Самый темный час

*** – Ее ведь т-там н-нет? Нет? – сбивчиво шепчет Китнисс, свернувшись в клубок в углу дивана и вцепившись пальцами в колени. – Сэй, скажи, пожалуйста, что ее там нет! Пожалуйста, Сэй! Теплая сухая рука на ее затылке чуть заметно дрожит. – Ну конечно, там ничего нет, солнышко, – мягко привлекает ее к себе Сэй. – Просто вода. Я отвлеклась, вода остыла, а ты испугалась. Все хорошо. – Но там не было воды! Там была кровь! – Тихо, дорогая, тихо… – голос женщины становится чуть тоньше, и она прерывисто вдыхает, крепко обнимая Китнисс. – Там была просто вода. Больше ничего. На спине у нее выступают позвонки, острые, маленькие, туго обтянутые тонкой кожей, по которой извилистыми линиями пробегают следы от ожогов. Вниз, к бокам разбегаются полукружья ребер – хрупкие птичьи косточки Сойки, – Сэй осторожно целует ее в затылок, стараясь сдержать слезы. Китнисс сжимается в комок, старается стать меньше, потому что ей не нравятся чужие прикосновения, ей не нравится опека, но и оттолкнуть женщину она тоже не может. В ее жизни осталось так мало тепла. – Там была кровь… я видела ее, я плавала в ней… – Вовсе нет, – увещевает ее Сальная Сэй. – Давай оденемся, хорошо? Китнисс поспешно кивает, мелко дрожа от холода. Она старается не смотреть на руки, на которых засохли алые ручейки и капли, но стоит ей зажмуриться – и вот голова Руты с намокшими от крови волосами, прилипшими к вискам, стоит у нее перед глазами. – … повсюду кровь и огонь. Я так устала, Сэй. – Все будет хорошо, дорогая. Все обязательно будет хорошо. Мы рядом, я и Хеймитч, мы всегда будем с тобой. Сэй осторожно пытается разжать пальцы Китнисс, пустым взглядом уставившейся в диван, чтобы надеть на нее чистую кофту из мягкого хлопка, самую удобную, которую она смогла найти в шкафу. Ей страшно. У девочки ведь были два хороших дня – позавчера и вчера, когда она вымылась, поела и даже полчаса посидела на крыльце, бросая робкие взгляды на дом напротив. Сэй малодушно думает: хорошо, что Пит не выходил на улицу. Не нужно им сейчас друг друга видеть, ни один из них еще к этому не готов. Целых два хороших дня!.. А теперь все нужно начинать сначала. – Китнисс, солнышко, – просит она, – отпусти колени, пожалуйста. Давай оденемся. Без твоей помощи у меня не получится. Та вскидывает голову, поднимая на нее прозрачно-серые глаза. – Зачем он так со мной? – Кто, радость моя? – Пит, – шепчет Китнисс, и внезапно по щекам ее начинают течь слезы, просто так, вдруг, – что я ему теперь-то сделала? Она вдруг обмякает, и Сэй поспешно натягивает на нее одежду, тянется за расческой и ножницами, чтобы распутать оставшиеся с прошлого купания колтуны. Нельзя терять времени. – Что ты такое говоришь, солнышко? – удивляется она, осторожно проводя расческой по спутанным мокрым волосам. – Я знаю, я знаю, я чудовище, – не обращая на нее внимания, бормочет Китнисс. – Но я не хотела, честное слово, не хотела. Я хотела, чтобы он жил. Почему он тогда не послушал меня? Почему Хеймитч спас не его? Это должен был быть он! – Китнисс, пожалуйста… – А теперь его нет, и никого нет. Он бы смог все исправить, он смог бы всем помочь, а я убила его! И вы все о нем говорите… «что ты сделала с ним, Китнисс?» А он? Что он сделал со мной? Его нет. Пусть он вернет его! Зачем он меня мучает? Сэй медленно-медленно плетет ей косу, даже не пытаясь утереть мокрое лицо. – Все из-за меня… в одной жизни я убила его сама, в другой сделала все, чтобы его забрали. И больше у меня никого нет. – Тише, тише… У тебя есть мама и Гейл, Хеймитч и я, все будет хорошо, – повторяет Сэй, сама понимая, что никто все равно не слышит ее ложь. – Скоро приедет Гейл, и вы сможете снова ходить в лес. – … никого нет, а он теперь всегда со мной. Переродок! Он не даст мне умереть. Это он подложил в ванну голову Руты! Это он позвал Прим и Финника, чтобы помучить меня! Я больше не могу, я так устала… хочу домой… Сэй, отведи меня домой, пожалуйста? Сэй роняет расческу и выбегает из