***
Глеб В парке печально горланили вороны, казалось, они ругались из-за чего-то. Тимур судорожно курил, его как будто всё ещё трясло. Брови тяжело сошлись на переносице, а пальцы едва подрагивали от крутящихся мыслей. — Чего ты так завёлся? Она всё-таки твоя сестра и мелкая глупая девчонка… — успокаивал я. — Я не должен был орать на неё. Я никогда не орал на неё… Ни разу… Мы стояли на краю оврага, стремительно убегающего вниз. Я чувствовал, как мы катимся по наклонной, не успевая осознавать, что происходит, но движение не остановить, скорость лишь нарастает. — Ты думаешь, что… я мог с ней?.. — фраза моя была неаккуратная, в голове у меня самого не укладывающаяся. Вопрос я задал и не задал одновременно, исказив лицо мукой сомнения и недопонимания. — Брось ты… — проронил он, выпуская клуб серого дыма, — я в тебе не сомневаюсь. Я лишь не могу забыть. Голос её и слова не выветриваются из головы. Она ненавидит меня. Считает, что я… отнял у неё счастье, — с издёвкой усмехнулся он. — Это только лишь подростковый максимализм и идеализм — не более, — подытожил я. — Плюс к этому… Я лишь разбиваю семью, как сделала моя мать, — он крепко затянулся, задержав дыхание, и вместе с дымом выпустил шероховатое: «И мне почему-то наплевать…». — Переезжай ко мне, — уверенно предложил я, глядя вниз с косогора. — Когда? — Сегодня. Сейчас.***
Тимур Расставшись с Глебом на подступах к Нескучному саду, я прямиком направился домой, чтобы забрать самое необходимое и… посмотреть в глаза сестре, попросив прощения, обнять, чтобы всё было как прежде. Я отчего-то думал, что обида её прошла, уступив место миролюбию и здравому смыслу. Я понимал, что разговора не избежать, если я хочу не нарушить наши годами слаженные отношения. Они ведь не могут полететь к чертям собачьим из-за недопонимания. Мы же не чужие. Мы всегда были вместе, привыкли справляться с трудностями вместе. Пока я думал с чего начать, поворачивая механизмы в замке, дверь распахнулась перед моим носом сама. На пороге стоял отец. Лицо его было хмурым, он был абсолютно трезв, но и это не сулило ничего хорошего. Он молчаливо впустил меня внутрь тускло освещённого коридора, прикрыв за мной дверь. — Катька дома? — спросил я, решив начать с чего-то. — А это не имеет никакого отношения к тебе, — сухо процедил он, — мне тут сорока на хвосте очень любопытные новости принесла… — Какие новости? — недоумевал я. — Утром с Катькой поругались… — Ты взялся над отцом издеваться? — он резко перебил меня. — Мне рассказали тут про тебя и парня этого… — каждое слово он выплёвывал мне в лицо. — Ты вообще совесть потерял? Я смотрел ему в глаза, не отводя взгляд. Я готов был выслушать всё, что он хотел сказать. — Как мне людям в глаза смотреть, если весь двор будет знать, что ты гомосек? — желваки ходили на его худом лице. — Как раньше, — предложил я, — не ты же гомосек. И не их это право судить кого-то за любовь. Она пола не имеет, любовь — это вообще-то не просто похоть, это что-то бо́льшее, не находишь? — я принял бой. — Многие умеют врать и называть «это» любовью. Моя мать наверняка тоже плела тебе песни про любовь, что не помешало ей свалить, когда запахло жареным. — Не совал бы ты свой нос, куда не следует, щенок! У тебя было слишком много свободы. — А сегодня ты решил подрезать мне крылья, — кивнул я самому себе, опустив глаза. Но вместо очередных слов, с ненавистью выплюнутых, в лицо мне полетел ощутимый удар. Не кулаком, нет, кистью руки, грубой ладонью работяги. Так не бьют парней, он не удостоил меня такой чести. Так бьют женщин. Сильно, крепко, хлёстко. Так бьют провинившихся жён. Энергия