Левая рука Кальва

Следуя за Сидонией, я несколько раз едва не поворачиваю назад. Арабо постоянно бросает на меня встревоженные взгляды, он тоже чувствует себя не в своей тарелке. Это может оказаться пустой тратой времени, и мы идем туда зря. К тому же это опасно. Боги, что мы творим? Но эта женщина, хозяйка борделя, может знать что-то о Друсе. Вдруг он жив, и она знает, где он находится. Или это Кальв. В последний раз он вызывал меня очень давно, а сегодня его жена погибла. Он может ждать меня, чтобы потребовать отчет или просто убить. Фортуна, Юпитер, кто угодно милосердный, молю, присмотрите за мной, и где бы Друс ни был, не оставьте и его тоже. Перед выходом Арабо дал мне небольшой кинжал, на всякий случай. Он спрятан у меня под одеждой, и я держу большой палец на рукояти, просто чтобы быть уверенным: он все еще при мне. Мы доходим до борделя, Арабо остается ждать снаружи, а Сидония ведет меня внутрь. В воздухе стоит густой запах духов и пота. Несколько шлюх, развалившись на подушках и мехах, в ожидании клиентов пьют вино из разрисованных чаш. - Мама Лукреция, - говорит Сидония, - я привела, как ты приказывала. - Лета, - не глядя на меня, отрывисто распоряжается хозяйка, - сходи с ним. Одна из шлюх встает. Ее темные волосы занавешивают лицо, скрывая черты. Она не говорит, не смотрит на меня, лишь жестом показывает следовать за ней и направляется вглубь коридора. Она идет, слегка прихрамывая, и защитным жестом прижимает к боку ладонь. Она хорошенькая и наверняка приносит заведению кучу денег – худощавая, зеленое шелковое платье облегает тонкий, слегка изогнутый стан. Чудо, что она занята мной, а не более выгодными клиентами, и мне жаль, что из-за какой-то грубой скотины ей теперь тяжело ходить. Мурашки снова ползут по спине: кто ждет меня? Кальв. Наверняка Кальв. Молюсь, чтобы там оказался Атай или кто-нибудь из слуг Кальва. Кто угодно, только не он сам. Привычно нащупываю рукоятку спрятанного под туникой кинжала, перепроверяя, что он на месте. Из одних комнатушек раздаются звуки страсти. Из других – тихое бормотание. От рева какого-то мужчины едва не содрогается весь бордель, но я не нахожу в себе зависти ни к нему, ни к тому, кого он трахает. Мое тело в любом случае не выдержит любовных упражнений, а если и выдержало бы, тревога слишком давит на меня, чтобы изображать похоть за пару монет. Женщина останавливается перед хлипкой деревянной дверью, не отличающейся от остальных. Она открывает ее, заходит внутрь и предлагает мне присоединиться. Две масляные лампы и закрытое ставнями окно дают слишком тусклый свет, чтобы я мог рассмотреть комнату в деталях. Звук наших шагов скрадывает толстый ковер. Я закрываю за собой дверь и вглядываюсь в полумрак в поисках признаков того, что мы не одни. Кальва здесь нет. Как и Атая. С облегчением выдыхаю, но чувствую растерянность. Зачем меня сюда привели, если их тут нет? Оглянувшись на Лету, тихо спрашиваю: - У тебя для меня сообщение? Она медленно поворачивается, тонкой рукой откидывает с лица прядь волос, позволяя мерцающему свету озарить лицо. У меня подгибаются колени. Длинный парик и яркий макияж не в состоянии изменить знакомое лицо, а особенно голубые глаза, которые я бы узнал и за тысячу шагов. Воздуха мне хватает только на то, чтобы выдохнуть: - Друс? - Да, - так же приглушенно отвечает он. Я подхожу медленно, осторожно сокращаю дистанцию между нами, будто одно неверное движение вышвырнет меня из этого сна, но да, это он. Действительно он. Когда между нами остается пара шагов, я набираю в легкие воздух и протягиваю к нему руку: - Друс, ты… ты… - Женщина? - Жив.. Я