комнаты, опустив голову. Так тяжело заботиться о том, кто этого не хочет, но страдания Китнисс отчего-то страшнее даже огня, льющегося с неба, гнева Капитолия, разрушившего их дом, Двенадцатый дистрикт. Страшно смотреть, как ломаются самые стойкие, а ты ничего, ничего не можешь поделать и не в силах помочь. Может, Капитолий все же одержал победу над Китнисс Эвердин? Сальная Сэй утирает лицо краем фартука и идет в кухню ставить чайник. Нужно успокоиться и быть готовой поддержать девочку, которая заплатила всем, что у нее было, за то, чтобы детям Панема больше никогда не пришлось убивать друг друга на потеху денежным мешкам. Это самое меньшее, что она может сделать для Китнисс – быть рядом. И рядом с этой уставшей сломленной девочкой нужно быть сильной. *** Китнисс вытирает щеки тыльной стороной ладони и пытается дышать глубоко. Все болит. «Мы – это ты, – вдруг светло улыбается Финник в ее мыслях. – Подумай об этом». «Пора просыпаться, Китнисс, – нежно проводит рукой по ее плечу Прим. – Тебя не было слишком долго». «Не позволяй ему победить даже после смерти, – Цинна щелкает ее по кончику носа, будто ребенка. – Не позволяй ему разрушить себя. Сноу больше нет. Не поддавайся, солнышко». Китнисс вздыхает, неспособная подавить внезапную улыбку. Онемевшие губы странно тянет. – Вы тоже никогда не оставите меня в покое? – хмыкает она, осторожно меняя позу и прислоняясь к спинке дивана. Финник выходит из луча света, льющегося из окна, так легко, будто это самая естественная вещь в мире. – Конечно, нет, – легко соглашается он, присаживаясь на диван рядом. – Ты ведь до полусмерти напугала Хеймитча. – Его попробуй напугай, – качает головой Китнисс, не смея взглянуть ему в глаза. – В последний раз он орал на меня так, будто я разбила ящик самогона, и отпускал шуточки по поводу того, как я пахну. Потом хлопнул дверью и убежал. Испуганным не выглядел. Она отвыкла говорить так много и так размеренно. Во рту сухо, Китнисс чувствует, как лопнула кожа на нижней губе, и раздраженно жмурится, слизывая выступившую кровь. Мысли вьются вокруг нее, но все никак не превратятся в слова. Финник ободряюще кивает ей, скользя ладонью вдоль ее плеча – и прикосновения этого она все еще не способна ощутить. – Что мне делать? – наконец, выдыхает она, и собственный голос кажется ей чужим. Тонкий, детский, дрожащий. – Я не… что мне делать? – Даже не знаю, – Одейр разводит руки в притворном недоумении. Китнисс на долю секунды хочется рыкнуть и стукнуть его в плечо, но выходит только невнятно хмыкнуть. – У тебя самой-то какие мысли на этот счет? – Думаешь, спросила бы, если бы были? – Ой ли? Китнисс, ты способна изобрести миллион причин издеваться над собой и без конца проживать то, что приносит боль, а тут, значит, фантазия вдруг иссякла? – Финник! Что бы он ни сказал, на него не получается злиться. Он прав. Он мертв и все равно прав, все равно знает ее лучше, чем она знает себя. – Что? – Одейр склоняет голову к плечу и косится на нее этими своими невозможными глазами. – Что? Послушай, тебе самой-то не надоело, Китнисс? Ты топчешься и топчешься на месте, потому что тебе до потери сознания страшно высунуть, наконец, голову из… сама знаешь, откуда!.. и осознать, что не только тебе больно! Голос Финника доносится будто из-под воды, и Китнисс глядит, не отрываясь, на побелевшие костяшки собственных пальцев, впившихся в колени. Все вокруг внезапно становится очень четким, слишком реальным – даже выпавшая из косы прядь волос, спадая на щеку, опаляет кожу раскаленным железом. Кровь громко пульсирует в ушах, неровно бьется пульсом справа на шее, под коленом, на запястьях. Комната сжимается вокруг нее, стискивает, возвращается к своим размерам. А потом сжимается вновь. И еще раз. – … ты одна, что ли, потеряла любимых в этой войне?.. И опять. – …страшно, Китнисс. И это нормально. Но чего ради мы прошли через это, если получив шанс на жизнь, ты проведешь ее в этой комнате, ненавидя и жалея себя? Сколько раз мы