Коронованный лев

      Черные решетки ворот раскрылись как пасть чудовища. На воротах красовался тот же герб, что и повсюду в замке – коронованный золотой лев с камнем в лапах в пурпурном поле.       – А ведь мы даже не в настоящем прошлом, – задумчиво проговорил отец, покусывая фигурную золотую зубочистку. – Ты заметил?       – Не в настоящем? – переспросил я. Мне казалось, что если и осталось что-то настоящее, так только то, что нас окружает.       – Взгляни хотя бы на этот герб, – он кивнул на ворота. – И скажи мне – ты его помнишь? Не зря же мы изучали геральдику в двадцатом веке.       Я удивленно оглянулся, щурясь против солнца, потом бросил взгляд на перстень с гранатовой печаткой на собственной руке. Тот же герб, только с графской короной над щитом и без положенного мне «турнирного воротника», был вырезан на аметисте, оправленном в золото, на руке отца. Аметист камень скорей епископский, но в высшей геральдике пурпур зовется именно аметистом, если не брать в расчет еще более высшую, где он звался бы Меркурием, а золото – Солнцем. Помимо этих размышлений, занятие оказалось бесполезным.       – Не уверен, – ответил я наконец. – Слишком мешает, что я хорошо его знаю – как наш собственный.       – Значит, не помнишь. Я такого точно не припомню. Как и вообще нашей фамилии. Это, конечно, не особенный показатель – мало ли, чего мы не знаем, но пурпур – крайне необычный цвет для этого места и времени.       – Полтора века назад поле герба не было пурпурным, оно было алым, – возразил я с сомнением. Сомнение это ничуть не относилось к тому, был ли на самом деле в поле герба алый цвет. Еще как был. Но один из наших предков, старший сын в семье, избрал карьеру священника, и чуть было не стал кардиналом. Однако оба его младших брата погибли – Столетняя война вообще была временем суматошным и смутным – не оставив наследников, и наш прапрапрадед снял с себя сан, женился и продолжил свой чуть было не угасший род. Тогда же, вернувшись к светской жизни, он и сменил алый цвет на пурпурный, напоминавший о его изначальных устремлениях.       – И это не единственное, что меня смущает, – продолжал отец. – Всякие мелочи, что-то из того, что я помню из двух разных времен или, конечно, только думаю, что помню, не совпадает, диссонирует. Прямо сейчас не скажу, все это довольно смутно, дальше, наверное, будет яснее, но я почти уверен, что то место, где мы находимся – не настоящий шестнадцатый век, если считать настоящим наш век двадцатый. Другой вариант истории, можно сказать, смежное измерение. Хотя очень и очень похожее.       Через пару минут я переварил это заявление. Отец покачивался в седле с самым беспечным видом, но золотую зубочистку, похожую на маленькую алебарду, покусывал как-то свирепо.       – Черт… – мне показалось, что почва становится зыбкой и выскальзывает из-под ног. Уже который раз за этот день, но чтобы еще и так… Я перевел яростный взгляд на землю, чтобы убедиться, что она еще никуда не подевалась и не вытворяет сверхъестественных фокусов. На вид она была твердой и надежной. – Но как это возможно?.. – Идиотский вопрос – в этом мире, как выяснилось, слишком многое возможно. – Почему? Значит, история уже изменилась? Или она была изменившейся, когда затем пришла к тому двадцатому веку, который мы знаем?! – У меня вырвался безумный смешок. – И что теперь, нам предстоит все исправить так, чтобы «самим» в двадцатом веке никогда уже не родиться? Так?!        – Не знаю. Может, и нет, – отец покосился на меня с насмешливой улыбкой. Но взгляд его зеленых в коричневых и золотистых крапинках глаз был взглядом задумчивого дракона, разъяренного где-то в самых глубинах своего огненного нутра, только слишком мудрого или усталого, чтобы попусту сжигать города. Девиз под нашим гербом гласил: «Пусть грянет гром!» и гром нас всех поразил.       – Черт возьми, почему все-таки мы?! Мы не играли с историей ни в какие игры!       – А вдруг, играли? Возможно, то место и время, на которых мы остановились, чтобы вернуться назад на четыре века, не предел. Откуда ты знаешь, что мы тут совершенно ни при чем?       Я посмотрел на отца пораженно.       – Вот это мысль… Она мне даже нравится. Действительно, шут его знает, что мы там натворили в будущем.       А может, это пресловутое будущее – одно лишь дьявольское наваждение?       Мы уже въехали во двор и наш разговор закончился. Я бросил слуге поводья, потрепал на прощание гриву Танкреда, такую же рыжую, как моя собственная, и в задумчивости отправился приводить себя в порядок. Никто не был особенно разговорчив. Кажется, мы все сильнее осознавали, что произошло нечто ужасное и непоправимое.       Говорят, бывают случаи, когда человек чудом не попадает под поезд и ему словно море по колено, а на следующий день его сваливает инфаркт. Так что же будет на следующий день?..       Мои комнаты доверху заливал солнечный свет, непростительно теплый, торжествующий и реальный. Да как вообще что-то может быть реальным, когда вселенная так безумно непостоянна?! Куда провалился хваленый божественный порядок вещей? Хотя, все ведь на свете непостижимо. Мне вдруг показалось нелепым, что я живу, что время моей жизни течет именно сейчас. Ведь среди бесконечности так трудно найти такой ничтожный отрезок времени как человеческий век. По теории вероятности... Ох, да ну ее, к дьяволу! А из чего вообще возник мир, где его начало? Должно же где-то быть начало! Не рассказывайте мне о богах и большом взрыве! Скажите мне, что было до них, откуда они взялись? И откуда взялось то, откуда они взялись? Представить бесконечное будущее – еще куда ни шло, но безначальное прошлое – совсем уж безнадежное дело... Довольно! Я же еще в детстве избавился от подобных идиотских мыслей!       Злясь, я сорвал осточертевший плащ и швырнул его на кресло. Рапира полетела на кровать, отчаянно сверкнув солнечным золотом насечки, перекликающимся с дневным светом. Иногда так хочется кого-нибудь убить – так нет же! Я с тоской оглядел спальню, одержимый навязчивым желанием что-нибудь сломать. Неправильное желание. Не могу сказать почему, но неправильное. С трудом я взял себя в руки, подумав, что если и нужно что-то сломать, то лучше попробовать переломить хребет собственным эмоциям. Тяжелая задача для холерика, но как раз то, что надо, если хотите довести себя до полного изнеможения.       Мишель уже заботливо приготовил воду и полотенца, и ждал, должно быть, что я позвоню, но звать я никого не стал, чтобы не дай бог не искушать судьбу тем, что под рукой кто-то есть, и привел себя в порядок самостоятельно. Движения мои были нарочито замедленны и осторожны, чтобы предупредить всякие поползновения сорваться и устроить разгром, от которого все равно легче не станет. Хорошее упражнение – ходить во взбешенном состоянии на цыпочках – если не сойдете с ума, одержите над собой колоссальную победу. Победа, как водится, оказалась пирровой. Ярость сменилась глубокой депрессией. Не стоит передавать, с каким мертвым чувством я долго смотрел на висящее над кроватью золотое распятие, видя только головокружительную черную бездну, разверзающуюся в моей душе. Если, конечно, у меня вообще есть душа. Сейчас мне казалось, что это уже и сомнительно, и неважно.       