неутолимой годами ненависти сейчас хлестнула меня по лицу. Я не отстранился, не отступил. Я знал первопричину, породившую эту ненависть, продолжая упрямо смотреть в его сухие неэмоциональные глаза. В этих глазах стояла печать, как асфальтовая реклама белыми буквами: «The reason is you». Причина во мне. Перед мысленным взором моего отца был не я, а она, моя мать. Слишком похож на неё, я рос, с годами всё больше напоминая о ней. Все дети как дети, несли внешние черты его, но не я, сейчас как никогда напоминая ему эту черноволосую кучерявую стерву с цыганскими корнями. Я был его испытанием воли все эти годы. Ведь он испытывал ответственность и ненавидел меня одновременно. И он ударил вновь. Часть лица горела от огненной злобы, опаляющей его изнутри, не находящей выхода, прожёгшей его насквозь, как прожигает ткань окурок тлеющей сигареты. Вот что с ним сделала его любовь. Он так и не смог простить. Ни её, ни меня… Ударная волна слегка пошатнула меня, но последовала следующая. Наотмашь. Прядь волос взвилась вверх, подхваченная потоком воздуха. — Бей! — крикнул я. Но он не считал меня достойным его мужского удара, он схватил меня за волосы и отшвырнул в глубь коридора, глухо проговорив: — Собирайся… и убирайся. Мне плевать куда. Пока я оправлялся, распрямляясь, чувствуя жжение на коже и тугую занудную боль, в дверном проёме своей комнаты появилась Катька. Она тоже ненавидела меня. Я прочёл это в её выражении лица. Как могла она? Я не верил, как ошибался я в ней. Она всегда казалось мне особенной, девочкой-пацанкой, которой не свойственны женская хитрость, ненависть и месть. Но с половым созреванием выспели в ней плоды «сучности», налились соком. — Ну, что? Классная история вышла? — спросил я, сутулясь, глядя на неё исподлобья. — Парня не поделили… Смешно… — осклабился я. Я повернул в когда-то бывшую моей комнату, которая уже начинала хмуриться без меня, понуро повесив отклеивающиеся шматки обоев, как печальный щенок опускает уши. Собирая вещи, я постоянно ощущал Катькин осуждающий взгляд на спине. Помириться не получилось. Всё встало на свои места. Вся наша семейная сплочённость и крепкая дружба лопнули мыльным пузырём, забрызгав лица, защипав предательски в глазах. Темень на улице и тошнотворный электрический свет в неуютной квартире, стесняющейся меня, опозоренной одним лишь моим появлением, наводили на меня уныние, когда пробудился мобильный. От Глеба пришла sms, что он у подъезда и пока ещё не отпустил водителя. Я оставил ключи от дома, который когда-то был и моим, на кухонном столе и спустился вниз. Меня никто не провожал. Никто даже дверь за мной не запер, словно боясь испачкаться о воздушный шлейф, оставленный мной на пороге. Всё лишь встало на свои места. Всё как до́лжно. Дети наигрались, шахматная доска упала, фигуры рассыпались, и одна укатилась в густую траву. Её никто не хватился. Она попросту была не нужна. Перед подъездом стояла белая «Skoda», я попросил открыть багажник, бросив в него вещи, и сел к Глебу на заднее сиденье. Заскрипели дворники, заурчал мотор, мокрый снег с плеском вырвался из-под колёс. За окном плыл тёмный зимний город, расцвеченный неоновыми огнями и пятнами света от фонарей, картины его как в клипе то убыстрялись, то замедлялись, навстречу неслись блестящие золотистые огни — антиподы красных, маячащих, удаляющихся, светофоры давали зелёный свет. Тихий, приятный эмбиент в машине, эмбиент за окном. Пальцы ощупывают сиденье, мягкое, бархатистое с продольными рубчиками, я запомню это тактильное ощущение. Оно будет ассоциироваться с этим днём. С днём, когда я родился заново… Вельвет…