Самый темный час

– Вставай, солнышко, – тяжелая ладонь Хеймитча четырежды встречается с каждой ее щекой. – Чего разлеглась-то? Китнисс нехотя открывает глаза. Простыни сбились в плотный ком аккурат под спиной, и ей неудобно лежать, но двигаться хочется еще меньше. Левая рука затекла и кажется набитой ватой перчаткой. Голова раскалывается от боли. – Отстань от меня! – глухо тянет она, прикрывая глаза ладонью. – Нашел способ разбудить, благодетель проспиртованный… Эбернети на мгновение замирает, внимательно и серьезно вглядевшись в ее лицо, – взгляд его вдруг загорается радостью, удивлением и гордостью, – но потом нашаривает в кармане фляжку и, отпивая из нее, снова становится собой. – О, да вы поглядите только! – хохотнув, возвещает ментор стенам и потолку. – Наша птичка заговорила! Она садится на постели и принимается растирать левое запястье, поглядывая на Хеймитча исподлобья. Тот прислоняется плечом к косяку, рассеянно оглядывая бардак в комнате, выразительно морщит нос и хмыкает. Мятый воротник когда-то белой рубашки, затасканные брюки из дорогой ткани, протертые на коленях – Эбернети выглядит едва ли лучше своей бывшей подопечной. Взъерошенный и навеселе, он смотрит на мир с благодушием и ехидцей, а об остальном… об остальном лучше не вспоминать. Секунды кружатся пылинками в душном полумраке, и очень скоро старому ментору надоедает угрюмое молчание и затравленный взгляд из-под ресниц. Он такой каждое утро видит. В зеркале. – Хэй, солнышко, – Хеймитч щелкает пальцами прямо у нее перед носом и пытается изобразить глумливый хохот. – Зависла? Для них обоих будет лучше притвориться, что его развлекает состояние Китнисс. Маленькая ложь. Якорь, на котором покачивается зыбкая реальность, красная от крови, черная от копоти. Он больше не ментор ей, не наставник, но Эвердин и Мелларк – это, как оказалось, все, что ему дорого. Все, что у него есть. Хеймитчу и смешно, и горько: ну, где это видано – похоронить полсотни детишек, родной Дистрикт, собственную семью… и привязаться всем сердцем к съехавшей с катушек охотнице и пекарю с промытыми мозгами. Даже его кошмары теперь не кажутся адом. В реальности-то поинтереснее будет. Только вот Китнисс все так же молчит. – Пока ты не соизволишь мне ответить и не вытащишь свой жалкий скелетик на кухню, я отсюда не уйду. Он грузно опускается на пол у двери и демонстративно прислоняет к стене фляжку. Его волосы грязны настолько, что это заметно даже в полутемной комнате с задернутыми шторами – Хеймитч плевать хотел на то, как выглядит. Раз уж ему не посчастливилось выбраться живым из грандиозной заварушки, почему бы не поработать клоуном-жилеткой для парочки свихнувшихся подростков? Китнисс истерично хмыкает в ответ на его мысли, словно может слышать их. Тело ее дергается, острые плечи вздрагивают под растянутой футболкой. Она косится на него еще раз – глаза ее пусты, бесцветны и холодны, как окна, заглянув в которые, видишь покинутую комнату. Бормочет что-то, хмурится и отодвигается в угол. Ерзает там, устраивается так, чтобы плечи упирались в стену, а свет не касался лица ни единым лучиком. – Чего-чего? – Хеймитч отпивает из фляжки, потом еще разок, и щурится, прикладывая ладонь к уху. – Повтори-ка для старика, птичка, не расслышал. – К черту пошел! Эбернети пожимает плечами. Ну, на этот раз хоть слова разобрать можно. – Если ты не заметила, деточка, я тут у тебя давненько уже сижу. Она скалится в ответ, сжимая руки, лежащие на коленях, в кулаки. Кожа, серовато-бледная, плотно обхватывает костяшки, кажущиеся непропорционально крупными, тонкие хрупкие