Взрослые дети

Подслушивать разговор журналистов было и смешно и грустно одновременно. Прелестный образец того, как живет их маленький, загнивающий мирок. Ханджи слегка наклонилась, заглянув за карниз. Ей было любопытно, что отразилось на лице Моблита — ее помощник видел мир в исключительно серых тонах, и такие разговоры могли бы вызвать у него раздражение. Излишнее раздражение ни к чему. Но нет, он, с привычно непроницаемым лицом, разглядывал свои ногти, прислонившись к дверному косяку. Ханджи причмокнула, привлекая его внимание. Когда Моблит вскинул на нее взгляд, Ханджи подмигнула о готовности, криво ухмыльнувшись, и снова исчезнув на крыше. Дело осталось за малым... Впрочем, можно и без брутальности. Они же здесь в гостях и с просьбой. Хотя этот Билли — хороший мальчик. Наверняка из него выйдет толк. … Или не выйдет. Ханджи одернула Моблита, решившего обезвредить потенциальную угрозу: - Моблит, по-моему ты перегибаешь палку. Ее помощник, теперь заместитель Командора — подумать только! - сжал кулак сильнее, хмуро и саркастично пробормотав, глядя на страшную угрозу своему начальству, а именно мальчика-писаку: - Моблит перегибает руку. Билли побледнел и заскулил, а Командор разведки тряслась, не зная, как излагать серьезную и рискованную для жизни просьбу, при этом хохоча. Нервное напряжение сказывается, не иначе. Вон, даже Моблита проняло. Аж юмор почернел. А теперь по-серьезному. Рискнете ли вы своими жизнями, учитывая, что вы теперь и сами поняли, что даже Нил Доук вам не поможет? Будет слишком занят, оттирая собственные сапоги от грязи, судорожно прикрывая собственную жопу со всех сторон, продолжая выполнять работу полицейского и жестоко карая всех тех, кто мог бы рассказать ему о первом отделе, но не посчитался со званием Командора полиции. И все это одновременно. Не позавидуешь! А если взглянуть с позитивной стороны, то ее ситуация на таком фоне и вовсе кажется не такой трудной. А еще у Доука нет Моблита. Одна статья... один раз пойти против короля. Один раз пойти против Нила Доука, но так, чтобы обелить Нила Доука. И более всего — один раз, чтобы спасти Эрвина Смита. Иногда один раз — это все что нужно, чтобы он стал последним. Решение командира было вполне ожидаемым. Другого варианта не смог придумать никто из них. Да и не то чтобы кто-то пытался высказываться. И не так уж трудно было поймать двух полицейских, которые были и вовсе их ровесниками. Особенно рвался выполнить это задание без сучка и задоринки сам Жан. Унижение и боль от недавних событий перевернули в нем что-то, заставив позабыть свое вечное: «я считаю!», и быть просто исполнительным солдатом. Потому что приказы, как он выяснил самым неприятным образом, командиры отдают далеко не из личных желаний и склонностей. Трудности настали уже после, когда оба полицейских стояли на коленях, связанные и, как думал Жан, с испугом ожидавшие своей участи. Слова одной из них заставили бояться самого Жана. Чего именно бояться? … Скорее всего - воспоминаний. Недавние, так потрясшие его события нисколько не стерлись из памяти, но немного отступили на задний план, уступив место смешанным чувствам. С одной стороны – чувству вины. Он смотрел в светлые, обрамленные невероятно длинными пушистыми ресницами глаза девушки, и чувствовал вину такую сильную, что она готова была его сокрушить. Сдавила грудь и горло, заставила напряженно замереть, выпучив на нее глаза в полном изумлении. Не из-за нее самой, а из-за неожиданной силы своих эмоций. «Разве вы не знаете, что вы натворили в Стохессе? Или вас это нисколько не волнует? Вы оставили нам горы трупов!» Жан знал, как никто, превосходно знал, через что они заставили пройти жителей Стохесса. Знал, что тысячи матерей боялись пойти и взглянуть на свой дом. Знал, что сотни Джозефин отмывали порог дома от крови и искали братьев. Знал, что там сотни… Марко. Благо, Энни никого не раскусывала пополам. В этот раз, сука. Просто топтала. Просто размазывала кровавые ошметки огромными ступнями. Просто швыряла тело Йегера на тех, кто прятался, дрожа, в подвалах домов. Вина грызла, мучила и давила. Но и придавала решимости. Эта вина за ужас Троста и была тем поводом, по которому он это допустил. Именно из-за нее и из-за желания не допускать этого впредь он и пошел в разведку. И предал самого себя именно тогда – в Стохессе. Потому что не только не приблизил человечество к победе, но почти своими руками, в паре с каждым из своих сослуживцев, позволил вновь повториться тому, чего поклялся не допускать. И повторит не раз. И испачкает руки в крови – не однажды. Жан вдруг фыркнул презрительно и удивленно. До чего же дураком он был! Когда так переживал о смерти той женщины и об Армине. Когда не смог выстрелить в нее сам. Когда, еще раньше, спорил с Микасой о том, что людей нельзя убивать. Он был самым большим глупцом из всех в своей группе. Спорил о том, что уже сделал сам. Он же виновен. Все те Марко, что уже много недель как тухнут и тлеют в кострах Стохесса – на его, Жана, руках. А он спорил. И не стрелял. И пытался уговорить Сашу – подумать только! – в правоте командира, совсем недавно. Винил ее в детскости, когда сам был пацаном по сравнению с ней и Конни. Они же, в отличие от него, не спорили. Просто сказали, что это нехорошо. Что они не думают, что должны убивать. Но ни разу и слова против не