I
Увы, но сон прервался. И то, что я утыкалась носом в подушку, окончательно в этом убеждало. А жаль… Так ничего толком и не началось. Открывать глаза не хотелось. Оставалась еще некоторая надежда на то, что сон вернется. Но потихоньку она рассеивалась. Да и подушка, похоже, сбилась. Не открывая глаз, я ткнула ее рукой – она показалась какой-то странной на ощупь. И какое загадочное сцепление – то ли щека царапнула подушку, то ли подушка – щеку. Диванная? Еще больше меня озадачила даже не подушка, а мое собственное «самоощущение», возникшее при движении. Несколько минут я пыталась сообразить, что же меня может так озадачивать, но к определенному выводу не пришла. Между тем сонливость продолжала развеиваться, и мне вдруг пришло в голову, что никогда поутру у меня не бывало такого отличного самочувствия, да еще в феврале. Подумав так, я зевнула напоследок и открыла глаза... Ничего себе! Что еще за шутки?! Подскочив на кровати, я села. Сердце заколотилось, будто требуя, чтобы его срочно выпустили, причем выскочить оно, похоже, собиралось через макушку. Под левой ключицей что-то неприятно кольнуло, но мне было уже не до таких пустяков. Где это я?! Кровать была незнакомой, вычурно-резной, с высокими подушками и фигурными столбиками. Постельное белье, хоть далеко не ветхое и не сыплющееся прахом, напоминало музейный экспонат – из плотной ткани, похоже, атласной, темно-красного цвета и покрытое тканым узором в тон. В небольшое раскрытое окно в толстой стене лился мягкий утренний свет и врывался легкий теплый ветерок, влажный от недавно прошедшей грозы. Воздух был совершенно, ненормально, летним и будто лесным – очень чистым. И за окном пели птицы. То, что внезапно могло наступить лето, поразило меня куда больше, чем причудливый гардероб того же музейного вида, большие бронзовые канделябры в откровенно барочном стиле и плотные занавеси с тяжелыми кистями. Соскочив с кровати, я бросилась к окну и высунулась наружу. Ни города, ни февраля там не было в помине. Так, так… без паники. Понятно! Я вздохнула с облегчением. Я просто все еще сплю. Мне же хотелось узнать, что будет дальше. Что ж, сурово и красиво – внизу открывался замковый двор, окруженный каменными стенами, чуть в стороне виднелась часть парка, а дальше угадывались по одну сторону обширные свободные пространства, по другую – темная масса векового леса. Невдалеке, невидимая отсюда, – я просто знала это, как часто бывает во сне, – катила свои синие волны Марна. Еще бледное небо, зелень и серый надежный камень вызвали у меня мгновенное чувство пьянящего восторга – как результат на славу удавшегося эксперимента. Но вместе с тем... вместе с тем не покидало чувство смутной тревоги. «А может быть, я сомневаюсь в том, что это сон?» Может быть. Вот стена. Она каменная. И если ударить по ней кулаком… – Ах ты, черт!.. Во-первых, больно, не стоило так неожиданно сильно бить, да потом еще стукаться лбом в выступающий оконный проем. А во-вторых… от звука собственного голоса у меня по коже прошел мороз. Что у меня с голосом? Он показался глухим и хриплым, как рычание. А с рукой?.. Она могла бы принадлежать какому-нибудь не в меру ухоженному орангутангу… Я с ужасом посмотрела на другую – та была не лучше. Разве они мои?!. «Да, мои, – сказало вдруг что-то отчетливо и спокойно внутри меня. – Тут все правильно». И будто сквозь вату пришло воспоминание о недавнем «сне» – мы не должны были попадать в прошлое сами по себе, мы должны были занять место людей, которые на самом деле существовали. Занять место?.. Нет. Оказаться внутри них. Быть ими, помнить то, что помнили они, знать то, что они знали… Чувствуя что-то похожее на подступающий обморок – хотя до сих пор мне было абсолютно неизвестно, как же именно он подступает, но, кажется, сейчас я это узнаю, – я медленно обернулась и посмотрела в венецианское зеркало, висевшее у окна… «И мальчики кровавые в глазах…» Да, это я. Мне двадцать один год, а вовсе не восемнадцать. У меня взлохмаченные темно-медные волосы, сосредоточенно-нахмуренные брови, карие глаза – почти такие же, как «прежде» или спустя более чем четыреста лет, нос с маленькой заносчивой горбинкой, легкий шрам на левом виске и – усы. Я никогда не был девчонкой. Теперь я это помнил, более того, чувствовал каждой клеточкой. Бытие ведь определяет сознание, верно? Хотя