Трудности перевода

Наш проводник Ганс, определённо, обладал невероятной выдержкой. Он ни разу не спросил меня, в чём дело, хотя я откровенно таращился на него весь день. По правде говоря, я заглядывался и раньше; если быть совсем откровенным — с первого же знакомства. Меня завораживала его спокойная уверенность, его безукоризненный баланс чувства собственного достоинства и готовности выполнять указания. А ещё сила: как физическая — я видел своими глазами, как Ганс с лёгкостью рвал верёвки голыми руками, а его заплечный мешок был тяжелее, чем мой и дядюшкин, вместе взятые; так и внутренняя, присутствовавшая в каждом его взгляде, в каждом его движении. Иными словами, я окончательно увлёкся нашим спутником, настолько, что это не укрылось даже от дяди, который как-то раз тронул меня за плечо, многозначительно кашлянул и с едва заметной улыбкой попросил «не смущать молодого человека». Впрочем, Ганс, похоже, и не собирался смущаться; я же продолжал глазеть на него всё более и более открыто. Апогеем моей привязанности к нему стал сегодняшний случай, когда проводник нашёл воду, сначала уловив её шум своим тонким слухом охотника, а потом несколькими выверенными ударами проломив отделявшую её стену. Преждевременная гибель от жажды нам больше не грозила, но Ганс вовсе не гордился своей заслугой, чем ещё больше возвысился в моих глазах. Наверное, поэтому во время следующего привала мысли о нём не давали мне заснуть. И тут, в очередной раз беспокойно повернувшись на другой бок, я заметил, что Ганс не спал тоже. Дядя Отто тихонько храпел неподалёку, и я решил воспользоваться этим шансом. Как можно тише я подполз к проводнику. — Вам тоже не спится, Ганс? — прошептал я, и тот повернул голову. В его глазах промелькнул интерес, несмотря на то, что его трудно было чем-то удивить, и это придало мне сил. — Я давно хотел признаться, как много вы для нас значите, — язык в моём рту двигался словно против воли. — Простите, если я выбрал для этого не самый подходящий момент, но я больше не мог сдерживаться. С этими словами я взял его за руку, и он вдруг поморщился, вздрогнув едва заметно. Опустив глаза, я увидел, что его ладони были обожжены, и вспомнил, что найденный им источник был настолько горяч, что почти кипел. Ганс, должно быть, неудачно подставился под струю, пока освобождал воду из каменного плена, но предпочёл умолчать об этом. Дядя всегда подшучивал над тем, что руки у меня холодные, как у лягушки, и вот, наконец, этому нашлось и своё применение: я осторожно взял пальцы Ганса в свои и погладил их, едва прикасаясь. Тот посмотрел на меня с каким-то странным выражением, а потом уголки его губ слегка поднялись. В тот момент я понял, что окончательно влюбился в его губы, и его загрубевшие руки, и его рыжие волосы, и во всё остальное тоже. И, кажется, я немедленно признался ему в этом. Я просил его не отказываться от славы, которая непременно выпадет на нашу долю, если удастся осуществить задуманное. Я говорил о том, что такой прекрасный и мужественный человек, как он, вдохновляет нас одним только своим присутствием. Я много чего ещё говорил; то ли опасность путешествия так действовала, то ли глубоко под землёй были какие-то особые магнитные поля, кружившие мне голову, но дело закончилось тем, что я без малейшего колебания выдал всё, что тревожило меня в последнее время; и Ганс выслушал с исключительной внимательностью, только изредка кивая. Окрылённый тем, что он весьма положительно отреагировал на мои признания, я вернулся на своё место, решив закончить этот разговор после заслуженного отдыха. Через пять минут Ганс как ни в чём не бывало заснул. Ещё через пять я понял, что он понимает только по-датски.