должны тебе повторять то, что ты знаешь и так? Она рассеянно водит пальцем по выступающим венам на другой руке, кусая губы. Молчит. Чувствует, как остро тянет какую-то мышцу в спине, морщится. Моргает. Следит за тем, как движется ее рука, как кожа касается кожи – неровной, в ожогах, порченой. Пытается хоть как-то зацепиться в моменте и не соскользнуть в темноту, которая всегда рядом. Всегда ждет. Финник все еще сидит рядом с ней, молчаливый призрак, плод воображения. Друг. – Всю оставшуюся жизнь, Финник, – наконец, хрипло шепчет она. Говорить об этом совсем не хочется, но и молчать бесконечно у нее вряд ли получится. – Всю оставшуюся жизнь. Я знаю все, что ты можешь мне сказать… в конце концов, это я сейчас тебя и придумала, верно? Только что толку? Я не могу выбраться. Я не знаю зачем. Во мне больше нет чего-то очень важного, и я даже не знаю, что это, Финник! Я просто сижу здесь, а жизнь проходит мимо, и мне больше всего хочется, чтобы она больше никогда не замечала меня. Китнисс тяжело сглатывает, рассеянно качая головой. Плечи ее сгибаются сами собой, и солнце, прокравшись сквозь занавески, освещает ее впалые, до серости бледные щеки. – Я больше ничего не знаю даже о себе, Финник. Понимаю, чего все от меня хотят, но это ничего не значит. Ничего! Потому что из-за меня погибли все, кого я любила… а те, кто выжил, оставили меня в этом роскошном склепе, подаренном Сноу за отличное шоу. Как я могу идти дальше? Как я могу разглядеть чужую боль? Я себя-то не вижу! Звучит, как отговорка. Все, что она говорит, всегда звучит так жалко. Это все не то. Она в отчаянии взмахивает руками, злясь на то, что не в состоянии выразить свои мысли. Даже сформулировать их у себя в голове не выходит. Просто так мог бы сказать Пит, если бы говорил за нее. У самой Китнисс в голове пусто, и она крадет чужие слова, чтобы найти в них объяснение чему-то, чего не понимает. – Все хотят вылечить меня, вытащить меня! Никто не говорит, зачем это мне! Не Хеймитчу, не Сэй, не… не маме, не… – имя горчит на языке, – Питу, если от него что-то и осталось. Я не умею верить в светлое будущее. Раньше оно не было возможным. А сейчас? Что мне делать сейчас, а, Финник? Она хрипло кашляет, обессилено откидывает голову на спинку дивана и пялится в потолок воспаленными глазами. Ждет ответа, стараясь отгородиться от пульсирующей боли в висках. Заставляет себя дышать, неуверенно, медленно. Тело ее каждый раз заново учится делать простейшие вещи, и это изматывает. Китнисс так надоело сосредотачиваться на том, что когда-то было инстинктивным. Теперь нужны силы, чтобы дышать, моргать, глотать… двигаться. Сдаться было бы так просто. Почему бы и нет? Почему она не может? И они сидят так долго-долго, в вязкой тишине, воском затекающей в уши, почти соприкасаясь коленями. Финник молчит, потому что он ненастоящий (или потому что ему нечего сказать), а Китнисс просто вымоталась. Но никто из них не уходит. Солнечный луч медленно ползет по ковру, освещая то один, то другой кусочек замысловатого узора, и уже почти подбирается к краю, когда Финник тихо шепчет где-то над ее правым плечом. – Ты уже многое сделала, Китнисс. Всему свое время. Она послушно кивает, позволяя его словам пройти сквозь нее, не оставив и следа. – И тебе пора извиниться перед Хеймитчем, – ворчит Одейр. – Ты уже давно ведешь себя паршиво по отношению к тем, кто о тебе заботится. Китнисс вскидывает голову, глядя в эти его аквамариновые глаза, и отчего-то не может разозлиться по-настоящему. Может быть, он и прав. Скорее всего, он прав. Это на нее похоже. – Черт с тобой, – неразборчиво бормочет она, кривя рот в подобии улыбки. – Ладно. Я пойду и извинюсь. – Чудно, – сияет Финник, самодовольно расправив плечи. – Так и знал, что ты не сможешь сопротивляться мне. – Пошел ты, – беззлобно парирует Китнисс. – Больно умный, да? – А то! У меня, кстати, есть еще одно условие. Китнисс поднимает брови. – Да неужели? – Не ёрничай, Эвердин. Ты пойдешь прямо сейчас. Вся