по-прежнему помнил почти все из чужой жизни и почти ничего – из своей. Обморока не случилось. Наверное, я был для этого слишком зол. Хотя и слишком удивлен для того, чтобы злиться. Нет, я все-таки злился, говорят, злость и страх живут в одном участке мозга. Если бы страха было больше, чем злости, я бы просто не устоял на ногах. Как кто-то мог со мной такое сотворить?! Надеюсь, у него были на то веские причины. Потому, что если их не было… Мои глаза заволокло кровавой пеленой. А что, если их не было? Разве я могу его найти и что-то с ним сделать? Вряд ли... И все-таки я – это я, хотя, похоже, меня теперь двое. Я помню чужую жизнь? И все-таки тоже свою, я это чувствовал, бог знает каким образом. Но то была не вся моя жизнь. Я должен вспомнить эту, настоящую. И я ее вспомню, я знал, что вспомню, чувствовал, как она возвращается с каждой мыслью, с каждой знакомой деталью, на которой останавливался или даже не останавливался мой взгляд, с каждым прикосновением – к камню, стеклу зеркала, бронзе канделябра, бархату кресла, с каждым вздохом. Как бы то ни было, падать в обморок я не собирался. Я снова оглядел комнату. Она была мне знакомой и незнакомой одновременно. Я пока плохо представлял себе, что находится за любой из двух дверей в моей спальне, но стоит только их открыть и все вернется. Хотя до конца на свои места не встанет и не станет прежним уже никогда. Или нет, прежним как раз станет – прошлым, минувшим, сгинувшим, конченым. Но это единственная оставленная мне реальность! Вернувшись к кровати, я схватил висящий над ней шелковый шнур с кисточкой и яростно дернул, извещая кого-то, кто встает раньше меня, что уже проснулся. И, очнувшись, с удивлением посмотрел на шнур, который сжимал в кулаке. Шнур был зеленый и пестрый, и невольно наводил на мысли о подвигах Шерлока Холмса. Поймав себя на том, что ищу взглядом вентиляционное отверстие для пестрых лент иного рода, я усмехнулся. От трагедии до фарса – один шаг. Конечно, никаких отверстий. А если кому-то кажется, что зеленый цвет не сочетается с красным, расскажите об этом алым розам! Просто волосы дыбом… А как другие? Тоже уже проснулись? Стоп… Другие? Я уверен в том, что есть другие? И я не просто сошел с ума? Я смахнул со лба испарину и, поняв, что сил метаться по комнате у меня нет, сел на кровать. Голова сильно кружилась. Во сне другие были. Мне отчаянно не хотелось оказаться тут в одиночестве. Хотя, как говорят, такого врагу не пожелаешь. А я друзьям пожелал? Ах, ладно, как будет, так будет… Интересно, отец уже проснулся? Ага, стало быть, у меня есть отец, раз я об этом подумал. Вскоре послышался деликатный стук. – Входи, Мишель, – отозвался я устало. Имя сорвалось с языка прежде, чем я вспомнил, кому оно принадлежало. Вспоминать, в сущности, было нечего – понятно, что моему личному слуге, вот как он выглядит, это уже другой вопрос. Я отнял пальцы от висков и посмотрел на дверь, надеясь, что выгляжу немногим более ненормально, чем обычно по утрам. Сейчас посмотрим, могу ли я еще разговаривать с людьми, или пора меня запирать с умалишенными. Когда он возник на пороге, в моем мозгу неторопливо, но исправно всплыла его визитная карточка. Это был не Мишель. В комнату вошел пожилой человек в ливрее цвета темного граната, аккуратный до чопорности, но при том удивительно благожелательный. Звали его Ив Саблер, он был отцом Мишеля, моего камердинера, и нашим дворецким. К своим обязанностям он относился почти благоговейно, будто к священнодействию, к нашей семье – с неизменной верностью и заботой. Было в нем что-то от старой доброй наседки. Я даже невольно улыбнулся: если я и выгляжу сейчас удивленным, так только потому, что пришел не Мишель. В руках Ив держал то, с чем обычно являлся по утрам его отпрыск – серебряные таз и кувшин с затейливой гравировкой, полотенце и жутковатую бритву. – Доброе утро, мсье Поль, – сказал он мягко, несколько растягивая слова, и с превеликой осторожностью ставя таз на туалетный столик. Поль? Да, так и есть – виконт Поль Бенедикт де Ла Рош-Шарди. Вот оно, мое имя, в прилично сокращенном варианте. Замечательно. Теперь я его знаю. – Рад вас видеть, Ив, – ответствовал я вполне благоразумно. – Сегодня за вами поухаживаю я. Мишель занят вашими гостями. Так, так. Гостями... Уж не теми ли самыми, что участвовали в моем сне? Те же лица, но