Забудь, оставь и не проси...

Уотсон возвращается вечером следующего дня. Выглядит он неважно, общение с Майкрофтом редко кому идет на пользу. Сосед немедленно подтверждает мою мысль: – Привет! Твой брат меня просто выжал, я в жизни не подвергался такому утомительному допросу. – Что он от тебя хотел? – машинально складываю руки лодочкой и подношу к лицу. Несколько демонстративный жест, но он давно вошел в привычку и стал естественным. – Узнать, что я такого с тобой делаю, после чего ты выкидываешь меня из памяти. Словно я вредил тебе, а ты ничего не мог сделать, – с иронией отвечает сосед. – Действительно, смешно. И что он выяснил? – Обо мне? Думаю больше, чем я сам о себе знаю. О ситуации? Майкрофт не снизошел поделиться своими догадками. Впрочем, он уверился: я не наношу тебе вреда, ещё он выразил некоторое беспокойство обо мне, – Джон закатил глаза. – Будто я сам не могу решить, что мне делать, и стоит ли соседствовать с тобой в дальнейшем. Похоже, Майкрофт понял, в чём дело. Я должен решить эту задачу. Сам. Наверняка смогу, раз Майкрофт разобрался. Всё разузнать – и можно понять. Источник нужной информации – вот он, рядом. Джон между тем снимает уличную одежду и усаживается на диван – отлично, было бы жаль, если бы он сейчас ушёл в свою спальню. Предваряю свои расспросы маленьким спичем о том, как для меня важно выяснить всё, как нужны малейшие подробности. Уотсон хмурится, но соглашается отвечать. Начинаю издалека, со знакомства. Сосед цедит о Майке Стэмфорде. Приходится уточнять каждую деталь: где, когда, что при этом было сказано. Эту стену нежелания общаться надо пробить, и я иду на провокацию. – Джон, мы были любовниками? – откидываюсь в кресле, внимательно наблюдая за его реакцией. Есть очень небольшой шанс, что мне ответят «да». Это будет, хм, пожалуй, информативно, хотя и несколько неожиданно. Уотсон вскидывается – он слегка смущен и очень удивлён. Начинает говорить: – Нет, Шерлок, не любовники, боже ж ты мой… – он не может продолжать, заливаясь смехом. Чуть успокоившись, объясняет. – Даже не верится! Я выслушивал подобные предположения от миссис Хадсон, Анжело, Салли, твоего брата, но услышать от тебя… – Я хотел лишь уточнить. Непонимание наших взаимоотношений могло бы спровоцировать некоторую неловкость, – интересно, поверит? – Да я так и понял, только… – Джон машет на меня рукой и опять смеется. – Это было неожиданно. Но, во всяком случае, я хоть перестал ощущать себя чертовым диктофоном, годным лишь на пересказ прошлых событий. – Тебе неприятно рассказывать? – а вот это уже очень плохо. Придется убеждать, тратить массу времени на подходы и уламывание. Как люди любят всё осложнять. – Ну а как ты думаешь, Шерлок? В первый раз мы полагали, что твоя амнезия скоро сама пройдет. Как-то подразумевалось, что после взрыва в бассейне могло быть и хуже, мы ещё легко отделались. И рассказывать тебе о тебе же самом было даже несколько забавно. А теперь… Как мне быть уверенным, что завтра ты узнаешь меня? Что не придется всё пересказывать снова и снова? – Пожалуй, я могу понять, если тебе жаль усилий, которые могут быть потрачены впустую. Но уверяю тебя… Джон перебивает сердито: – Шерлок! Мне не жаль усилий, что за ерунда! Я просто переживаю. За тебя переживаю. – Эммм, Джон, ты понимаешь, мне несколько непривычно, чтобы обо мне беспокоились. – Ничего, – хмыкает Джон. – Уверяю, к этому ты привыкаешь быстро. Я верю ему. И то, что Уотсон знает моё дальнейшее поведение, отдает жутью предопределённости. Не хочу. В этот раз я постараюсь действовать иначе, чем в прошлый – конечно, сначала разберусь, что именно я делал тогда. Выход должен найтись. *** Ради возможности выздоровления приношу тяжкую жертву – начинаю соблюдать режим дня, составленный для меня Уотсоном. В киселе повторяющихся дней я вязну, почти растворяюсь. Сначала однообразие вызывает протест, потом привыкание. Время исчезает. Какая разница, месяц прошел или неделя, если