшие побережье в течение последней недели, размыли глинистую почву. Ни корни растений, ни многочисленные камни не смогли удержать несколько тонн влажной почвы от падения. Судьбе так было угодно, чтобы оползень случился именно в тот момент, когда на пляже прогуливались Гриммы. Громкий заливистый лай пса выдернул мальчика из оцепенения и заставил начать двигаться. Мать, придавленную огромным валуном, он отыскал по голосу. – Джон, где Сэм? – слабо спрашивала женщина, хватая сына за руку, который изо всех сил пытался сдвинуть его и высвободить мать. Её лицо было бледным, как снег, а камень – слишком тяжёл. Испачканный в грязи Джон обернулся, рыская взглядом по изменившемуся ландшафту побережья. Лабрадор захлёбывался лаем, копая землю невдалеке. – Кажется, Руперт нашёл её. Он копает, – ответил мальчик, не оставляя собственных попыток справиться с валуном. – Джон, помоги ему. Он один не справится. Ты нужен сестре. – А как же ты? – Я сама. Ты иди. Помоги сестре. – Мама, я сейчас, – крикнул до смерти перепуганный и от того послушный Джон и, утопая в зыбкой почве по колено, помчался к тому месту, где Руперт вскидывал в небо горсти земли. Джон копал тоже, жалея, что у него всего две руки, а не четыре и не шесть. Резал пальцы об острые камни, сдирал кожу о корни, но не чувствовал боли. Он не чувствовал и слёз, потоками текущих из глаз. Только злился на себя и на пса, что они копают слишком медленно. Сердце било в виски, и казалось, что с каждым его ударом проходит, как минимум час. Груда камней, хлюпая, сползла на то место, где лежала мать. Джон ринулся было к ней, но подвернул ступню на скользкой почве. Ландшафт вновь сменился и он уже не мог отыскать место, где лежала женщина. Тела родителей спасатели нашли через пару дней. Саманта выжила, хоть и долго приходила себя на больничной койке. А Джон… Джон разучился улыбаться и обвинил себя в их смерти. Джон-дух, наблюдавший за происходящим, всем своим существом стремился на помощь. Как дикий конь рвался с невидимых пут, пытался сбросить кандалы, задыхался, чувствуя, как давит горло жестокий ошейник, как перед глазами пляшут разноцветные мушки, порождённые удушьем. Боль от врезавшихся в кожу ремней не отрезвляла, а заставляла ещё сильнее биться в конвульсиях. Грудная клетка раскрылась, демонстрируя кровоточащее сердце. – Я буду учёным, как ты хочешь! Кем хочешь! Только не умирай! Не оставляй меня! – кричал мужчина, на операционной столе. Его мышцы напрягались, превращаясь в камни, вздувая вены-канаты. Ремни врезались, сдирали кожу, оставляя фиолетовые синяки и ярко-красные ссадины. Тело извивалось и выгибалось в неестественные позы, как в эпилептическом припадке. Побледневший до цвета больничного кафеля мужчина рыдал в голос. Пот струйками стекал со лба, смешиваясь со слезами. Чёрный череп на руке, объятый языками пламени, то смеялся, то хмурился. Датчики давления и температуры зашкаливали. Техника пищала и мигала, грозясь вот-вот выйти из строя. Не легче было и злобному гению в кресле. Его сотрясали судороги, которые он пытался унять, вцепившись в подлокотники до побелевших костяшек. Из носа и ушей струилась кровь, зрачки из глаз исчезли, сменившись покрасневшими от напряжения глазными яблоками. Орсон торопливо набрал в шприц какой-то препарат и кинулся к начальнику. Дрожащими руками попытался ввести иглу в вену, но Мэдиссон дёрнулся и выбил из рук ассистента своё спасение. Град искр посыпался с потолка прямо за шиворот Орсону. Тот начал взмахивать руками и пытаться снять халат. Мечась по помещению, он сбрасывал со столов препараты и лабораторные принадлежности, хватался за провода, вырывая их из корпусов, разбивал экраны и стеклянные шкафы. Картина гибели родителей резко сменилась перед Джоном длинным чёрным коридором и назойливым писком. Он мчался в кромешной тьме куда-то вперёд, как по туннелю ужасов в каком-нибудь парке развлечений. Мчался, не останавливаясь, и рыдал так, как никогда прежде. Ему было всё равно, что он солдат, и что солдаты не плачут. Он не хотел и не пытался себя сдерживать. Писк