Самый темный час

Coule, ma vie coule Et je coule avec elle Coule ma vie coule Et je danses sur ses ailes Que dieu me guide Dans ce vide Où personne ne sent plus rien (c) Autant en emporte le vent

Если бы я могла обходиться без сна, я была бы самым счастливым человеком на земле. Или не была. Не знаю. Ночь наступает для меня только тогда, когда я больше не могу держать глаза открытыми. Она приходит внезапно, в любое время между светом и темнотой. Она настигает меня на рассвете, бледном и холодном, когда я лежу на смятых простынях, обняв колени и гипнотизируя стену взглядом. Дотягивается до меня в четыре часа пополудни, когда Сэй буквально вытаскивает меня из комнаты, чтобы попытаться накормить. Смыкает прохладные пальцы на моем горле за пару минут до полуночи, когда по венам моим уже не течет ничего, кроме вины и страха. Если бы я нашла в себе смелость называть вещи своими именами, я бы сказала: ночь никогда не кончается. Никогда. *** Его никто не видит, кроме нее, но это – последнее, о чем Китнисс сейчас волнуется. Она прижимается спиной к стене и глядит, не отрываясь, склонив голову к плечу. В комнате тихо, из-за задернутых штор робко выглядывают сероватые солнечные лучи, ползут по покрытым лаком доскам пола и едва не дотягиваются до носков его черных туфель. Она впивается ногтями в ладонь так, что выступает кровь, но он никуда не исчезает. – Ты проснулась, – говорит Цинна, мягко улыбаясь. Паника подступает медленно, ползет по телу от кончиков пальцев к горлу и душит уже готовый вырваться крик. Китнисс отчаянно хочется верить, что он – не плод ее воображения, и ради этого она могла бы смириться с чем угодно. Даже с тем, что сошла с ума. Только бы он действительно был здесь. Хотя бы он. – Цинна… – ей стыдно за хриплое карканье, в которое превратился ее голос за долгие месяцы молчания. – Это ты. Он кивает, осторожно, чтобы не напугать, приближается к ее кровати и садится рядом. Можно протянуть руку и коснуться, но Китнисс не делает этого. Она просто вглядывается в так хорошо знакомое лицо, отмечая, что смерть не изменила ни единого жеста, ни единой мелочи. В зеленых глазах все так же пляшут искорки, золотистая подводка такая яркая, что почти светится в душном полумраке комнаты. Для призрака ее друг выглядит слишком уж настоящим. И за это Китнисс почти ненавидит собственную память. Она, оказалось, способна сохранить все, что может ее ранить. Все, что она больше всего на свете хотела бы забыть. – Ты все-таки винишь себя в моей смерти, – Цинна печально качает головой и гладит кончиками пальцев воздух в паре миллиметров от ее щеки. – Огненная Китнисс, я думал, ты умнее. Все вы считали меня лучше, чем я есть. Вот чем это кончилось. – Прости, – шепчет она, прижимая ладонь ко рту. – Я… не стоила этого, правда. Из ее горла вырываются ужасные звуки, рвущие влажную липкую тишину комнаты, превратившейся в темницу; Китнисс хочет разрыдаться, но слез нет – она задыхается, ее трясет… В ней больше ничего не осталось – ни внутри, ни снаружи, – и ее кошмар не кончается в тот миг, когда она открывает глаза. Покрытые шрамами руки закрывают лицо, каждая рана, которая уже не исчезнет, вспыхивает обжигающей болью… под пальцами только шершавая неровная кожа, огненные цветы, распустившиеся на исхудавшем теле, вросшие корнями в остатки ее сердца. Теперь – точно переродок. – Посмотри на меня, – Китнисс трясет головой, и спутанные темные пряди хлещут ее по щекам, – посмотри, Цинна. Все, к чему я прикасалась, мертво. Каждая травинка, каждая веточка… каждый зверек… утенок, мой утенок… Истерика накрывает ее с головой, и здесь Цинна бессилен. Он больше не может коснуться своей музы, когда-то такой прекрасной и сильной, ему позволено только смотреть – она ведь в него не верит. Она думает, что сошла с ума, и бьется исступленно затылком в стену, впивается ногтями в руки, словно пытается содрать с себя кожу, вывернуться наизнанку, захлебнуться в боли. – Утенок… Прим, утенок мой, утенок… Слезы текут по ее лицу, оставляя следы на щеках, шее, скользят под воротник мятой изношенной футболки, и Китнисс жадно хватает воздух пересохшими губами, распахивает безумные, отливающие ртутным серебром, глаза. Она ничего не видит перед собой, все глубже погружаясь в зыбучие пески собственных кошмаров. Цинна готов поклониться любым богам исчезнувшего мира, лишь бы Китнисс перестала убивать себя. – Тише, – растерянно просит он. – Пожалуйста, успокойся… Все к лучшему, Кит, все к лучшему. Ты спасла всех нас, ты перевернула мир и подарила шанс на лучшее будущее. Благодаря тебе ни одна мать не… – Молчи! – хрипло орет Китнисс, надрывая голос. – Я убила их всех, я тебя убила… Как ты смеешь благодарить меня за это?! Он горько улыбается, тянет руки, пытаясь обнять ее, и прерывисто вздыхает, видя, как его ладони легко проскальзывают сквозь ее тело. Китнисс подается вперед, склонив голову, всхлипывает, трясущимися пальцами стирая застывшие на скулах слезинки. Со стороны кажется, будто она прижалась к другу, уткнувшись лбом ему в плечо, и вдыхает