За обедом у всех наблюдалось удрученное состояние духа. Возбуждение утра прошло. Мы почти не разговаривали. Потому и слуг можно было не отсылать. Зато аппетит у меня улучшился. Не испытывая никаких чувств, я умял целого цыпленка и еще пару каких-то блюд, не потрудившись их опознать. Потом мы опять разошлись, а вернее сказать, расползлись по своим углам, не проявляя ни к чему никакого интереса. Прошли страшные, бесконечные как вечность, часы, ничем не наполненные и вязкие как трясина, которые я провел неподвижно лежа поверх постели и воображая, что уже несколько столетий лежу в гробу.       Наконец, вскочив, я снова вцепился в книгу на столе и, отыскав «Пророчества Мерлина», попытался прочесть несколько строк. Но, как обычно, не нашел в них смысла: «Колесница луны приведет в смятение Зодиак и Плеяды обольются слезами». Замечательно. Но, возможно, от этой бессмыслицы мне стало немного легче. Посмотрев еще раз на цветную гравюру, изображавшую сцепившихся белого и красного драконов, я захлопнул книгу и отправился в галерею, где долго бродил в сумраке среди портретов на досках и уже на холстах, удачных и не очень, кажущихся живыми и не кажущихся. Мой дед, увлекавшийся всевозможными науками, книгочей, оставивший пространные личные трактаты со своими соображениями о мироздании в нашей фамильной библиотеке, смотрел с картины весело и хитро – сразу было видно, что к собственным роскошным доспехам, в которые он облачен, он относится совершенно несерьезно. Бабушка, настоящая английская леди, от которой мне и достался в наследство медный цвет волос, взирала спокойно и властно, и вряд ли жемчуга в ее прическе могли поспорить с белизной ее кожи. Эти два портрета были писаны с натуры отцом, как и третий – моя мать смотрела задумчиво и мечтательно куда-то вдаль, ее глаза были цвета фиалок – пусть так всего лишь падал свет через витраж, а тонкие пальцы рассеянно сжимали флейту. Я долго смотрел на нее, пытаясь вспомнить и понять, была ли она похожа на мою мать в другом мире. Кажется, нет. Но, возможно, в чем-то да. Как бы то ни было, ее не было уже пять лет. Отец не считал этот портрет удачным, но другие ее портреты казались ему еще менее удачными, и их не было в галерее. Я смотрел на картину, пока не понял, что больше не могу дышать, сморгнув, смахнул целые озера слез и поспешил уйти, но перед самым выходом остановился. Не стоило рисковать попасться кому-то на глаза с еще не просохшими веками. Постоял, не оглядываясь, несколько минут, стараясь ни о чем не думать, затем на мгновение все же обернулся и заметил в другом конце галереи чью-то тень. Отец? Я слишком быстро отвел взгляд и вышел, чтобы сказать точно.       Нет, в семейный склеп я не пойду… И никаких часовен – мне там не место.       Затем последовал кошмар с бумагами, сминаемыми и швыряемыми в камин и сломанным пером. Как говаривал отец, чтобы привести мысли в порядок, надо их просто записать – условия задачи, имеющиеся данные, цели, средства их достижения. Но сейчас не выходило ровным счетом ничего. Только перепачканное чернилами, выводящее из себя рванье. Это – просто невозможно было перенести на бумагу.       Может, зря мы здесь остались и не тронулись в путь? Хотя, что бы там с нами было, в пути? Не знаю. Может как раз и утопились бы, завидев подходящую реку.       Когда уже стемнело, мы сидели с Огюстом перед камином в оружейном зале. В руках у нас были большие кубки с хересом, в головах – совершенная жуть. Огюст долго сидел, уставившись в одну точку, потом пошевелился и со вздохом отчетливо пробормотал, по-моему, не сознавая, что говорит вслух:       – Они все мертвы...       – Абсолютно, – сказал я тихо, но зло.       Огюст вздрогнул.       – Ты слышал меня?       – Да.       – И знаешь, о чем я?       – Нет. – Мне пришло в голову, что Огюст мог думать и о другом. Он мог думать о том, что произойдет через две недели. Не хотел бы я быть на его месте. Хотя и на своем бы быть не хотел. Но Огюст думал почти о том же, о чем и я.       – Еще вчера… был совсем другой мир, другой век, были люди… Где они теперь? Только вчера… – Огюст замолк и передернул плечами, возможно, это была просто судорога.       Какое, к дьяволу, «вчера»?..       – А кем там были мы? Подарком археологам? – процедил я через силу. Шутить так оказалось больнее, чем я думал.       – Черт… – сказал Огюст.       Я допил свой херес и глубоко вздохнул.       – Что ж, всегда было ясно, что все там будем.       – Где?! Там, где умершие, или те, кто еще не родился?!       Вопрос зазвенел в стенах гнетущим эхом. Огюст покачал головой и прижал пальцы к губам.       – Тоже мне – выбор, – пробормотал я. – «Quares quo iaceas post obitum loko? Quo non nata iacent».* Это одно и то же.       Огюст даже не улыбнулся.       – Это только древняя цитата. Она ничего не объясняет.       – Как все на свете. Но в том, другом, мире мы были умершими. А другие «мы» – что тоже теперь здесь – в наше время еще не родились. И мы с ними сейчас в одном и том же месте, пусть это ничего и не объясняет.       Огюст бессознательно, с силой, провел ногтями по подлокотнику. Я задумчиво посмотрел на свои руки – все в чернилах. Смешно, а толку-то?       – Поль, как ты думаешь, рай и ад, они все-таки существуют?       – Не знаю.       – А если мы уже там, – продолжал Огюст, – то что мы такого натворили? – Он глянул на меня прищурившись, задержав взгляд. – Хотя вы еще, может быть, натворите, а я… – Огюст сильно побледнел, это было видно даже при свечах, и невидяще уставился на пламя.       – Огюст, – позвал я довольно резко.       – Предопределение, – Огюст судорожно перевел дух. – А я-то думал…       – Огюст, – повторил я. – Какое, к бесам, предопределение, если история собралась лететь вверх тормашками?!       Огюст дернулся, моргнул. Хорошо. Кажется, мы вернулись с опасной границы. Метафизика, физика, поди разберись, что порой лучше, но неопределенность бывает безопасней определенности, тем более – предопределенности.       – Мы разберемся, – пообещал я. – Должны разобраться. Рай, ад – наш мир, похоже, и без них чертовски интересное место.       – Тебе всегда надо поминать?.. А, ладно. – Огюст насуплено отмахнулся.       – Не пора ли нам? – спросил я.       Огюст оглянулся, сделал большой глоток, и словно увидел оружейную впервые. Сегодня я сто раз смотрел на нее так же. Тяжелые тени, тяжелые гобелены, громоздкие латы вдоль стен. Что тяжелей и настоящей – металл, тени, прозрачный свет?       – Все разошлись?       – Уже полчаса назад.       – Наверное, пора… – он не двинулся с места.       Я посмотрел на него, раздумывая. Не сделает ли он тут что-нибудь с собой?       – За тобой прислать, чтобы тебя проводили?       – Нет. – Он продолжал сидеть, с ненавистью глядя на пламя свечей. Надо будет прислать.       – Ладно. Я сейчас к Диане, пожелать ей доброй ночи. Если хочешь… – Мне очень хотелось отвлечь его от других мыслей.       Огюст прикусил губу. Зря я это сказал. Сейчас он заплачет.       – Нет, я… – кажется, он справился с собой. – Передай ей привет, – сказал он с деланной непринужденностью.       – Хорошо.       Я поднялся и поставил опустошенный бокал на ясеневый столик.       – Тебе везет, – тихо проговорил Огюст. – Ты всего лишь ее брат.       Везет… А Жанна дю Ранталь? Нет, хватит об этом.       – Ты прав. Мне легче. Доброй ночи, Огюст.       Я повернулся и вышел из оружейной залы, смерив презрительным взглядом какой-то шлем, глупо скалящийся мне вслед. Огюст остался допивать свой херес в одиночестве.        