вряд ли с теми же самыми лицами. И то, что Мишель занят ими, не значит, что он занят ими по-настоящему. Скорее понадобился распорядитель, чтобы срочно обеспечить всем необходимым их собственных слуг. Срочно? Значит, мы и впрямь проснулись примерно одновременно? Что ж, увидим. Ив развел мыльную пену и принялся ювелирно обмахивать мой подбородок острым блестящим предметом. – Минутку… – пробормотал я, когда он отложил бритву. Я взял ее в руки, внимательно осмотрел, а затем, сам немного удивившись и удивив Ива, принялся избавляться от усов, придававших мне какой-то нагловатый вид. Не то чтобы они вдруг стали меня сильно раздражать, просто заинтересовался, что же получится. – Ну и ну, – мягко усмехаясь, проговорил Ив. – Это мадемуазель дю Ранталь вас надоумила? – Нет, – мрачновато отозвался я, с неудовольствием глядя на свое отражение, которое теперь стало отчего-то напоминать автопортрет Ван Дейка. И не удержался от черной самоиронии: – Меня надоумила совсем другая девушка. Ив позволил себе укоризненный взгляд, прежде чем вернуться к своим обязанностям. А я вдруг вспомнил, кто такая мадемуазель дю Ранталь. Черт! Черт! Черт!!! Она же моя невеста. А что я теперь чувствую? Осталось хоть что-то? Слава богу, Ив не подал вида, что заметил мое внезапное смятение и не стал ни о чем спрашивать. Возможно, это не сильно отличалось от того, как если бы я вчера вечером перебрал лишнего. Или провел бессонную ночь. Занимаясь чем? Стихосложением? А вот это со мной бывало, верно. Не так уж редко. – Который час? – с трудом выдавил я, чтобы отвлечься от разыгравшейся в голове бури и удержаться в настоящем мгновении. – Четверть восьмого. Завтрак будет подан в восемь, по приказу монсеньера графа. – А, отец уже проснулся? – кажется, помогло, немного отвлекся. – Да, я как раз освободился, когда вы позвонили. Значит, действительно проснулись одновременно, или почти одновременно. Я рассеянно кивнул. Ив подал мне удобный изящный костюм из тонкого гранатово-красного, затканного серебром, сукна с широкими разрезами, позволяющими легко переносить жару – день обещал быть теплым. Наконец Ив удалился. За окном светило солнце, уже не такое горячее, как в середине лета. Но, в конце концов, было все еще лето! Не февраль. Пусть скоро снова осень. Я открыл вторую дверь, не ту, что вела в коридор, и увидел смежную комнату, более просторную и светлую. Два довольно широких окна выходили на мою любимую сторону света – на солнечный юго-запад. И славно, что солнце не будило меня по утрам. Должно быть, восходам я предпочитал закаты. Кроме этой двери, здесь тоже был еще один выход – в коридор. Стены были затянуты плотными тканями темно-золотистого оттенка с замысловатым узором, на полу лежал экзотический восточный ковер, софа и кресла резного дерева были обиты приглушенным темно-красным бархатом. На софе, вкось, опираясь на обитую бархатом ручку, лежала длинная рапира в легких ножнах, с эфесом, отделанным чернью и золотой насечкой, рядом, прислоненная к той же ручке с другой стороны, стояла на ковре гитара с пятью парами струн, маняще и мягко блестя темными лакированными боками. Я пробежал кончиками пальцев по удивительно звонко зашептавшим струнам и взял в руки рапиру, привычно легшую в ладонь и мягко, послушно выскользнувшую из ножен. На щитке у самого основания клинка был выгравирован коронованный лев, сжимающий в лапах камень, сам клинок густо покрывала гравировка с арабесками, а вот и клеймо мастера – лилия с короной и девиз «In te Domine speravi non» – Хуан Мартинес Старший, королевский мастер клинков из Толедо. Я вернул оружие на бархатные подушки и обернулся к письменному столу под окном – на нем стоял глобус диаметром в фут, золотой чернильный прибор, лежали перепачканные чернилами бумаги и перья – поверх нескольких книг, должно быть, извлеченных из стоявшего рядом книжного шкафа. Кажется, я пытался переписать по-новому какие-то старинные легенды. В ворохе бумаг неприкаянно валялся тонкий миланский стилет, рядом придавливала листок с неряшливыми пометками астролябия. В простенке между окнами висела небольшая картина на дереве – каравеллы Колумба с надуваемыми ветром парусами, рассеченными алыми крестами. Первой прокладывала путь в зеленых хлябях «Санта-Мария», «Пинта» и «Санта-Клара» выглядывали из-за нее, чуть растворяясь во влажной дымке. Вдруг