решимость, только-только прокатившаяся по телу, вдруг испаряется. Почему сейчас? Она еще не готова. Нет-нет-нет. Почему сегодня? Ночь скалится из-под ковра, пачкая ровный теплый луч света, в котором кружатся пылинки. Наползает со спины, сквозняком касаясь плеч и поясницы. Морозит кончики пальцев. Все равно же ничего хорошего из этого не выйдет. – Ну же, Китнисс, – увещевает ее Финник. – Всего лишь немного пройтись, сказать пару слов и все. Солнце такое яркое. Оно же ее сожжет. Нет, лучше и не пытаться. Правда же? Правда? Да когда же это кончится?! – Ладно, – кивает Китнисс, сама не понимая, как и с чего вдруг согласилась. – Прямо сегодня. Все в ней протестует против этих слов. Страшно просто до тошноты, и она тяжело сглатывает слюну, чтобы ее не вывернуло прямо на собственные ноги. – Вот и умница, – с гордостью произносит Финник. – А теперь встань и иди. Он склоняется к ней, и на мгновение она чувствует, как осторожно он сжимает ей плечи, и мягкое теплое прикосновение губ к ее лбу. Китнисс даже не успевает удивиться, а его уже нет. И она встает с дивана. И делает шаг. Сама. *** Полчаса же ничего не изменят, да? Прямо сейчас – это же не буквально прямо сейчас? Минуты, когда двигаться не было сил, ей кажутся благословением. Тянуть измученные, ослабевшие мышцы – та еще работенка, но вывернуться из тисков страха, крючьями вцепившегося в ребра, оказывается, еще хуже. Китнисс чувствует их, ощущает скольжение металла по гладкой кости, дергается от фантомной боли, представляя, как рвется плоть, и кровь проступает гранатовым соком в ранах, на тонкой, будто бумага, коже. Это как идти по дну озера насаженной на двадцать четыре рыболовных крюка. Она идет к двери, волоча ноги, и то, что происходит в ее голове, совсем не похоже на идиллическую картинку пустого дома с мягкими диванами, теплыми цветами и солнцем, проскальзывающим в каждую щель. Она-то знает, как темно здесь на самом деле. Что, если этот дом существует только в ее голове? Если на самом деле Койн выжила, схватила ее, накачала лекарствами, и за этой дверью, выкрашенной в бежевый, только мягкие стены изолятора? Что, если это была не Койн, а Сноу? Китнисс зажмуривается, стиснув виски ладонями. Ночь сверкает клыками у самого ее лица. Хватит!.. Она тяжело сглатывает, задыхаясь от ненависти к себе. Пальцы скребут виски, щеки, и Китнисс ощущает каждую глубокую царапину, радуясь боли, которая почему-то еще способна вытянуть ее из темноты. Надо идти. Она же обещала Финнику. Но она же ничего не обещала. Прямо сейчас – это же не прямо сейчас? Китнисс кричит, усилием воли открывая глаза. Делает еще шаг, еще. Опасливо отворачивается от зеркал, зная, что увидит в отражении, но не выдерживает – краем газа успевает заметить собственную сгорбленную спину – паршивая трусиха, мерзкая тряпка! – и крепкую молочно белую шею с выступающим кадыком, светлые волосы, щекочущие кожу… Переродок хохочет, как гиена, сверкая глазами из-за стекла. Китнисс тоненько воет, бросаясь на дверь всем телом. Дрожащими пальцами поворачивает ручку. Ладони потные, скользят, и ей так хочется сесть на пол прямо здесь, сесть, уткнуться носом в колени и уснуть – она ведь попыталась, попыталась, просто не вышло! Да и зачем? Но она обещала Финнику. И Прим расстроится. И Хеймитч… она ведь обидела еще и его. Снова. Даже если там ничего нет, чем ее еще можно испугать? Китнисс отступает на шаг и что есть силы тянет дверь на себя. …Ох. Все белое. Глаза жжет. Больно. Она жмурится, прикрыв глаза ладонью, и прислоняется плечом к косяку двери, не уверенная, что сможет сейчас удержать равновесие. Свет бьет в глаза, накидывается прямо на нее голодной гончей, грозится испепелить прямо на пороге – но самое страшное уже позади. Китнисс вытирает выступившие слезы и шагает за порог, ступая на непрогретую еще весенним солнцем землю прямо в носках. Все такое… яркое. Она широко распахивает глаза, впитывая в себя эти краски – сочные, яркие, – неуверенно крутится на одном