все дни так похожи друг на друга? Я не веду дел, для которых нужно куда-либо выезжать, только консультирую по Интернету и телефону. Я ем четыре раза в день: завтрак, полдник (помоги мне, Боже!), обед и ужин, они исправны и неумолимы как постукивание метронома. Я много гуляю, чаще всего в компании Джона. Я делаю утреннюю зарядку. Смешно сказать, но это оказалось лучшей частью дня. Джон, будящий меня с немым вопросом в глазах: помню ли я его сегодня – расстается со своей тревогой. Облегчение он выплескивает в радостном напряжении тела. Сосед подтягивается, отжимается, делает растяжку с таким детским удовольствием, что и мне поднимает настроение. Хотя, разумеется, я бы лучше посидел в кресле, наблюдая за действом со стороны, но кто мне разрешит. Мы разминаемся, бегаем, потом приходит черёд душа. К сожалению, я никак не могу сравнить свои прошлые рефлексы с нынешними и не знаю, почему приходится задерживаться в ванной дольше необходимого. Возможно, это связано с распорядком, который направлен на укрепление тела и заодно повысил мою возбуждаемость. Возможно, это просто реакция на разгоряченного физическими упражнениями полуодетого Джона. И это – тот вопрос, на который не ответит главный консультант по моему забытому прошлому. Водные процедуры, будто демаркационная полоса, отделяют радостные утренние минуты от остального хмурого дня. Джон запирается на все замки, становится молчалив и неприветлив. Симптомы разрушенного доверия в исполнении Джона: прервать на полуслове дружескую подначку, задушить в зародыше искреннюю улыбку, зато одарить неестественным растягиванием губ, вместо неподдельного раздражения, а войдя в раж во время рассказа – остановиться и закончить сухим бесцветным тоном, экономя слова. Этой весной мы зябнем от взаимного отчуждения – люди, выстраивающие тягостную связь на обломках забытой дружбы. Я не совсем понимаю, почему Джон остается со мной. Квартиру всегда можно найти, было бы желание, но он даже не ищет. У моего соседа поразительное чувство долга и недоступные мне высокие моральные принципы. Я не могу его не уважать и не прекращаю ему удивляться. Очевидно, зачем Джон, знающий моё прошлое, нужен мне. Но зачем я нужен ему – неясно. Иногда вечерами он садится за свой ноутбук и начинает читать статьи по моей болезни. Выделяет оттуда оптимистичные цитаты и радостно зачитывает что-нибудь вроде: «В профилактике, как и в терапии диссациативной амнезии, большое значение имеет нормализация психологической обстановки. Прогноз обычно благоприятный…» Я знаю эти статьи, я тоже их читал. В продолжении радостных цитат обязательно можно наткнуться на то, что надо лечиться в стационаре. Или что при длительной болезни могут произойти стойкие изменения личности. И самое главное – в любом случае нужно оградить больного от травмирующих факторов. Кто бы ещё нашёл, какой фактор является травмирующим? Но мы избегаем этого вопроса. Нас обоих подчас посещает мысль, что возможный ответ – Джон. Перед сном я обязательно достаю фото, найденное в поэмах Гёте. Оно уже несколько потрепалось, и я видел остальные кадры из фотосессии – там нет ни одного столь же кошмарно напечатанного, но мне нравится именно это. Оно переполнено непринужденными эмоциями. На нём запечатлено мгновение, в которое хочется вернуться. Я вполне осознаю, что испытываю, глядя на него: я хочу увидеть Джона таким же беззаботным и счастливым в жизни и со страхом прикидываю, сколько времени пройдет, пока он решится уйти. Впрочем, я всегда был виртуозом в умении отмахнуться от своих чувств. Это просто традиция. Достать из кармана, развернуть, посмотреть, свернуть, спрятать обратно в карман. Чувства будто прикреплены к фото, извлеченные наружу, они проветриваются, а потом откладываются: теперь я подумаю об этом только завтра. Интересно, если фотографию сжечь, чувства уйдут вместе с ней? Я не пытаюсь проверить данную версию опытным путем, двухминутный вечерний ритуал мне вовсе не мешает.