меня осенило – это же картина моего отца. Он был не только военным, как любой уважающий себя дворянин, но и живописцем – для души. Войну он в конце концов забросил, хотя по-прежнему интересовался всем, что касалось ее истории, а вот живопись – нет. Картина была давней, я помнил ее с детства. И не только ее. Были и другие каравеллы Колумба, в другом месте и времени, тоже отцовские, миниатюрные, из плотной бумаги, с деревянными мачтами и нитчатыми снастями, с маленькими пенопластовыми человечками на палубах и вантах и пушками из крошечных гильз, которые действительно стреляли черным дымным порохом, покоившимся в коробочках в открывающихся трюмах. Совпадение или?.. Похоже, что пришло время для сплошного «или». Я перевел дух и, отведя взгляд от картины, поднял со стола лист с неровными чернильными строчками. Стихи. Небрежный почерк, каким я пишу по ночам, почти не глядя на бумагу, и все-таки разборчивый, в отдельных черточках даже манерный:О, окунуться в Вас, мадам, как в Небо! Как в глубину морскую, к тайнам дна! - И жар познать, и свет, что ярче Феба, Безумье и святую нежность сна!..
Ну и ересь!.. В памяти сами собой прозвучали гитарные аккорды, соответствовавшие этим беззаботным строчкам. Я чуть было не смял листок, но все-таки просто бросил его на стол, перевернув чернильными следами вниз, и взглянул на книгу, лежавшую под бумагами. Она была раскрыта. Латинский текст снова казался не только знакомым, но знакомым до странности – до нелепицы. Нет, в двадцатом веке я бы не стал читать книги на латыни, по крайней мере, без словаря под рукой. Я машинально перевел одну из строк: «Одержав решительную победу, король приказал правителю Корнубии Кадору преследовать Хельдрика, а сам поспешил двинуться на Альбанию». Это же… Я резко выпрямился, затем, прекрасно зная ответ, открыл титульный лист: «Britanniae utriusque regum et principum origo et gesta insignia, ab Galfrido Monemutensi…» Довольно! Это «История Бриттов» Гальфрида Монмутского, изданная в Париже в 1517 году! Я читал вчера одну и ту же книгу – в разных изданиях, в переводе и без него, в разных временах, отстоящих друг от друга больше, чем на четыреста лет! Это было последней каплей. Оставив книгу в покое, я сорвался с места и бросился вон из комнаты, намереваясь, если и спятить окончательно, так не в одиночестве. Одиночество мое прервалось сразу же. – Эй, осторожнее!.. – воскликнул кто-то. Это я с кем-то столкнулся, вприпрыжку вылетая в коридор. – Готье?.. – Поль?.. – О… – Мы уставились друг на друга в некотором сомнении. Этого человека я хорошо знал. Звали его Готье д’Аржеар, старый друг и даже родственник – несмотря на ничтожную разницу в возрасте, он приходился мне двоюродным дядей. Крупный и румяный, с лихо вьющимися волосами и бородкой цвета светлой бронзы, с мечтательными серыми глазами, весь в сером бархате. Основательный, как все его сложение, и чуть нарочито простоватый в манерах, но при том натура по-своему поэтичная и чувствительная, склонная к слегка саркастической меланхолии. Именно в его духе было бы веселиться, рассуждая о чистке вселенских авгиевых конюшен. И что-то знакомое совсем по другой жизни смотрело на меня его глазами. – Оля? – произнес я негромко, с ощущением почти веселого сумасбродства. – О-ля-ля!.. Готье вспыхнул. – А корабли из Вера-Крус могут отправляться на семь тыщ футов под собственным килем! – заявил он, сердито сопя. – Не стоит, – усмехнулся я. – Из Мексики везут много ценного! – Ну так тем более! Зачем нам инфляция?! Я прижал было руку к носу, но не выдержал и расхохотался. Чуть позже ко мне присоединился и Готье. Не знаю, чего больше было в этом смехе, облегчения от того, что еще кто-то находится в той же лодке, чистого безумия или признания сомнительного божественного юмора, если, конечно, именно божественного. Но если уж грешить на мироздание, так начиная с первооснов! Притомившись, мы приуныли и посмотрели друг на друга с тревогой. «Ну и что нам теперь с этим делать?» – Ничего себе шуточки, – сквозь зубы проговорил Готье. – «Фауст» припоминается. Вот только Фауст помолодел, а мы немного постарели. – Ага. Лет на четыреста с лишком, – сказал я, хотя догадывался, что Готье имеет в виду наш обычный возраст – проснувшись поутру, мы воображали, что нам восемнадцать. – И не говори, – кивнул Готье, соглашаясь и с такой