целую его. Он не реагирует, застыв в моих объятиях, но через мгновение выдыхает и отвечает на поцелуй, скользя одной рукой по моему плечу и прижимая другую к бедру. Боги, он на самом деле здесь. Действительно жив. Я погружаюсь в дурман, и, удерживая Друса за шею одной рукой, позволяю другой руке осторожно изучать его тело, убеждаясь в реальности происходящего. Не скрытая броней, истина проявляется в мягком изгибе талии под моей ладонью и нежных округлостях прижатой ко мне груди, и я мысленно представляю себе женщину, приведшую меня в эту комнату. Отстраняюсь и смотрю на Друса, убеждаясь глазами в том, что уже известно рукам. Ошибки быть не может. Как и отвращения. - Друс, я не… я не понимаю. - Глаза не лгут тебе. Его... Ее слова звучат вымучено. Покорно. И хотя это по-прежнему голос Друса, я впервые осознаю, что он выше мужского, хотя и на тон ниже женского. Отведя взгляд, она скрещивает руки на груди, сморщившись от движения левого плеча. - Но... - я облизываю губы. Так много вопросов. Слишком много вопросов. И один из них: - Что ты… здесь делаешь? От удивления она широко раскрывает глаза, словно ожидала от меня совсем другого. Я переступаю с ноги на ногу. - Что происходит? Друс переводит взгляд на дверь. - Лукреция моя должница. Она не знает, что именно происходит или то, что я и есть Друс, она всего лишь приютила меня. Я пришел сюда, потому что никому не придет в голову искать меня здесь, - она косится на одежду и краснеет, - никто не подумает искать меня здесь в таком виде. - Но ты хотел, чтобы я нашел тебя. Друс тяжело вздыхает, и когда наши глаза встречаются, не могу понять, как я мог увидеть перед собой женщину. Пронизывающий взгляд голубых глаз остается прежним, даже когда они обведены углем и скрыты париком. Те же самые голубые глаза я видел, когда мы тренировались, когда Друс дрался наравне с мужчинами, когда он отправил меня в яму, когда он побеждал гладиаторов больше его в два раза и осаживал ланист на арене. И голос, пусть он и звучит тихо и неуверенно, тот же самый, что я знал все это время: - Севий, мне нужна твоя помощь. Я снова переступаю: - С?.. - Мне нужно, - она прерывается на полуслове. Бормоча ругательства, делает шаг назад и с новыми проклятиями, которые я слышал множество раз в лудусе, срывает парик и отшвыривает его в сторону. У меня перехватывает дыхание: пусть тело остается безусловно женским, но лицо принадлежит Друсу, которого я считал погибшим. Мужчина... женщина... я не... я не понимаю. Потирая лоб, Друс вздыхает. Уронив руку на бедро он - или она - смотрит мне в глаза. - Во-первых, ты должен поверить: Верина не была моей любовницей. Никогда. Просто безопаснее было притворяться. - Безопаснее? – моргаю я. – Безопаснее, чем что? Он сглатывает: - Чем позволить кому-то узнать, что она была моей матерью. - Твоей... - я медленно опускаю взгляд, принимая Друса таким, как сейчас, изящным, одетым в шелк и жемчуга. Встретившись с ним глазами, я шепчу. - Стация. Он снова кивает: - Да, так меня звали раньше. Я медленно облизываю губы: - А Каесо твой сын. - Да, Каесо… - его голос дает слабину, - Каесо мой сын. И мне нужно, чтобы ты помог забрать его у моего отца, - он проводит дрожащей рукой по коротким волосам. - Теперь, когда моя мать мертва, Каесо в опасности, и я не могу… - он в отчаянии кивает на руку, прижатую к бедру, - я не могу драться в таком состоянии. Боюсь, я не смогу выбраться с сыном живым. - Он в опасности? – переспрашиваю я. – В доме твоего отца? - В Империи нет места, где бы он был в большей опасности, чем в доме моего отца. Мать единственная оберегала