пикнули. Один – живодер. Вторая – охотница. С младенчества знающие правила того, как и за что надо полоскать руки в крови. Принявшие его в «общак», пытавшиеся учить уже так долго. Он же, будто их несмышленое дитятко – не понял ни их слов, ни науки Ривая, ни молчаливую покорность Микасы, ни мрачной решимости и равнодушия Командора. Но теперь-то... Теперь-то — понял? Ну и пора действовать, значит. Но не с ней, не с этой... Хитч. Пусть будет той частью человечества, у кого есть право осуждать за убийство и пролитую кровь. А вот ее напарник... слишком уж похож на одного кретина, которого Жан знал, как облупленного. Таких в крови купать не жалко. Саша думала, что Жан уже и разговаривать с ней не станет, так растерянно и рассержено он выглядел в последнее время. Ей было безмерно жаль его, и она очень сердилась на Ривая, но что ж теперь поделать? Не тут-то было. Жан прилип к ней, всю вылазку не отставая ни на шаг. Но это не выглядело так, будто липнет к ней от страха или сомнений. Нет, он снова был тем Кирштайном, который вел их в Тросте. Который спас их. Большинство из них. Этот солдат не выглядел, как человек, который засомневается и не выстрелит прямо в лицо полицейской. Он четко выполнял приказы, он был наготове, он приглядывал одним глазком за новенькими. Снова тот, кого она уважала. И стрелял он без тени промедления и сомнений. Почти как равный ей самой. Только не отходящий от нее. Это успокаивало. То, что он рядом, на расстоянии вытянутой руки. Позволяло сосредоточиться на своем задании, не выискивая его взглядом в заварухе. Она просто слышала выстрелы по правую руку и этого было довольно, чтобы... Охотиться. Она не будет убийцей. И, к чести Ривая, в этот раз он этого от них и не просил. Но она выполнит задачу. Чисто. Без жалости. Как учил отец. Конни демонстрировал такое же понимание, тихой тенью мотаясь между двумя полицейскими. Настоящая мясорубка. Он был не таким быстрым, как она сама, но держал равновесие все так же великолепно — в этом он был лучшим. У двоих его противников не было шанса. Но все же удивительно, даже с учетом эффекта неожиданности. Предполагалось, что это элитный отряд опытных полицейских. Старше отряда Ривая не только по годам, но и по опыту в стычках. Здесь преимущество разведчиков, как защиты от титанов, не имело значения. Разведка не привыкла иметь дел с людьми. Полицейские — вот кто привычен. Слишком быстро они с ними управились, забрав с собой на допрос лишь одного... И на том же допросе и выяснив, почему именно так быстро. - Ха! Вам же наплевать, грязное отребье. Там половина были простые слуги и гражданские, но вам же насрать, вы - животные! Я говорю вам — сдавайтесь. Это будет разумнее всего. Жана трясло. Решимость, готовность идти на риск, понимание, наконец, того, что он не безгрешен — ничто из этого не помогло. С каждым выстрелом он чувствовал, словно очередная пуля уносит с собой кусок самого Жана. Каждый следующий выстрел вызывал все больше тошноты, крики раненных воспринимались, как заточка в ухо. В какой-то момент он испугался, что дрожащие пальцы просто не найдут курок... Если бы не Саша под боком. Картофелина, которая была не Сашкой, не Браус, не Картофелиной, не деревенщиной и определенно не девушкой. Она была несущей боль... никем. Никто и ничто, без эмоций. С такими потрясающе пустыми и сосредоточенными глазами. Этот покой вытянул его. Эта плавность движений, это равнодушие — они вытянули его. Ему казалось, что он не завопил и не блеванул, не сбежал и не расплакался только потому, что Саша и Конни были... теми, кем они были. Он и теперь стрелял в них взглядом, нет-нет, да отвлекаясь от наблюдения. Он ничего не мог с собой поделать. Ему казалось, что если он будет смотреть на них, и если они посмотрят в ответ, то дрожь в его руках, наконец-то пройдет. А когда полицейский, сплевывая кровь и выбитые зубы сказал, что они ранили простых гражданских (при этих словах слабость окончательно сдавила желудок, проталкивая желчь блевотины к самой гортани), Саша и Конни нервно переглянулись. Жан как раз смотрел на них, ища их взгляда. Хоть одного из них. Они были потрясены этой новостью и пиздецки ей не рады. Хмуро бросив взгляд друг на друга, они... так и не посмотрели на него. Так было весь вечер. Они были неподалеку, но не смотрели на него. И свои переживания о том, в чьей именно крови они пачкаются, они оставили при себе и между собой. Доорался, Жан. И потерял доверие как Ривая, своим давешним несогласием с ним, так и доверие этих двоих, со своей шлюшьей сменой мнений, так выходит? Вот и стой наедине со своей трясучкой, со своей тошнотой и со своим, опять, одиночеством. Ты ж вечно прав. Армин заметил, как трясутся руки Жана. Это было больно видеть. Тем более, когда Армин не знал, как выразить свои чувства. Он же убил ту женщину не для того, чтобы Жан так грыз себя. И тем более он не желал сослуживцу, как ножом по свежей ране, ситуации, когда тому пришлось идти и доказывать, что он может. Не желал, хоть так и вышло. И теперь руки Жана дрожали. Но Кирштайн бросил прохладный, непроницаемый взгляд в сторону Саши и Конни, а потом вернулся к наблюдению, стянув у горла полы собственного плаща. Рука сжалась в кулак, и дрожь прошла. Хоть костяшки на том кулаке побелели от напряжения, он больше не дрожал. Видя это, Армин только понуро опустил плечи.