Я прошел под темными сводами, одновременно непривычными и знакомыми до мелочей, создающими ложное впечатление незыблемости чего бы то ни было. У лестницы мне встретился Персеваль – огромный рыжий кот с бандитским нравом, отцовский любимец. К людям он был рассеянно, снисходительно дружелюбен. Я остановился почесать его за ухом. Персеваль издал утробное урчание, сосредоточенно обнюхал мою руку, более сосредоточенно, чем обычно, потерся о нее широкой щекой в знак признания и отправился на неведомый ночной промысел, небрежно помахивая чуть-чуть ощипанным в недавней драке хвостом.       Перехватив первого попавшегося из слуг, я послал его найти Бернара – личного лакея Огюста, чтобы тот присмотрел за своим хозяином и, как и собирался, направился к Диане.       – Кто там? – осведомилась на стук моя сестрица.       – Джек-Потрошитель, – отозвался я мрачно. Нет, шутки все же не клеились.       – Входи, – сказала она рассеянно.       Голубой, золотистый, немного малинового и бежевого – в этих красках была выдержана комната Дианы, которой придавали романтический задор приколотые к затягивающим стены тканям или пристроенные иным образом засушенные цветы и разноцветные перья, и еще более романтические предметы – охотничьи рожки, пистолеты над камином и пара тонких кинжальчиков в ворохе вееров и кружев, с рукоятками, отделанными жемчугом и сапфирами. Из ненакрытой еще клетки с позолоченными прутьями посверкивала глазками-бусинками желтенькая канарейка.       Диана подвинула свой стул, отвернувшись от стола с раскрытой книгой, и посмотрела на меня загадочным взглядом. На ней было мягкое домашнее синее платье с широкими рукавами. Распущенные золотые волосы мягко светились в полумраке.       – Что-то читаешь? – спросил я. Вопрос выскочил сам по себе. Ловко… Я хотел поговорить совсем не об этом.       Диана с легким изумлением оглянулась на книгу.       – Наверное. Все-таки Роланд был порядочным болваном, ты не находишь?       Вежливо и отстраненно, как по писаному. А чего же я все-таки хотел? Я даже не мог припомнить… Мог только подхватить:       – Ганелон не лучше – будь у него хоть капля мозгов, не кончил бы так плохо. А уж за что казнили всем скопом его родню, включая детей?.. – Это, наверное, знает только тот, кто две недели спустя с радостью откликнется на зов набата. А что бы сделали мы, если бы не знали? Нет, не так. Мы уже знаем. И что сделаем теперь? – Просто не знаю…       – Люблю я «благородные рыцарские истории», – мрачно сказала Диана.       Я слегка улыбнулся, понимающе кивнув ей, и сел в обитое синим бархатом кресло.       – Блуждаешь как Персеваль? – спросила Диана выжидающе.       – Да, ты точно угадала. Легенды… как теперь можно говорить с уверенностью, что было и чего не было? – Нет, снова не то. Что ж, будем рубить сплеча, хотя снова – о том ли это? – Огюст просил передать тебе привет.       Глаза Дианы стали холодными. Как синий лед. Снаружи. Но так ли было внутри?       – Это ничего не значит, – тут же прибавил я. – Просто ему сейчас тяжело…       – Ему? – отстраненно проговорила Диана. – А нам сейчас легче?       Я посмотрел на нее. Живая фарфоровая статуэтка, изысканная и хрупкая. Несмотря ни на что, ни на свой нрав, ни на свой ум. Слишком уязвимая. И ей тоже досталось это бремя. Какая дикость. Ей же всего семнадцать.       – Нет. Но по-другому.       Диана молча кивнула.       – Ты, наверное, считаешь меня никчемной, – сказала она негромко и ровно.       Я посмотрел на нее изумленно.       – Нет.       – Считаешь. Я помню, что ты говорил утром. – Глаза Дианы оставались холодными. – А самое мерзкое в этом то, что я сама так считаю.       – Ди… – я не нарочно сократил ее имя. Так уж вышло.       