его. Поскольку ее больше нет, у отца не осталось причин держать его в доме, и лишь богам, известно, что может случиться. - Но почему? Собственный внук… - Внук-ублюдок, - цедит Друс сквозь зубы. – Что бы ни решил отец, уверен, это будет сделано тихо и как можно дальше от Помпей. Если открыто выгнать или продать ребенка из собственной семьи, даже если этот ребенок – незаконнорожденный, сразу после смерти моей матери, то это дурно скажется на его репутации политика. Мы молчим. Не могу представить, что Кальв может сотворить подобное с собственным внуком, но он уже убил собственную жену. А дочь, мать его внука, каким-то образом тайно превратилась в ланисту. - Прости меня, я... - я скольжу взглядом вниз по его телу, затем смотрю в лицо, - как ты стал… Он переводит дыхание и пожимает плечами: - Как я стал ланистой Друсом, если был рожден Стацией Лаурея? Я киваю. Он прикусывает щеку и откашливается. - У нас мало времени, помоги мне одеться. Друс взглядом показывает в угол комнаты, где к подушке прислонен его нагрудник, а рядом сложена серая туника. - Я не могу одеть его сам. Не с этим… - он показывает на руку. - Снять было несложно, но… - Не надо оправдываться, - говорю я, - ты ранен. Я понимаю. Я беру тунику и нагрудник. Здоровой рукой он тянется к завязке на плече, но не решается. Осматривает свой женский наряд и стреляет в меня взглядом: - Севий, тут... - Друс, - шепчу я, - я помогу тебе. - Я знаю, но... - он сглатывает. Я кладу одежду на меха и обхожу его сзади. Мягко отвожу его руку от плеча: - Позволь мне. Он снова колеблется, но в конце концов убирает руку. Я дергаю за завязку, и она распадается на две тонкие ленты. То же самое делаю на втором плече. Тонкий яркий шелк спадает, соскальзывая к его ногам. Теперь нет сомнений в том, что скрывал Друс все это время. Узкие плечи. Плавный изгиб талии и бедер, вдоль которых мои руки скользили мгновение назад. Когда он слегка поворачивается, становится видна недвусмысленная выпуклость груди, не скрытой больше кожаным доспехом. Даже грубые шрамы, темнеющие на его теле, и перевязанные бедро и плечо портят стройную грациозную фигуру не сильнее, чем у женщин, сражающихся на арене во время Аполлинариев. Друс пытается прикрыться руками, но вздрагивает и с болезненной гримасой опускает руку на раненое бедро. Я беру одежду и помогаю ему одеться. Когда туника опускается на его узкие плечи, Друс выдыхает. Опустив руки ему на плечи и наклонившись, я целую его в шею. От моего тихого «повернись» он вздрагивает. Очень медленно он подчиняется. Никогда бы не помыслил, что в глазах Друса может застыть такой сильный страх. Обвожу кончиками пальцев его лицо: - Я думал, ты умер. - Я бы умер, - он облизывает губы, - не приди ты… - Я бы не оставил тебя, - я касаюсь его щеки, - и не допущу, чтобы с твоим сыном что-нибудь случилось. Друс прикрывает глаза, и я скорее угадываю, чем слышу тихое «спасибо». - Каесо знает? – спрашиваю я. – Что он твой сын? Друс медленно качает головой. - Нет, - вздыхает он, - говорить ему было слишком опасно. Мы с матерью хотели подождать, пока он не подрастет, чтобы понимать последствия раскрытия моей тайны. - Мудро, - он почти одет, остались лишь пояс и нагрудник. Друс не может справиться с широким ремнем, не потревожив раненое плечо, и я делаю это за него. Друс прочищает горло: - Так ты хотел узнать, как… - Мне любопытно, - я поправляю его нагрудник, - но только если ты сам захочешь рассказать. Он вздыхает и приглаживает ладонью короткую стрижку. - Должно быть, боги посмеялись в день моего рождения. Они прекрасно знали, что я должен был родиться мужчиной, но