месте, разглядывая небо, кричаще-зеленую траву, не до конца просохшие лужи на дороге. Что-то подсказывает ей, что она видела это совсем недавно… Может быть, во сне. Да, наверное, во сне. Она подбирается, с явственным хрустом расправляя плечи, смотрит прямо на дом Эбернети, на грязные занавешенные окна и приоткрытую входную дверь. Не так уж и далеко. Что-то мелькает на периферии зрения, и Китнисс, повинуясь, казалось, давно похороненным охотничьим инстинктам, поворачивает голову. Он. Она не удерживает равновесие, запутавшись в собственных ногах, падает, но в голове нет ничего кроме: «Он, это он, это он, хватай его!» И прямо так, с земли, она взвивается вихрем костлявых конечностей и спутанных волос, бросаясь вперед из последних сил, позволяя ветру толкать себя в спину. Он замечает ее. О, ну конечно, он замечает ее, и плечи его чуть дергаются, а пальцы сильнее впиваются в буханку, которую он несет. Китнисс скалится, понимая, что падает, но старается подобраться еще ближе, рухнуть ничком прямо на него, схватить и держать. Сейчас надо только схватить его. А потом заставить его вернуть Пита. – А ну стой! Стой! – орет она, падая на него, влетая в него всем телом, опрокидывает на землю. Голос дает петуха, ноги и руки болят, но Китнисс только растягивает губы в ухмылке так широко, как только может. Буханка, выпавшая из его руки, катится прямо в лужу у дороги. В глазах переродка шок, узнавание, немного боли – и страх, да, да, страх. Китнисс упивается этими крупинками страха в льдисто-голубых глазах, чувствуя себя такой сильной, такой непобедимой – она почти забыла, каково это – чувствовать силу в своем теле. Она сжимает острыми коленями его бока, хватает его за горло, дернувшись от того, как обжигающий пульс тут же бьется в ладонь. – Что ты… – непонимающе выдыхает переродок, на миг замирая под ней, но тут же пытается спихнуть ее с себя. – Слезь с меня! Китнисс, прекрати! Она кривится, ухитряясь пнуть его коленями в ребра, сдвинувшись выше. – Не смей произносить мое имя! – шмыгает носом, трясет головой, крепче сжимает ладонь на шее. – Не так, как он! В лице переродка отчетливо проступает отчаяние. Капля пота течет по его виску, теряясь в светлых волосах. – Китнисс, прошу тебя, уходи! – Пошел к черту! Ты не будешь мне указывать! – всхлипывает она, влепив ему пощечину свободной рукой. – Я тебя уничтожу, если ты не вернешь мне его! Переродок краснеет от напряжения, и вздувшаяся вена на его лбу отчего-то приводит Китнисс в еще большее бешенство. – Китнисс, пожалуйста! – умоляет он, зрачки его пульсируют, то расширяясь, то сжимаясь в крохотную точку, и по телу ее прокатывается темное торжество от того, как легко она смогла победить его. Схватить его. – Китнисс, я не… ты... Я опасен! Уходи! Она гортанно хохочет в ответ, наклонившись к самому его лицу. Переродок дергается, стиснув челюсти так, что еще немного – и раскрошит себе зубы. – Верни его! Верни его мне! Он вдруг как-то обмякает под ней и в то же время остается напряженным, как струна, будто изо всех сил старается удержаться, и не может. – Хеймитч! ХЕЙМИТЧ! – вопит переродок, паникуя, вцепившись пальцами в траву. – Хеймитч, мать твою, сними ее с меня СЕЙЧАС ЖЕ! ХЕЙМИТЧ! За ее спиной хлопает дверь, и мозолистые ладони впиваются ей в плечи, стаскивая с переродка. – Нет! Пусти меня! Она орет и брыкается, пытаясь зацепиться за него, не отпустить, удержать, но силы стремительно покидают ее. Она машет локтями, пытаясь ударить Эбернети, почти ослепшая от злобы и отчаяния, шипит, дергает головой. Он же сейчас уйдет! Нельзя, чтобы он ушел! Рука Хеймитча обхватывает ее под грудью, и Китнисс разом перестает сопротивляться, бездумно наблюдая, как переродок отползает прочь по-паучьи, даже не вставая с земли, перепачканный, взъерошенный, дрожащий. Наконец он поднимается, неуверенно отступает и бросается бежать, тяжело припадая на протез. «Нашла его», – произносит про себя Китнисс и не пытается бороться, когда в ее голове выключается свет.