трактовкой. – Даже тошно. – И вздрогнул. Представить себе, что только что находился в тех временах, где сам был давно уже покойником, и впрямь ведь тошно. И то, что можно в одно мгновенье повернуть или вывернуть наизнанку время, которое всегда считалось невозможным обратить вспять, что могло оказаться очевидным дикое, невообразимое будущее, что могли оказаться в чужой власти память и душа, считающаяся бессмертной, что мог перевернуться весь мир… – Нет, я был бы не прочь здесь оказаться, будучи там, – пробормотал Готье, будто продолжая спор с самим собой. – Но!.. Не всерьез же!.. Не так! – Он взмахнул рукой и вздохнул. Я только покачал головой. Неподалеку распахнулась дверь, сперва содрогнувшись, будто в створку изнутри наподдали тараном и лишь затем потянули ее в нужную сторону, и в коридор, яростно бормоча проклятья, стремительно вышел человек. – Огюст! – воскликнули мы с Готье в один голос. – М-м? – Огюст оглянулся в нашу сторону, тряхнув густыми черными кудрями. Некоторое время он созерцал нас исподлобья с угрюмым подозрением, потом, видно, пришел к какому-то выводу и, чуть вздохнув, кивнул и направился к нам, сверкая по дороге золотым позументом на темно-лиловом бархате. Почему это вдруг показалось мне забавным? Да потому что он кальвинист, – припомнилось мне, – а они ведь так любят скромность. Но старина Огюст – личность противоречивая, импульсивная и отчаянная, иногда просто ходячая катастрофа для себя и окружающих, хоть со случающимися непредсказуемыми и даже порой затяжными приступами благоразумия, хладнокровия и ясности мысли. Идеи его частенько, по крайней мере для меня, были парадоксальны – он мог одновременно всерьез верить в то, что Земля круглая и даже вертится вокруг солнца, и в то, что вскрывать мертвецов в научных целях – величайший грех. Верить в божественное предопределение спасения и погибели, и при том заявлять, что человек отличается от всех созданий и явлений природы тем, что обладает свободой воли. Хотя собственно Кальвин насчет свободы воли был довольно-таки категоричен. – Гм, – мрачно произнес Огюст, приблизившись к нам. – Не то слово, – поддержал Готье. – Вы – это вы или не совсем? – проворчал Огюст едва внятно, почти не разжимая губ. – Это слишком сложный философский вопрос, – заметил я. Огюст вздернул голову и мимолетно улыбнулся, заслышав о философии. – Все веришь в наше неземное происхождение? – усмехнулся Готье. – Божественное, – поправил Огюст похоронным голосом, поглядывая то на меня, то на Готье. – А ты, похоже, где бы ни был, питаешь страсть к толедским клинкам, – сказал он мне. – Есть грех, – согласился я, хотя при мне сейчас не было ни одного. – Если так пойдет дальше, не удивлюсь, если случится всемирный потоп, – предположил Огюст, обращаясь к Готье. – Может, я бы его даже сотворил, если бы знал как, – посетовал Готье. – Не понимаю, как это может быть связано с толедскими клинками, – пошутил я. Огюст снова мимолетно улыбнулся, но тут же посерьезнел больше прежнего. Да, понятными только нам паролями мы обменялись, но это еще не представляло положения вещей в по-настоящему радужном свете. – Не знаю, как насчет именно толедских клинков, – произнес Огюст, и я вдруг обратил внимание, что он-то, оказывается, при шпаге и нервно поглаживает рукоять левой рукой, – но как вы относитесь к тому, что должно произойти через две недели? – Через две недели? – нахмурившись, переспросил я. – Да, двадцать четвертого!.. В Ночь святого Варфоломея! – Господи!.. – пробормотал я, уставившись на Огюста, как на чудо морское. – Я и думать забыл! – Это потому, что ты католик! – обвиняюще сказал Огюст. – Бордель Вельзевулов! – воскликнул, будто осененный, Готье. – А ведь и точно, тот самый год! Я перевел взгляд на него: – Мало того, мы тут собрались, чтобы отправиться на ту самую свадьбу… – Нет слов, одни выражения… – Готье потрясенно покрутил головой. – А теперь скажи мне, пожалуйста, Поль, – неестественно спокойно и вкрадчиво сказал Огюст, что ты имел в виду под словами «и думать забыл». То есть, ты уже об этом знал? – Ну конечно, – не раздумывая, ляпнул Готье вперед меня. – Мы же все знали!.. – Кроме меня, – резко уточнил Огюст. Я едва удержался, чтобы не хлопнуть себя по лбу. Надо же было выпалить такое. – То есть как? Ты же первый об этом сказал... – удивился Готье, и тут до него дошло. – О, господи, ты