пальцы, покрытые ожогами и шрамами. Китнисс уже почти перестала походить на человека. Да и с сойкой у нее больше ничего общего – голос такой, что любая ворона позавидует, волосы, начавшие отрастать, нечесаными прядями спадают на глаза, лицо осунулось и заострилось. Китнисс – раненый зверь, который предпочел не зализывать раны, а дать им загноиться. Или высохнуть. Или… что там случается с этими зверьми. Ей, в любом случае, лучше знать. – Сойка, поднимайся уже, – устало повторяет Хеймитч, потирая лоб. – Если ты тут окочуришься, легче никому не станет, понимаешь? Даже тебе не станет. Она смотрит сквозь него расфокусированным взглядом и нервно хмыкает в ответ на каждое слово. Похожая на темную бесформенную тень, слабая и озлобленная, Китнисс слышит только ядовитые пожелания скорейшей смерти, которых нет, и думает, что это, может быть, и спасло их всех. «Тебе было дано так много, а что ты сделала с этим?» Голос Цинны, мягкий и ласковый, отдается эхом где-то внутри головы, и она затравленно оглядывается: не вернулся ли? Но углы темны и пусты, нигде нет и намека на высокую фигуру в черной рубашке из дорогой ткани. Китнисс выдыхает с облегчением и прикрывает глаза, стараясь забыть, что Хеймитч все еще здесь, все еще зовет ее выйти и не хочет оставить в покое. «Что ты сделала с ним?» Китнисс дергается, услышав то, что никогда не было произнесено на самом деле, и отчаянно мотает головой, зажмурившись, словно хочет вытряхнуть голос из своих мыслей. Но толку нет: он становится только громче, заполняет целиком, и ей кажется, что вся она теперь – голос Цинны, мертвого Цинны, Цинны, уничтоженного по ее вине. Она распахивает глаза и видит, как губы Хеймитча произносят эти жестокие и правдивые слова: – Что ты сделала с ним? Что ты сделала, Китнисс, что сделала с ним… ним… ним… Прим… Хриплый всхлип с болью рвется из ее груди. – Не надо, прекратите все, пожалуйста, прекратите это, – горячо шепчет она, размазывая слезы по щекам трясущейся рукой. – Я что угодно сделаю, только перестаньте издеваться надо мной! «Всегда» – ласковый шепот щекочет ей кожу, и липкий ужас наползает со спины, с радостью принимая в объятия. – Пит, – хнычет, комкая простыни, – мне больно, мне страшно, прости меня, прости, прости…. Не надо мучить меня! И она вновь лжет. Пусть он мучит ее. Пусть делает что хочет: издевается, оскорбляет, пытается убить, только бы рядом был. Только бы был. Пожалуйста. -------------- Кто-то тянет ее за плечи, стаскивает с кровати и ставит на ноги. Китнисс покачивается в такт только ей слышимой мелодии и неуверенно ступает по пыльному полу. Один шаг, второй, третий… Позади нее грузно топают, тяжело дышат и скрипят половицами. Хеймитч, запоздало вспоминает она, это Хеймитч вырвал ее из сна, в котором Цинна говорил с ней. – Цинна? – зовет Китнисс, вцепившись в перила лестницы, и старый ментор, идущий следом, роняет фляжку от неожиданности. – Цинна, ты здесь? Он здесь. Он ступает из темноты, улыбающийся, оставляет за спиной запертую дверь комнаты Прим и медленно опускает руку на плечо Китнисс. Она в который раз вздрагивает, ощущая, наконец, теплое прикосновение руки. Цинна умер, напоминает она себе. Умер и пришел к ней. А Пит – нет. И она виновата. – Цинна, смотри, старый пьяница вытащил-таки меня из комнаты, – говорит Китнисс, осторожно ступая на первую ступеньку. – Ты должен похвалить его. Хеймитч за ее спиной трет переносицу и криво улыбается, наблюдая за разговором своей сумасшедшей птички с их общим другом, которого здесь нет. И уже никогда не будет. Он осторожно кладет руку на хрупкое плечо, всерьез