необычный и терпкий запах сандала и чайного дерева. Но Цинны нет. И ее, может быть, тоже нет. Память играет с ними обоими. Китнисс собирает его образ по крупицам, благодаря и ненавидя себя, ищет прощение в зеленых глазах, и не может смириться с тем, что находит его. Ей было бы много легче, если бы ее ненавидели. Она бы простила собственных убийц, но не может понять, зачем это делают они – ее жертвы, люди, погибшие по ее вине. – Кит, – она зажмуривается до боли, снова услышав голос того, кто когда-то сделал ее красивой и смелой, огненной, – я знал, понимаешь, знал, на что иду! Когда-то мне довелось читать о далеком прошлом, кровавом и жадном до власти и денег, беспощадном и продажном… ничего не напоминает?.. Но люди боролись, продолжали бороться, и алые краски порока взрывались яркими всполохами любви, отваги, честности и свободы. Я всегда мечтал перевернуть мир… – Цинна со свистом втягивает воздух, и улыбка расцветает на его лице. – Видишь, я смог. Мы смогли. Она отодвигается подальше от него, чтобы слова эти, насквозь пропитанные теплом и надеждой, не смогли коснуться ее. Память шутит слишком жестоко, эти попытки утешить режут больнее тупых кинжалов, разрывая на куски. Старый шрам от следящего устройства взрывается болью, и Китнисс тщетно надеется, что это отрезвит ее. – Тебя нет, нет тебя, нет, нет больше… – О, видела бы ты себя со стороны, – с нежностью в голосе, прожигающей насквозь, продолжает Цинна. – Сколько огня! Я не смог удержаться… ты несла в себе столько страсти и свободы, была такой непокорной и гордой! Ты просто не могла умереть на арене, никогда, я знал это, и хотел показать всем, что Китнисс Эвердин – не просто девочка-доброволец, отправившаяся умирать вместо сестры. Ты была огненным штормом, путеводной звездой… нежный цветок, ощетинившийся шипами… Ты удержала всю боль и ярость угнетенного народа, обернувшуюся морником, на раскрытой ладони. Китнисс… я так горд тобой. – Уйди, оставь меня, – жалобно скулит она, обняв колени, и острые плечи вот-вот прорвут кожу, тонкий хлопок футболки. Хрупкая, маленькая, потухшая… – Нет тебя, тебя нет, пожалуйста, перестань мучить меня. Китнисс лжет. Она мечтает, чтобы он остался, обнял ее, простил ее. Сказал неизменное: «Я все еще ставлю на тебя». Она жаждет быть растоптанной, убедиться в том, что каждый человек в Панеме ненавидит ее. Китнисс согласна на что угодно, лишь бы память и дальше открывала двери и живым, и мертвым – всем, кого она любила. Но в ней никогда не было смелости признаваться в своих чувствах. – Тише, не плачь… Не плачь. Поговори со мной. – Цинна… – она тянется к нему, сломленная и опустошенная. – Я не могу так больше, у меня нет сил. Забери меня с собой, пожалуйста, тебя же нет, ты умер, пусть и меня тоже не будет. Почему я должна жить? Он улыбается, печальный и ласковый; черный строгий костюм сливается с тьмой, уже давно наполнившей комнату, и только воспоминания помогают Китнисс с поразительной точностью видеть линию его скул, резкий профиль, слышать шуршание дорогой ткани рубашки. Она вглядывается в уже начинающий тускнеть силуэт так отчаянно, что глаза болят и слезятся, но все это пустяки… Китнисс все еще ждет ответа. – Потому что должна, – уверенно отвечает он, спокойно встречая ее безумный горящий взгляд. – Разве мало все мы отдали за твою жизнь? Разве мало заплатили за то, чтобы когда-нибудь наша Муза… моя Муза вновь обрела крылья? – А их и не было у меня никогда, – упрямо вскинув подбородок, хрипло огрызается Эвердин. – Это все ты со своими горящими штучками. – Мне нравилось, – пожимает плечами Цинна, тайком наблюдая за тем, как ее губы складываются в горькую несмелую улыбку. – Ты была такой красивой. Самой собой. В тебе были скрыты ярчайшие из эмоций. Ты уже тогда была любима так горячо и безоглядно, как и не снилось остальным… Китнисс отчаянно мотает головой: не надо, молчи! – но ему нет дела до ее внутренних демонов. Он сам является одним из них. – Ты носила на себе отпечаток его любви повсюду, где бы ни находилась, – упрямо продолжает он, и вторит ему полузадушенный отчаянный вой. – Озлобленная и самоотверженная, влюбленная и запуганная, замкнутая и отчаянно нуждающаяся в нем, жестокая и благодарная… Ей хочется прямо сейчас захлебнуться рыданиями и не слышать этого больше. Ей хочется слушать и слушать. – Цинна, умоляю тебя, не… – … все это ты. – Хватит! Она закрывает лицо ладонями, впивается ногтями в кожу так глубоко, как только может – но ей все еще не больно. По крайней мере, не настолько, чтобы заглушить яд вины и тоски, растекающийся под кожей, прожигающий в ней дыры, которых нет. – Тебе было дано так много, а что ты сделала с этим? Что ты сделала с ним? Китнисс забивается в угол между стеной и кроватью и начинает раскачиваться из стороны в сторону, зажмурившись, зажимая уши. Цинна сочувственно улыбается, тянется к ней – пальцы его проскальзывают сквозь бледную до синевы кожу, – а ей кажется, будто призрак исчезнувшего друга сжимает ее сердце в кулаке. – Спи, Огненная Китнисс. Ножки устали, труден был путь…