подарили мне это тело, - он корчит гримасу и жестом показывает на себя. – С раннего детства я тайно убегал с виллы, одетый как мальчик. Никто ничего не подозревал. Но я рос, появлялись… признаки. Я думал, что прячу их, но, очевидно, делал это недостаточно хорошо, - он смотрит на меня. – Недостаточно для пяти парней, которые однажды загнали меня в угол за храмом Аполлона. Я с трудом перевожу дыхание и едва не роняю его нагрудник. Друс втягивает воздух сквозь зубы. - Они пригрозили, если я хоть слово скажу о том, что они сделали, то мой отец узнает, как я назывался мальчиком каждый раз, когда покидал виллу. Одни только боги знают, как бы долго все это продолжалось, если бы не Каесо. Он опускает взгляд и стискивает руки так сильно, как позволяют раны. . - Они оставили тебя в покое только когда узнали, что ты ждешь ребенка? - Конечно. Никто из них не хотел оказаться отцом Каесо и жениться на мне. Для отца я оказался бесполезен. Я отказывался жить как женщина. Меня лишили девственности, и вскоре рождение ублюдка станет этому доказательством. Ни один мужчина в городе не взял бы меня в жены, какое наследство ни предложил бы мой отец. Думаю, он убил бы меня собственными руками, не найми мать дюжину телохранителей, чтобы защитить от него и других людей, желающих мне смерти. Во рту сухо, слова просто испаряются с языка. Друс продолжает: - Мы с Вериной решили, что для ребенка будет безопаснее, если я исчезну. Представили дело так, будто я умер, когда родился Каесо. В тот день отец был в Сенате, и я смог покинуть дом, - невысказанная мысль омрачает лицо Друса, он рассеянно умолкает. Берет себя в руки и горько вздыхает. - Мы знали, ему не важно, похоронят ли меня по всем правилам, и, как Верина и ожидала, он приказал кинуть меня в ров на съедение псам, - передернувшись, он добавляет, - он хотел бросить туда и моего сына, но моя мать воспротивилась. - И она вырастила его, - я рассеянно мну кожу доспеха, - после твоего ухода. Друс кивает. Он проходит мимо меня и склоняется над миской с водой в углу комнаты. - Но почему ты остался в Помпеях? – спрашиваю я, когда он погружает руки в воду. – Да еще и как ланиста? Он плещет водой себе в лицо. - А куда мне было идти? – спрашивает он через плечо. – Помпеи – это все, что я знаю, да и денег, оставленных матерью, хватило бы ненадолго. Поэтому я остался в городе, но старался держаться подальше от родительского дома, - он зачерпывает еще пригоршню воды, - скорее всего, я просто не смог оставить сына. Просто… не смог, - его взгляд блуждает по комнате, я вижу, как он вздрагивает от собственного шепота, - поэтому я остался и сделал все, чтобы выжить. - А лудус? Как ты попал туда… отсюда? - Видимо, боги смиловались надо мной, - фыркает он, хватая какую-то тряпку. – Криспин увидел, как я дерусь с двумя мужчинам в два раза себя крупнее, - Друс вытирает лицо, - взял меня к себе и сделал своим учеником. А когда его убили, я унаследовал его дело, и вот я здесь. Он поворачивается ко мне, на его лице не осталось следов краски. Мы молчим. Он жестом указывает на кирасу, которую я рассеянно держу в руках. Не произнося ни слова, я осторожно опускаю ее ему на плечи. Он морщится, ругается, но вместе мы водворяем ее на место. Я затягиваю один из ремешков, и Друс передергивается, втянув воздух сквозь зубы. - Прости, - шепчу я. - Все в порядке, - медленно выдыхает он, - После падения… осталось несколько синяков… - Знаю, - я закрепляю первый ремешок, - я видел их. Он вздрагивает. Когда я затягиваю второй ремешок, он крякает и разражается проклятиями. - Сильно больно? – спрашиваю я. - Заживет, - от