опасаясь сломать кость, чуть сжимает пальцы, нежно поддерживая дочь, подаренную ему революцией. Дочь, о которой он не смел и просить. Дочь… Стареешь, Эбернети, раз уж в голову пробралась такая сентиментальная дрянь. – Цинна, больно! – восклицает Китнисс, когда хватка крепчает. – Как ты вообще можешь ко мне прикасаться? Молодой мужчина щурит зеленые глаза и недоуменно пожимает плечами, помогая ей спуститься с лестницы. – А я и не могу. Цинна смотрит на ту, что была его музой, и сердце его разрывается от боли – как оказалось, мертвых не одаривают свободой, никто не забирает их страдания. Он замечает грязные разводы высохших слез на щеках, новые царапины и полукружья-отметины от ногтей в опасной близости от глаз и горла. Глаза ее все еще мутные, цвет вымыло из них давным-давно, и взгляд не может ни на чем остановиться надолго. Руки, уж слишком похожие на птичьи лапки, дрожат на скользких перилах, и стилист накрывает их своей ладонью. Та проскальзывает сквозь тело Китнисс, как туман, и натыкается на лакированное дерево. – Вот, видишь? Китнисс сходит с последней ступеньки на пол коридора, отшатнувшись от полосы света, льющейся из гостиной. – Да, – едва заметно кивает она. – Очень жаль, правда? Ладонь соскальзывает с ее плеча. Хеймитч запрокидывает голову, силясь загнать непрошеные слезы обратно. Не получается. Цинна ступает в золотой теплый луч на полу – и превращается в солнце. Смотрит на нее, будто вновь и вновь прощается, застывший в давно ушедшей секунде мучительной последней встречи. Китнисс чувствует, как крупные тяжелые слезинки лениво ползут по ее щекам, и равнодушно принимает факт собственного разрушения. Она глядит в ответ, не в силах отвести взгляд, и видит, видит, как на его сотканных из теплого солнечного света щеках появляются кровоподтеки. Как руки покрываются ранами. Как рубашка темнеет и прилипает к телу. Ночь крадется к Китнисс на мягких лапах, никем не видимая. – Я так сильно хочу обнять тебя, Цинна, – стоит, чуть шатаясь, и руки прижаты к сердцу. – Но все, на что была способна – убить. Он улыбается, светло и нежно. – Да, наверное, ты права. Очень жаль, Китнисс. Очень-очень жаль. Цинна растворяется в ярком луче, и в этот миг ночь хватает ее за горло. ---------------------- – Не отключайся, птичка! Ее снова хлопают по щекам. Больно. Китнисс морщится и открывает глаза, испуганно жмурясь от света. Она почти ничего не видит – слезы и сияние солнца заслоняют реальность, и спасительно-темное пятно, в котором Хеймитч угадывается только по запаху, все никак не обретает четкость. – Пошел ты, – по привычке огрызается, хотя собиралась сказать «спасибо». Трет глаза. Садится на диване, чувствуя, как мышцы неприятно тянет, и подает руку старому ментору. Тот фыркает и поднимает ее на руки. – Только с тобой, солнышко. Что мне там одному делать? … Китнисс плывет в тумане, натыкаясь на ветки, сучки и камни. Вокруг нее – нескончаемый лес, и деревья поют, переговариваются меж собой, бьют ее по щекам, рассекая кожу. – Что ты сделала с ним? – шепчет кто-то за ее спиной. Она дергается от неожиданности – в который раз, – спотыкается обо что-то гладкое и круглое и падает, неловко приземлившись на хрустнувшие руки. Пошарив в прелой листве, рассыпающейся под ее пальцами, Китнисс выуживает причину своего падения – гладкий череп, несколько зубов отсутствуют в челюсти, затылок пересекает трещина… У нее трясутся руки. – Пришла добить меня, солнышко? – насмешливо интересуется ужасная находка, скалясь и тараща пустые глазницы. Чья-то железная ладонь сдавливает ее горло. Китнисс упивается обжигающе ледяным