что, думаешь, что мы здесь об этом знали? – переспросил он ошеломленно, особо подчеркнув непередаваемым выражением слово «здесь». – А разве нет? – Огюст презрительно скривил губы в неудачном подобии усмешки. – Поль, ты же проговорился! – Конечно, – не стал я спорить. – А ты сам, все еще, что больше помнишь? То, что знал там, или то, что знал здесь? Я сказал «забыл думать», потому что мог бы сам вспомнить эту дату, если бы подумал хорошенько. Но я не думал, мне достаточно того, что меня превратили в черт знает кого и отправили черт знает куда, и я едва вспомнил, в кого именно и куда, прежде чем понял, что никто никого не превращал, просто мне в голову затолкали память другого человека! – Поль, Поль, тихо!.. – увещевающее попросил Готье, беспокойно озираясь, но коридор был пуст, и вряд ли нас кто-то слышал, даже если случайно стоял вплотную к любой из ближайших дверей. Двери и стены тут крепкие, как-никак не двадцатый век. Правда, слова могли эхом отразиться куда-нибудь за угол. Мне не казалось, что я говорил громко, но на всякий случай я постарался остыть. – Так вы знали об этом? – продолжал гнуть свою линию Огюст тоном судии. – Вы тоже участвуете в этом заговоре? У Готье глаза полезли на лоб. – В каком еще, к черту, заговоре! – возмущенно рявкнул он, ощетинившись и став вдруг похожим на медведя-шатуна, ищущего, кого бы разорвать. – Готье, тише, – попросил уже я. – Огюст, я действительно помню сейчас не все, но я уверен, что я об этом не знал. Да по-моему, и не должен был, все станет известно позже, если кто-то и планирует такие вещи заранее, это должна быть ограниченная группа людей, чтобы обеспечить внезапность… – Ладно! – устало отмахнулся Огюст. – Мне не нужны эти уловки от адвоката дьявола… Это что, был намек на мой юридический?.. – Это не уловки. – Ни черта я не знал, – буркнул Готье. – Вы можете в этом поклясться? – негромко и обманчиво кротко спросил Огюст. Предвидя возможную вспышку, мы с Готье предупреждающе переглянулись. – В чем? – спросил я насмешливо. – За то, что я сегодня помню или не помню, я не дал бы и поддельного гроша. Потому что все это, черт побери, может оказаться поддельным! – И на этом основании вы увиливаете от ответа? Я снова покосился на Готье, чтобы вовремя его перехватить, если ему в сердцах захочется сгрести Огюста за шиворот и потрясти. Но Готье умело удерживался от соблазна, понимая, что всем сегодня нелегко. – Какая чушь, – проворчал Готье. – Могу и поклясться, что ничего не знал. – Бессмысленно, – сказал я. – Сегодня я не верю ни в Бога, ни в клятвы. И именно поэтому никакие клятвы не помешали бы мне сказать тебе, если бы я что-то знал. И не помешают, если я вдруг это вспомню. Огюст посмотрел на меня чуть расширившимися глазами. – Верно, – пробормотал он, будто вспоминая что-то забытое. И почему-то убрал руку, бессознательно лежавшую на эфесе. – Кажется, ты вообще никогда не верил в клятвы. Готье шумно вздохнул. – Клянусь королевскими подштанниками, мы упускаем самое насущное, – сердито заявил он. Несмотря на такой зачин, мы с Огюстом повернулись к нему, всерьез ожидая, что он скажет что-то важное. – Что? – нетерпеливо спросили мы. – Завтрак! – сказал Готье.II
Готье не так уж и шутил. Это был самый простой предлог для общего сбора, если мы все действительно находимся сейчас в пределах одного замка. Если не все, то нам придется узнать, где остальные. Если окажется кто-то лишний, придется придумывать, как обойти еще и этот скользкий момент. Но казалось логичным, что мы все должны находиться сейчас в одном месте и нас должно быть семеро – точно так же, как в том бредовом «сне», который уже невозможно было считать сном. Мы пришли раньше назначенного времени, но стол был уже накрыт и мы оказались отнюдь не первыми. Отец и дамы были уже здесь. Отец? Едва я вошел в просторный зал с высокими потолками, обшитый дубовыми панелями с изображениями гербов, мы тут же встретились с ним взглядами. Он был так же обеспокоен, как и я, хоть это отнюдь не бросалось в глаза, и еще меня поразило, насколько он «мало изменился», хотя, возможно, мои воспоминания искажались сочетанием того, что я помнил о двух разных временах. Но я был уверен, что помню одного и того же человека. Даже внешне. Та же медная с проседью борода, темные, начинающие редеть, волосы, зеленые глаза с карими