Диана слабо улыбнулась. Кажется, эта случайность пришлась ей по душе, даже лед немного оттаял, будто я прикоснулся к нему и согрел.       – Вот такие дела, Поль… – в ее голосе зазвучали затаенные слезы. – Я всегда считала себя сильной и свободной. Меня окружали хорошие люди. Но теперь – я просто не знаю, что делать. Вы хотя бы сражаться можете. А что могу я? Знаешь, было бы другое время, я, наверное, могла бы, а тут?.. Почему так… Почему все так?.. Да черт побери Огюста?! И он еще считает, что ему не повезло?! – Диана запальчиво вскочила и зачем-то схватила со стола кинжал, будто собиралась всадить его в книгу. – Да что у него за глупости на уме?!       – Он просто боится стать предателем.       Диана бросила на меня ошеломленный взгляд.       – Ах, вот о чем… – пробормотала она еле слышно. – Да, конечно. – Диана чуть прикусила губу и бессознательно погладила книгу. – Но я и тут ничем не могу ему помочь.       – Не только ты, Диана. Мы все по-своему никчемны.       Диана всхлипнула, глядя в потолок. Каким-то чудом ее глаза оставались сухими. Я подошел и взял ее за руки.       – Мы действительно все таковы. Вот и все.       Она уткнулась носом мне в грудь, и я мягко погладил ее золотые волосы. Диана пошевелилась и вдруг принялась тыкать меня пальцем в плечо, будто проверяя, настоящий я, или нет.       – Но мы все еще живы, да? – проговорила она с надеждой.       – Раз еще можем об этом спрашивать, наверное, живы, – предположил я.       Диана испустила легкий смешок. Случайно посмотрев в сторону окна, я замер. Там висела луна, абсолютно круглая, как в фильме про оборотней.       – Ты видела, какая сегодня луна?       – Видела, – сказала Диана. – Ты не подумывал о том, чтобы застрелиться серебряной пулей?       Как Ян Потоцкий? Кто знает, почему именно он это сделал.       – Только что подумал. Но не буду. Из принципа.       – Я тоже.       – Мы что-нибудь придумаем.       – А если нет?       – Помнишь, Конан Дойль как-то сказал…       – Что «если мыслить логически?..»       – Нет. «Грядет самое великое приключение в моей жизни».       Диана немного отстранилась, чтобы посмотреть мне в глаза.       – Он сказал это перед смертью.       – Или просто перед своим «великим приключением». А у нас – другое. Возможно.       Диана улыбнулась мне в ответ.       – Спокойной ночи, Диана.       – Спокойной ночи.       Когда я проходил мимо отцовских комнат, из-под дверей не выбивалось ни лучика, и я сразу отправился к себе. Где, как выяснилось, отец меня и поджидал.       – А, вот ты где! – воскликнул я.       – Где? – задал отец риторический вопрос, тормоша Персеваля, мурлычущего у него на коленях и блаженно подставляющего ему загривок.       – Здесь. – И тут меня осенила обескураживающая мысль. – Простите, кажется, я не должен говорить вам «ты»… – Догадался к концу дня, как же…       – Только этого еще не хватало! – искренне возмутился отец, посмотрев на меня с неподдельной обидой. – Говори, пожалуйста! Хоть не буду чувствовать себя среди вас посторонним.       – Хорошо, – согласился я, улыбнувшись с облегчением. Но не на людях – только там, где это будет уместно. – Знаешь… я не знаю, что происходит, но у меня нет никакого доверия к этому неясно кем учиненному эксперименту. Мы ведь не собираемся всерьез за кем-то гоняться и исправлять что-то, что, может быть, как раз будет на руку каким-то мерзавцам, которые все это затеяли?!       Отец тяжело вздохнул.       – Полагаю, – ответил он медленно, после небольшой паузы, – что в этой ситуации мы можем делать с успехом только то, что нам заблагорассудится.       Минутку. Я верно расслышал? Я воззрился на отца с изумлением, не заметив в его голосе ни грана сарказма.       – Ты шутишь.       