ИКРА

"…Wake me up, drag me out Brake the chains that hold me bound This sad illusion is the cause of this cry In this wasted paradise…"

      Меланхолично пел голос. Я проснулся на следующий день, в наушниках играла музыка — по-видимому, играла всю ночь, пока я спал. Отбросив плеер с наушниками в сторону, я тщетно пытался вспомнить, как добрался до дома. В горле была неимоверная сухость. Поднявшись, я побрёл в одних трусах на кухню, с которой доносились женские голоса. Мать одарила меня неблагосклонным взглядом, бросив лишь:       — Где ты вывалялся вчера? Я понять не могу, что происходит. Джинсы порвал. — Она сурово сверлила меня взглядом. — Совершенно невменяемый, я еле стянула с тебя одежду. Хорошо, Надюша помогла.       Жена брата, игнорируя меня, допивала чай.       Я поднял графин со стола, накатил кружку воды, слегка расплескав на стол, залпом осушил её, жадно глотая.       — Где мои джинсы? — спросил я.       — Я постирала всё. Надень другие. — Ответила мать.       — Чёрт! — процедил я, вспоминая про глянцевый флаер, отданный мне Профитом.       Дикое беспокойство охватило меня. Я распахнул дверцу стиральной машины, достав мятые влажные джинсы, панически пробежал по карманам, но флаера не оказалось.       — Ты ничего не вынимала из карманов? — округлив глаза, спросил я мать.       Она пожала плечами.       — Хм… — пфыкнула Надя, вставая из-за стола. — Наркоман, — презрительно обронила она.       Голова работала, отчаянно копоша воспоминания. Я бросился в коридор, схватил куртку, обыскивая карманы. Изъял прямоугольную картонку: гладкую, глянцевую, на пурпурном фоне изображён силуэт чёрной рыбины, на обороте надпись «Бар Святой Камбалы» и адрес мелким шрифтом.       Когда я вышел на улицу, светило яркое солнце, совсем по-зимнему. Оно не грело, несмотря на середину марта. Дети резвились, громко галдя высокими голосами за оградой детского сада. Я щурился от слепящей белизны снега и лезущих в глаза лучей. Потом завернул во двор, в спасительную привычную тень. Навстречу мне по едва расчищенному асфальту молодая низкорослая мать с раскосыми глазами везла в прогулочной коляске ребёнка. Я невольно разглядывал его, приближаясь. Он жадно что-то жевал. Руки его были пухлые и заляпанные пищей. Рот в крошках. Не самый опрятный ребёнок. Он постоянно крутился, протягивая руки к матери и требуя. Она послушно доставала что-то из пакетика. Я даже разглядел замызганную коляску, думая про себя о том, что вот так и растёт поколение, жрущее везде: в общественном транспорте, распространяя запах сервелата, в кинотеатрах, хрустя поп-корном, как собачьим кормом, в вагоне метро, удобряя тёплый душный воздух ароматизированными чипсами с луком и чесноком. Мысли мои прервались, когда узкоглазый малец неожиданным басом проговорил:       — А тебе не всё ли равно, дохляк?       Эфир закрутился, меняя привычный мир. Теперь я заметил, что это не просто азиатский ребёнок. Я разглядел хищный ряд мелких зубов и маслянистую кожу нездорового цвета. Я остановился в метре, изучая его.       Он рассмеялся и продолжил:       — Ждёшь весну? Как все ждёшь, знаю. А что, если она не придёт? — ехидно спросил он, так невзначай открыв рот, словно между делом. Неимоверно длинный лягушачий язык выстрелил, схватив ленивого нахохлившегося голубя, и отправил в рот, утыканный игольчатыми зубами.       Он тщательно прожевал, заглотив голубя целиком.       — Не будет весны! — рассмеялся он, сотрясая округлившимся пузом под детской одеждой, и отрыгнул утрамбованный брикет из голубиных остатков с перьями. — Будет вечная зима. Вечная Масленица. Я люблю Масленицу. — Он плотоядно облизнулся. — Очень забавно получится — вечные проводы никак не уходящей зимы.       Пока эмбрион-переросток солировал, мать фоновой куклой стояла позади коляски. Уродец вмиг увеличился в объёмах, при этом радостно засучив руками и ногами, резко выпрыгнул из коляски и понёсся к детской площадке, где среди зелёного пуха гуляла чья-то глупая растерянная собака, заблудившаяся в измерениях. Малец подскочил к ней, разинув рот, который оказался гораздо более вместительным, чем я мог себе представить. Он подцепил собаку, как ковшом. Бобик только взвизгнул и пропал в его утробе. Тут же с уродцем стали происходить новые метаморфозы. Тело его увеличивалось в геометрической прогрессии. Детская одежда лопнула, обвиснув лохмотьями. Сейчас он стал чуть больше меня, этот недоделанный злобный хотей, мистер Женьшень с обвислой грудью и жировыми отложениями.       Я начинал осознавать, что дело приобретает опасный оборот. Слова его — не просто пустая угроза. Только вот идей, что делать с ним, не появилось ни одной. Я безропотно стоял, наблюдая за его радостными кульбитами. И вот отрыгнутая шкура собаки вывалилась на землю.       — Говорят, Спаситель пришёл! — рассмеялся он, утерев тыльной стороной пухлой сальной руки искривлённый рот. — Думаешь, ты Мессия? Знаешь, сколько тут таких было? — он поковырял пальцем в зубах, намекая на съеденных неудачников. — По мне, ты лишь очередной увлёкшийся допингами щенок! Ступай в свою зиму! Слабакам здесь не место.       — А по мне, ты — недоделанный выродок! — негодующе произнёс я, сведя брови. — Кто ты такой вообще, уродинка? — я намеренно уничижительно назвал его.       — Кто я?! — негодующе пробасил он. — Я самый страшный грех твоего сраного мирка! Я нескончаемая диета жирных баб! Я — чипсы к пивку, от которых вы набираете два кило за вечер! Я вечен!       Он бросился к своей коляске. Я закричал: «Нееет!», хотя знал, что женщина-кукла не услышит меня. Он оказался быстр, несмотря на сотрясающиеся складки под животом. Широченным слюнявым соплом он засосал внутрь глотки недвижимую азиатскую девицу и через пару секунд выхаркнул мне под ноги её оболочку с одеждой.       Я судорожно прикидывал, что можно сделать с этой моментально увеличивающейся в объёмах тварью. Нужно… нужно что-то острое, что-то режущее, длинное, способное разрезать массивное существо… Мысли работали, листая воспоминания. А между тем Поглотитель, как я его прозвал, превратился в брюхатого великана с огромной головой.       — Что теперь будешь делать, малявка? Не пора ли тебе попасть в мой рот?       Силой воли я увеличил расстояние между нами до сотни метров, чтобы у меня появилось время на раздумья и подготовку. Широко расставив ноги, я напрягся всем телом, представляя в голове то оружие, которое необходимо в данной ситуации. Не зря я шерстил интернет, разглядывая холодное оружие. Чжаньмадао, светясь холодным ледяным светом, материализовался в моих руках. Если он рубил несущуюся китайскую конницу, справится и здесь. Толстяк-переросток уже мчался на меня. Вовремя метнувшись в сторону, я подрезал ему сухожилия на правой ноге. Массивное тело рухнуло, подняв в воздух зелёный пух. Поглотитель был проворен, несмотря на вес и сочащуюся отвратительной жидкостью рану. Он прытко поднялся, махнул руками, пытаясь сгрести меня в охапку, — я увернулся, быстро оказавшись за его спиной. Не теряя времени, пока он ещё не разогнулся, я взбежал по нему, как по скале, не выпуская из рук полутораметровый чжаньмадао. Рубанул. Изо всех сил. Издав протяжный вопль, как в фильмах.       — Арр-РЯяяя!!! — прокатилось под индиговым небом, и голова исполина стала плавно съезжать в сторону.       Глаза переростка наполнились удивлением и неустанно вращались. Голова скользнула, но не упала, задержавшись, вися на недорезанном шматке кожи. Большой вес головы она не выдержала, пластичная кожа лопнула, и голова покатилась по земле.       Солнце хитро пробралось во двор и ударило в глаза. Вокруг ни души: только метровые сугробы и стая воробьёв радостно чирикала на кусте, а рядом на газоне лежала огромная снежная глыба, грязная и подтаявшая, лишь немногим напоминающая голову какого-то великана.       Покончив с Поглотителем, я двинулся на поиски бара, адрес которого прочёл на флаере. Возле метро я решил поймать машину. Ко мне прытко подбежал смуглый парень, на ломаном русском предлагая машину. Я кивнул. Он прошёл между припаркованных авто и жестом пригласил меня садиться. Я приоткрыл дверцу, в лицо ударил горячий суховей. Контраст между температурой на улице и микроклиматом в машине казался разительным. Я устроился на сиденье, пристегнулся, вдыхая иссушающий воздух горячей пустыни. Расстегнул куртку и снял шапку. Знойный смуглый юноша сел рядом, завёл машину и включил бархатную восточную музыку, которая звенела в моих ушах колокольчиками, переливаясь песнопениями. Через лобовое стекло я смотрел на дорогу. Мы ехали по жёлтой пыльной пустыне, обгоняя караванщиков с верблюдами. Яркие напевы, сочные мелкоузорчатые орнаменты бедуинов, жар, дышащий в лицо, и водитель слева от меня, впавший в состояние шаманизма прямо за рулём, перенесли меня из Москвы на улицы Древней Палестины. Петляя по улочкам, он, наконец, остановился, выключил музыку, пока я рылся в карманах в поисках денег. Денег обычных я не нашёл, вместо привычных бумажек в карманах звенели монеты. Я добыл их, разложив на ладони. Припомнить так и не смог, откуда они у меня — какие-то древние монеты, словно я выудил их из раскопок археологов, с изображением агнца и остроконечной звезды. Я посмотрел на водителя, протянув ему ладонь. Он кивнул. Тогда я высыпал монеты в его бедуинскую руку и вылез из машины. Оглядевшись по сторонам, я несколько раз ковырнул носком ботинка жёлтый песок. Поодаль виднелась деревянная вывеска с вырезанным силуэтом рыбы. Она покачивалась на ветру и печально скрипела. Под вывеской находился низкий проход, ступеньками ведущий вниз по узкой улочке. Я пригнул голову и спустился по каменной, местами треснувшей лестнице. Она привела меня в небольшой дворик, где на стене дома висела рекламная доска. На ней шрифтом, имитирующим арамейскую письменность, было начертано: «Икра Святой камбалы. Скидки».       — Пойдём… — раздался вкрадчивый голос. Я узнал тембр Профита.       Он прошёл под своды входа, едва задев меня плечом, обернулся и пригласительным жестом позвал за собой в темноту. Я повиновался. Чернота обволокла меня на мгновение и стремительно растаяла. Мы стояли посреди помещения с приглушённым освещением. Вокруг за небольшими столиками сидели люди. Вернее, при беглом взгляде они показались мне обычными людьми. Впереди виднелась барная стойка. Профит уверенно зашагал, ведя меня за собой.       — Я привёл его… — тихо проговорил он молодому бармену с миндалевидными глазами цвета маслин. — Позови её.       Тот удалился, а Профит повернулся ко мне, облокотившись на стойку, втянув через трубочку из стакана фиолетовую жидкость.       — Будь любезен, она всё-таки твоя мать…       Незнание не поставило меня в тупик. Лишь проснувшийся интерес щекотал внутренности. Она появилась из темноты. Совершенно двухмерная, плоская женщина-рыба. Тело её покрывала перламутровая сине-зелёная чешуя, которая богато переливалась. Человеческая кожа проступала лишь на лице, шее, обнажённой груди и кистях рук. Низа девы-рыбы я не увидел, предполагая наличие хвоста, как у русалки, но как она ходила на нём вертикально, я даже не старался понять. Голову её, как накидкой, скрывала чешуя, но человеческое лицо открыто наблюдало. Дева Камбала изучала меня холодными глазами. Глаза эти виделись всем глубоко духовными, отражающими устойчивость к мирским страстям и отсутствие чувственности, но мне они виделись пустыми и безразличными, неживыми глазами и ничего не отражающими. За спиной её я разглядел семь гарпунов, торчащих из раненой чешуи, как напоминание о пережитой когда-то боли. Или… она постоянно испытывала боль, терзая себя, я не знал.       Она положила кисть руки на столешницу, прикрыв что-то ладонью. Пододвинув ко мне, она убрала свою тонкую руку и односложно проговорила:       — Вот…       Передо мной лежало удостоверение, напоминающее по форме студенческий билет. На пурпурной корке золочёными буквами всё той же стилистической арамейской вязью было написано: «Свидетельство о рождении». Я взял свидетельство в руки и открыл на первой странице. Моя фотография три на четыре: недовольное лицо, полное невозмутимости и пирсинга, грязные волосы выбились из-под зелёной шапки.       — Нигде не умеют снимать на документы, — подытожил я, усмехаясь.       Далее в графе родители числилась в пункте «мать» Дева Камбала, а графа «отец» пустовала. Я снова рассмеялся и попросил карандаш. Бармен с миндалевидными глазами услужливо бросился искать его под барной стойкой и протянул мне обрубок графитного карандаша. Сжав обрубок пальцами, я нацарапал в графе «отец» словосочетание «Святой Дух». Оставшись довольным собой, я язвительно спросил Деву Камбалу:       — Как ты можешь быть Святой и Непорочной, если я твой сын?       Она не ответила, лукаво поведя холодными глазами и слегка улыбнувшись, развернулась и ушла.       — И где ответ? — разочарованно спросил я, обращаясь к Профиту.       — Это верх неприличия и неуважения, — ответил Профит, оторвав губы от трубочки, и напиток внутри неё побежал вниз. — Хорошо, что никто не слышал, — проговорил он, качнув головой в сторону сидящих в полутьме.       — Схлопотал бы пиздюлей? — не унимался я, скаля зубы.       — А как ты думаешь? Они — её паства. Истинно верующие и почитающие, причащающиеся её икрой.       — Верно… как я мог забыть… — пробурчал я, — …опиум для народа.       Профит допил фиолетовый напиток, окрасивший его губы в тон, и мы вышли через запасной выход. Он вёл прямиком в пустыню. Снаружи гулял сильный ветер, рвущий волосы Профита, оголяя его гладкие скулы и надбровные дуги. Ветер со злобой пытался сорвать с меня куртку, он катал по земле шары перекати-поле, такие же фиолетовые, как губы Профита. Игнорируя непогоду, возле входа столпилась толпа страждущих, ищущих благословения Девы Камбалы, желающих причаститься её икрой.       — Интересно, — шепнул я Профиту, борясь с порывами ветра, — если бы они знали, — я кивнул на толпу, — что у меня в кармане лежит целая банка Её порошка…       — Они разорвали бы тебя на части… — закончил он, отвечая на недосказанный вопрос.