крапинками. Или мне просто не хотелось видеть небольшую разницу там, где ее можно было не замечать. Чтобы оставалось хоть что-то стабильное и надежное, за что еще можно зацепиться. Должно быть, здесь он был массивней и крепче – на глаз это казалось незаметно, но я ведь и сам здесь куда крупнее, и как иначе он бы с легкостью носил порой не только боевые, но и турнирные доспехи? Его рука была привычна к оружию не менее, чем к кисти, даже сейчас, когда он с приветственной улыбкой, так знакомо прищурившись, кивнул и взял со стола серебряный чеканный кубок, я видел, что его указательный палец слегка испачкан краской. В этом же зале висела одна из его недавних картин – сражение у Лепанто. Ему нравились корабли. Если все мы дотянем до 1588 года, хотел бы я посмотреть на какой-нибудь эпизод из жизни Великой Армады в его исполнении. И дамы… они сидели подле отца, потерянные, будто ища у него защиты, и взгляды их были удивленно-тревожны. Дамы?.. Ох, а я уже собирался передать привет Юнгу с его Анимой, но что-то так сработало не у всех, как и у отца. Серые глаза Изабеллы, родной сестры Готье, смотрели обычно жизнерадостно и весело, с ее губ в кругу друзей редко сходила безмятежно-победная улыбка – Изабелла любила открывать для себя нечто новое, что-то изучать, и с такой живостью проглатывала всевозможные научные труды: Гиппократа, Евклида, Леонардо или то и дело вызывавшего нездоровый ажиотаж в обществе Коперника, – трактат которого об обращении небесных тел далеко еще не вошел официально в кодекс запрещенных книг и порицался в основном столпами протестантизма, – будто это были рыцарские романы. Мне невольно почудились на ее чудесных каштановых косах неуловимые тающие искорки, на этот раз не снежинки, просто поблескивали серебряные нити с вплетенными жемчужинками. Белокурая синеглазая Диана выглядела настоящим хрупким ангелом Боттичелли. Ей было всего семнадцать, на год меньше, чем Изабелле. В полной гармонии со своим именем, она была отчаянной охотницей, обожала соколов, лошадей и собак, и хоть нередко бывала мечтательна и даже сентиментальна, ее нраву частенько оказывалось далеко до ангельского. Мне она приходилась кузиной, но я привык относиться к ней как к младшей сестре – увы, Диана рано лишилась родителей и мои собственные приняли ее как родную дочь. Ангелы и соколы… если призадуматься – чем же не авиация? Я украдкой с некоторым облегчением перевел дух, когда понял, что здесь собрались почти все из семерых. Но Диана и Изабелла – они ведь были теперь для нас существами «иной природы». Вот незадача… Это было непривычно. Да и как они могли, глядя друг на друга, предположить, что мы окажемся столь непохожими… на них? Мы галантно раскланялись и Огюст, чтобы поскорее покончить с сомнениями, первым взял быка за рога: – Мне снился нынче очень чудной сон, – объявил он, затем залился краской и молча сел за стол. Дамы чуть вздохнули и с легким недоумением проводили взглядом его загремевшую по полу шпагу. Огюст глянул на нее с неопределенным замешательством, будто не мог вспомнить, должно ли это его смущать, или нет. – А вам, прелестнейшие сеньориты, – продолжил я мрачно-шутливо, – не грезились ли дальние страны, скрывающиеся в неверной дымке полного чудес грядущего? – Поль!.. – Диана улыбнулась, с потрясением и неверием чуть покачивая головой. Но это было уже не настоящее неверие. Отец издал не то укоризненный, не то одобрительный смешок, тоже покачав головой. – О, – сказала Изабелла, выглядела она удивленной, но уже куда бодрее. – Я предполагала, что это возможно! Значит, не надо будет никого искать… – Она с изумлением еще раз окинула взглядом нас троих, в уме поясняя для себя, кто же из нас кто. – Невероятно, но логично, – промолвил отец, перебирая взглядом компанию из всех пятерых и не менее озадаченно поглядывая то на свой кубок, то на перекрытый массивными балками потолок. – Остается только дождаться еще одного. Я велел, чтобы некоторое время нас не беспокоили. Слуг поблизости действительно не было видно. Но говорить совершенно без обиняков пока не хотелось. Готье прочистил горло. – Мне снились две удивительные дамы, – доверительно проговорил он, обращаясь сперва к Изабелле, – шведская королева Кристина, и, – он перевел взгляд на Диану, – Елена Троянская. Изабелла чуть дернула уголками рта, а Диана нахмурилась и только