движений скрипит кожа. – К счастью, Луций смягчил мое падение. И сломал пару ребер. Впрочем, все могло быть гораздо хуже, - он бормочет что-то под нос и добавляет, - все еще пытался драться, ублюдок. - Хвала Фортуне, что ты жив, а он нет. - Действительно, - с кривой усмешкой отвечает Друс. Я обхожу его по кругу и начинаю осторожно стягивать ремни на другом боку. - Это правда, то, что говорят о тебе? Что ты прикончил половину гладиаторов, унаследовав лудус? Друс смеется. - Слухи множатся с каждым днем? Я… - он ежится от боли, - через десять лет будут говорить, что в тот день я убил тысячу человек голыми руками. Я поднимаю взгляд от его доспеха: - А как было на самом деле? - Правда, - медленно отвечает он, - состоит в том, что я не хотел повторения бунта Спартака. По закону за убийство Криспина я мог казнить всех членов фамилии, - он замолкает, - но вместо этого, я наказал для острастки тех, кто был замешан в убийстве, а остальных предупредил, что при малейшей угрозе уничтожу всех до единого. - И никто не усомнился в твоей угрозе? Он тихо смеется. - Нет. Каким-то волшебным образом слухи разнесли по всему Риму. Я заканчиваю возиться с нагрудником и выпрямляюсь. - Готово. Друс поворачивается. Я смотрю ему в лицо и вижу привычный образ: короткие волосы, неизменный нагрудник, мужчина, которого, могу поклясться, я раньше боялся. Неужели все это мне приснилось? Неужели раны ослабили не только мой разум, но и тело? Но когда наши взгляды встречаются, я вижу и мужчину, которым он является, и женщину, которую он пытается спрятать. Он краснеет и отворачивается. - Больше никому я бы не смог доверить эту тайну, но я боялся, что ты меня оттолкнешь, - он запинается, - из-за того, кем я пытаюсь быть. Кто я есть на самом деле. Я скольжу взглядом по знакомому силуэту. В другое время, в момент страсти, возможно, я бы отверг его. Не знаю, как бы я повел себя при иных обстоятельствах. Но сейчас мне известно лишь то, что Друс жив, и это самое главное. Я нежно обнимаю его за плечи и касаюсь губами его губ. - Я с самого начала знал, что ты не такой как все, - говорит он. Я тихо смеюсь в ответ: - Я же говорил тебе, что левша. Друс хохочет: - Ну конечно, в этом все дело. Смех стихает, я провожу рукой по его волосам: - Что теперь? Куда ты пойдешь? - Не знаю, - тяжело вздыхает он, - на сей раз я не могу остаться в Помпеях, - его голос и взгляд полны отчаяния, - но и сына оставить я не могу. - Этого не случится, - я целую его в лоб. - Я позабочусь о нем, обещаю. Друс отводит глаза и отстраняется. Поддев пальцем цепочку, висящую у меня на шее, он медленно вытаскивает жетон из-под туники. Сжимает его в кулаке и только после этого поднимает взгляд. Не говоря ни слова, дергает цепочку, она врезается в кожу и рвется. Мы долго молчим. Друс держит ее в руке, жетон покачивается из стороны в сторону, поблескивая в свете лампы. - Я обращаюсь к тебе не как к рабу, - порванная цепочка скользит между его пальцев и с глухим стуком падает на пол, - как мужчина к мужчине, Севий. Я прошу, а не приказываю. Я беру его за руку. - Просто скажи мне, что делать - Спасибо. Ты не представляешь, как много… - он умолкает, будто ему не хватает дыхания, чтобы договорить. Я молча наклоняюсь и целую его. Начинаю отстраняться, но передумываю и обнимаю его за плечи. Друс отрывисто вздыхает, пускает мой язык себе в рот, кладя руку мне на бедро. Придерживая его за затылок, я склоняю голову и углубляю поцелуй. Оторвавшись друг от друга, мы стоим на месте, соприкоснувшись лбами. Я облизываю губы. - Думаю, я знаю, как вернуть Каесо. Но мне надо застать твоего отца одного.