небо голубое

На жадину не нужен нож — ему покажешь медный грош…

Алиса любит деньги. Звенящие монетки в кожаных и замшевых мешочках, щёлкающие серебряные, гремящие медяки, звонко стукающиеся друг о друга золотые. В детстве, когда денег не хватало даже на луковицу рыночную, в каморке, которой они ютились, было шаром покати, мать давала ей остро наточенный нож, а сама шла на площадь — и плясала так лихо, как в местных трактирах не станцует ни одна молодая девка. Люди завороженно тянулись к живописному зрелищу — цветастые тряпки летали в воздухе подобно молниям, мать отсвечивала диким желанием жить и взглядом хищницы, готовой грызть шеи — Алиса аккуратно срезала мешочки. Детство смылось грязным пятном, не успела моргнуть. Мать сидит под землёй, Алиса не раз плюнула ей на могилу — вместо спасибо. Алиса любит деньги. Карабас, кажется, любит её. И дело не в хищном разрезе янтарно-зеленого глаза, развязных танцах на скрипучих столах и напускной хитрости, скорее, в рыжине. Алиса была единственной рыжей девкой на несколько верст вокруг, истинно лиса, издалека видать. — Эй, Алиса! Алиса резко разворачивается на окрик. В руках у неё пинтовые кружки из дерева. В трактире пахнет горелым мясом, чем-то кислым и какой-то дурью — отчего же опьянеть здесь — раз плюнуть. — Ты везучая? — Вполне, — Алиса встряхивает шевелюрой. Привилегией директора театра её не удивить. Разве что только толстым кошельком. Карабас прекрасен и гадок одновременно. Как два разных человека, не ясно только, когда победит сильнейшая сторона. Алисе нравится его грубоватость, желание стоять выше других и добиваться своих целей. Правда, ради целей он может пойти на страшные вещи — по характеру видно. А детишки-актеры у него в театре хорошенькие, весёлые, бойкие. Песни поют, танцуют, фокусы вытворяют. Когда его нет. Кошелёк тоже хорош — отдельно от хозяина. Но все честно! Алиса изучила все трещины на потолке, когда они стали знакомы ближе, чем надо бы. *** Алиса гладит сухой ладонью по чернильным волосам рыдающую девчонку. Алисе всегда жалко детей. Столько всего переживают из-за безалаберности глупых взрослых, взявшихся их воспитывать, страшно представить. — Я, я… Я не специально, — девчонка вздрагивает плечиками под тонкой тканью потрепанного сценического костюма. Её колотит так, будто Карабас уже испытал на ней свою восьмихвостую плеть. — Я не думала, что его потеряю. — Ну что ты, — Алиса вытирает ей бледное лицо подолом платья. — Ты только никому не говори, пусть Карабас думает, что сам потерял. Петру сдувает ветром, Алиса довольно гладит себя по бедру, щурится на предзакатное солнце, кровью обагрившее горизонт, и, гордо задрав голову к небу, уходит от театра по мостовой к себе — праздновать победу пиррову. *** Алиса обожает деньги. Алиса ненавидит, когда они уплывают из рук. Ещё Алиса ненавидит, когда её держат за руки, трясут и орут в лицо, о ворах, проституции и съехавшей крыше. А сами все из себя святые, сил нет! — Отпусти, кому говорю! Не отпустишь — язык сожру, не скажу, где ключ! — Алиса пылает лицом не хуже Карабаса, в гневе чуть не держащего её на весу. Больно. — О-ох, я тебе, — у него язык заплетается. Карабас отпускает хватку, и Алиса тут же принимается тереть запястья. Алиса шарахается, когда тот самый, кто выстанывал её имя, замахивается пудовым кулаком. — Говори, мерзавка! — Мне бы золотой на жизнь, а? — Алиса глядит хитро, поигрывает тонкими полосами медных бровей. Руки ноют, по мерзкому желтые синяки останутся. — Да бери, бери, господи, всё! — мужчина срывается, кидается в неё всем, что попадается под руки. Кажется, в трактир его теперь пустят, только если он отрастит бороду. — В реку выбросила, господи, одни беды от этого твоего ключа, — Алиса, стоя на карачках под столом, собирает рассыпавшиеся медяки. Вспоминает детишек-актеров, и так их жалко, так жалко. Себя только больше.