В его глазах горели потаенные шальные искры. В них было что-то опасное.       – Ничуть. Потому что играть на руку никаким мерзавцам тоже не собираюсь. Но внимательно присмотреться к происходящему – стоит. Я раздумывал о тех некоторых мелких расхождениях, которые помню. Вот скажи-ка мне, кто выиграл битву при Павии, мы или имперские войска?       – Имперские войска. – Отец удовлетворенно кивнул, будто подозревал, что мы можем помнить все совсем уж вразнобой. – Было бы еще хуже, если бы деду не удалось пробиться к королю с небольшим отрядом и отбить его в последний момент, иначе он бы погиб.       – Но самое интересное, что этого вообще не было – «с точки зрения двадцатого века». Никакого прорыва. И Франциска захватили. В самый опасный момент.       – Как не было? Ведь дед, твой отец…       – Его ведь тоже «не было», – напомнил отец с дьявольской холодной мягкостью.       Что за?..       – Ох… – Я не знал, что и сказать.       – В сущности, не так уж сильно это повлияло на общий результат и расклад сил. Потери все равно были ужасные, королю в итоге пришлось сдаться, пусть с кое-какими своими условиями. Но если, конечно, я помню правильно – или мы помним правильно – и если наша память не является поддельной, мы действительно помним несколько разные миры, а значит, либо что-то делать уже поздно, либо можно предположить, что некоторые незначительные изменения в деталях никак не могут быть по-настоящему фатальны для будущего. И будут играть какую-то роль только очень заметные отклонения, которые будут бросаться в глаза. И тогда… – отец неопределенно пожал плечами. – Тогда, думаю, нам будет нетрудно решить, нравится ли нам такое отклонение, или нет.       Я не сразу уловил окончание этой речи, увлекшись воспоминаниями о том, что рассказывал дед о битве при Павии. И только через несколько секунд понял, что именно было сказано.       – То есть?.. Нравится ли? – уточнил я, совершенно сбитый с толку и не знающий, на каком я свете. Хотя не знал я этого с самого утра.       – Именно так. Мы все равно не можем сказать с уверенностью, что все, что мы помним – истина в последней инстанции и, следовательно, нет никакого смысла стремиться соблюсти все до точки. Мы не можем предсказать, какое из наших действий приведет к нужному или ненужному исходу. Значит, остается действовать так, как нам покажется справедливым и наилучшим.       – А, вот как… Тогда что, если попробовать отменить Варфоломеевскую ночь? А не помогать ей совершиться, если она вдруг этого не пожелает?       – Почему бы и нет, если получится. – Он сказал это почти легкомысленно, как само собой разумеющееся.       Я не сел, а почти упал на софу, задев прислоненную к ней гулко зазвеневшую гитару. В голове у меня лихо кружилось, и отнюдь не от недавнего хереса.       – Только не увлекайся, – предупредил отец. – Нам не стоит делать первый ход по причинам, которые мы оба прекрасно понимаем. Мы оба их только что высказали.       Да. Кому это будет на руку?       – История или не история, – проговорил я медленно. – Рушится мир или нет, правильно или неправильно. Просто «делай что должен, и будь что будет». Старый рыцарский закон. Это единственное, что остается.       Отец усмехнулся.       – Ну что ж, – сказал он, – и если завтра после этого разговора мы не проснемся инфузориями-туфельками, есть некоторый процент вероятности, что этот эксперимент учинили не самые последние мерзавцы на свете.       – Не знаю, может и это возможно. – Голова у меня все еще кружилась каруселью, но стало легче. Действительно стало.       Отец пристально посмотрел на меня и испустил легкий, почти неслышный смешок.       – Нет, все-таки не Ван Дейк, – заключил он с уверенностью, и меня разобрал смех.