ужасом, затапливающим, отравляющим – только в мире ее кошмаров возможно настоящее возмездие, то, которого она достойна. Шепот вокруг обретает смысл; она улавливает проклятия в свой адрес, плач по погибшим, признания в любви, что никогда не будут произнесены. Она рассыпается на атомы, повинуясь туману и ветру, и вскоре от нее остается лишь ладонь, в которой удобно устроился череп, незаметно покрывшийся подпалинами. – Какие-то проблемы, любовь моя? Китнисс истерично всхлипывает, роняя то, что говорит голосом ее Пита. А с неба сыплется пепел… – Смотри на меня, Китнисс! Смотри на меня! – Сэй сует ей стакан воды, Хеймитч усаживает на стул и помогает пить, но она все равно проливает большую часть себе на футболку. С минуту она не может понять, что ей делать: ненавидеть себя или посмеяться над жалкой развалиной, когда-то носившей имя Огненной девушки. Потом ей становится все равно. – Китнисс, не отключайся, говорят же тебе! – Дорогая, я приготовила рагу с мясом… Тебе нужно поесть. Хоть немного. Она хмурится. – И зачем вы все это делаете? Сэй, снующая между столом и плитой, растерянно оглядывается через плечо, неловко взмахнув половником. – Китнисс, ты о чем? Хеймитч делает страшные глаза и прикладывает палец к губам, но слишком поздно – слова сказаны, и зрачки Китнисс расширяются от бешенства. – Я спятившая чертова Сойка, так? Людей надо держать от меня подальше, потому что они захотят убить меня за все то, что я сделала… и знаете, что? – она всплескивает руками и громко хохочет, дрожа всем телом. – Они будут правы! А вы носитесь со мной, тычете мне в лицо вашей заботой, которая никому даром не нужна… Чего, спрашивается, ради? – Мы любим тебя, – тихо отвечает пожилая женщина, комкая в руках фартук, – и всегда будем бла… – Молчать! – у Китнисс скручивает судорогой руки от ярости, но она находит в себе силы растянуть побелевшие губы в улыбке, наводящей ужас. – Я сказала Цинне, и повторю вам: вы не имеете ни малейшего права благодарить меня за то, что я утопила страну в крови! Хеймитч отвешивает ей звонкую пощечину, такую сильную, что она падает на спинку дивана, а по щеке расползается алое пятно. – А ну прекратила орать, чокнутая! Что еще за дешевые концерты? Китнисс волком смотрит на него, потирая щеку, и угрюмо отвечает: – Я убила их всех. Я убила Прим… – Что ты несешь? – Все, что я делала, чтобы спасти ее, – голос монотонный, глухой, безжизненный, – все было зря… Китнисс обнимает себя за плечи, и качается из стороны в сторону. Мир опять затягивает туманная дымка, она вдыхает ядовитые клубы, и те сворачиваются, словно кошки, у нее в горле. – Я убила Прим. – Нет, – голос Хеймитча прорывается сквозь туман, и гонит его прочь. – В этом нет твоей вины. Она сама ушла с отрядом… Аврелий… – Но она ушла, чтобы быть ближе ко мне, а я убила ее! Я! Убила! Прим! – Иногда ты бываешь такой глупой, Китнисс… – мелодичный голос, в котором слышны нотки усталости и бесконечной нежности, заставляет ее замереть. Хеймитч и Сэй непонимающе глядят на Китнисс, всю обратившуюся в слух, закусившую губу и не замечающую струйку крови, что течет по подбородку. – Ты всегда была такой сильной, и я мечтала быть хоть немного похожей на тебя, – Прим улыбается воспоминаниям, и солнце играет в ее светлых косах, уложенных короной вокруг головы. – Так скажи мне, умоляю, что ты с собой сделала? Она делает шаг к Китнисс, прекрасная и до невозможного взрослая, и в зеркале на стене отражается край блузки, утиным хвостиком выбившийся из-под пояса юбки. – Я так скучаю по своей старшей сестре… Китнисс закладывает уши от собственного крика.