сменился всеобъемлющей первозданной тишиной, и даже сердце перестало биться, боясь её нарушить. Наверное, так же тихо было сотни миллиардов лет назад, в момент рождения Вселенной. Яркая вспышка – и мир начал формироваться, наполняясь неведомыми звуками. Слёзы высохли, и в сознании, как песня, зазвучал красивый голос. «Ты ни в чём не виноват. Так должно было случиться.» Всего несколько слов, а в них – вся жизнь и вся смерть Джона Гримма. В гибели родителей не было и капли его вины. Наоборот, он сумел спасти сестру, которая всегда была ему благодарна за это и никогда не обвиняла в трагедии. Выходит, Джон сам назначил себе грех, которого не было. Назначил и лелеял все эти годы, с того страшного дня. Лелеял с какой-то маниакальной страстью, не позволяя себе быть счастливым. Искал встречи со смертью. В каждом вооружённом столкновении, в каждой драке, в любой операции, в которой бы ни участвовал. Он запирал радость в темницах, сдавал душу в дисбат, срезал все попытки оправдать себя безжалостным серпом чрезмерной ответственности. Заставлял настоящего себя пылиться где-то в кучах вонючего мусора на задворках мироздания, только чтобы не забывать о том, что он сам назначил себя виновным. Но хитрая безжалостная старуха с косой смеялась и всё не приходила, наверняка, наслаждаясь душевными терзаниями капрала Гримма. А сейчас кто-то безгранично милосердный сорвал этот ярлык проклятия, который мужчина сам на себя навесил. Ощущение отчаяния лопнуло, как мыльный пузырь, и Джон, впервые в жизни, вздохнул, как по-настоящему свободный человек. Сердце вновь забилось, звуки стали узнаваемы, а туннель исчез. *** Воскресная ярмарка шумела, галдела и нежилась в лучах весеннего солнца. Джон сидел на лавочке с рожком шоколадного мороженного и беззаботно болтал ногами. Посеревшие шнурки на его видавших виды кедах метались в пыли, а ласковый ветер гладил по щекам. Джон, чуть ли не мурча от удовольствия, слизывал подтаявшее лакомство, разглядывал сквозь самодовольный прищур группу девочек. Одна из них – в джинсах и цветастом джемпере – обнимала большого плюшевого медведя и лучилась счастьем. Её довольная мордашка могла бы затмить солнце. Ещё бы! Её брат выбил в тире все мишени и стал звездой ярмарки. А ещё он заполучил главный приз – симпатичного медведя из мягкого плюша, которого подарил ей. Девочки с конспиративным видом шептались, то и дело бросая заинтересованные взгляды на сидящего невдалеке Джона. Он так гордился собой, что не мог сдержать самодовольной улыбки. Наконец-то ему удалось выбить десять мишеней из десяти без единого промаха. Всё-таки не зря он бегал после школьных занятий в тир и оставлял там все карманные деньги, которые ему давали родители. Мать не одобряла увлечения сына, отец осуждал, но Джон с присущим только детям упорством продолжал нажимать на курок облегчённого ружья, чем заставлял пластмассовые фигурки бешено крутиться. Из громкоговорителей неслась весёлая песня о молодости, серебристом Кадиллаке и легкомысленных мечтах. Ветер гнал по небу обрывки облаков, трепал разноцветные гирлянды, доносил запах жареных колбасок и смех посетителей. – Хочешь тянучку? – сестра протянула ему бумажный пакет с желейными сладостями. Подмышкой она держала уже ставшего известным плюшевого медведя. Джон кивнул и подвинулся на скамейке. – Ты видел лица Пиклзов? – спросила Саманта. – Неа, - мотнул головой брат, морщась и пережёвывая кислую конфету. – О! Толстый Бредди чуть глаза не потерял – так выпучивал. А его мерзкая сестрица была похожа на закипающий чайник. Они точно не ожидали, что ты выбьешь все те мишени и выиграешь мистера Смокинга. Джон засветился от удовольствия и деловито отправил за щёку очередную конфету. – Хочешь, я скажу родителям, что ты выиграл его не в тире, а каком-нибудь другом конкурсе? – продолжила Сэм. – Нет. Расскажи им всё, как было. – Но они будут ругаться. Особенно папа. Ты же знаешь. – Ну и пусть. Джон подмигнул сестре и развалился на скамейке. Жизнь была радостной, как долгожданный День рождения, и бесконечной, как Вселенная.