что ногами не затопала: – Только не эта идиотка!.. Отец приподнял брови, пристально посмотрев на Готье. – Я не припомню такой шведской королевы. Но все впереди – может, еще и появится. – А… – Готье снова кашлянул, уловив намек. Для королевы Кристины эпоха была еще слишком ранней. – Чего только не приснится, – вздохнул он с самым невинным видом. – Не помешаю, дамы и господа? – раздался еще один голос. В зал заглянула, – в буквальном смысле слова, просунув в дверь только голову, – последняя составляющая нашей мозаики – Рауль, маркиз д’Эмико-Левер, уроженец мятежного и таинственного Лангедока, наполовину испанец и вообще натура огненная и слабо-предсказуемая. В его ярко горевших черных глазах плясали чертики, не исключено, что Рауль действительно мог найти создавшуюся ситуацию довольно забавной. Мы нетерпеливо помахали ему, давая понять, чтобы он заходил. Все, кроме Огюста – тот почти на дух не переносил Рауля и терпел его только ради остальных. Рауль обычно напоминал дружелюбный и беззаботный вариант Чезаре Борджиа, которому вдруг стало лень заниматься политикой. Но Огюст воспринимал Рауля всерьез и всегда ждал от него подвоха. Положа руку на сердце, не сказал бы, что у него совсем не было для этого причин. Рауль скользнул в дверь, плотно прикрыл ее и, почти крадучись, чинно двинулся к нам. Облачен он был почти как Мефистофель – во все красное. В правом ухе поблескивала золотая серьга с черной жемчужиной. – Я вас знаю? – негромко разглагольствовал он сам с собой, приближаясь. – Я точно вас знаю! – Он остановился и загадочно на всех посмотрел. – Как говорят у нас в артиллерии: «да будет свет», – заключил он серьезно. – Вообще-то так говорят не только у вас в артиллерии, – уязвленно проворчал Готье, вспомнив, должно быть, о любезном сердцу электричестве. – Запахло катарами, – с неприязненной насмешкой обронил Огюст. – Да, – спокойно ответил Рауль, глядя прямо на него. – Едва проснувшись, я понял, что здорово пахнет жареным. – Обман чувств, – заверил я. – Завтрак не пригорел. – Я повернулся к отцу: – Похоже, все в сборе. Отец кивнул. – Похоже на то. И кажется, нам уже не нужно представляться. Мы переглянулись, и все только покачали головами. Говорить об этом вслух не хотелось вовсе. Слова бы только все убили и упростили, увы, не в том смысле, в каком хотелось бы упрощать. – Но эти люди точно были, – проговорил все же Рауль. – Даже если на самом деле они только будут. Повинуясь внезапному порыву, я подхватил стоявший рядом бокал с белым вином. – Светлая им память, – сказал я и пригубил вино. Легкое и разбавленное. Как-никак, утро только начиналось. – Как ты можешь? – вопросила Диана, уставившись на меня с ужасом. Я мог бы отшутиться, что для меня никогда не было ничего святого, но это было бы неправдой. – Если от них не осталось ничего, кроме памяти, пусть она будет светлой. – Правда, я никак не мог избавиться от мысли, что мы сами все давным-давно покойники. Я снова с сожалением глянул на Диану, которая уже отвела взгляд и тоже подняла свой кубок. Готье закашлялся, глядя в свой бокал. – Черт возьми, это же шампанское… – Ну и что? – поинтересовался Огюст. – Вижу, что не арманьяк. – Шампанское по утрам... – начал было Рауль. – Нет, – отверг Готье. – Оно не игристое. И все как по команде заглянули в свои кубки. – Совершенно, – подтвердил Рауль. – Но это, собственно говоря, еще и не совсем «шампанское», просто местное вино, хотя, учитывая, что это именно Шампань и что его так зовут в просторечии… – Раньше следующего столетия играть не будет, – покачал я головой. – И не надейтесь. Хотя, конечно, можно самим поэкспериментировать… – Все это замечательно, – хладнокровно произнес отец. – Но нам нужно выработать план действий. Мы оставили свои кубки в покое. – Каких именно? – нервничая, уточнил Огюст. – Вы знаете, что через две недели?.. – С сегодняшнего утра – знаю, – подтвердил отец. – И это для нас дополнительное осложнение. Хотя, возможно, именно это событие, оказавшееся хронологически почти в непосредственной близости, должно послужить своеобразным катализатором для неких процессов или своего рода маяком, если на самом деле будут иметь значение какие-то события вокруг него – чтобы мы могли, опираясь на них, оценить ситуацию и понять, что нам нужно делать. – Звучит божественно, – сквозь зубы процедил Огюст, беспокойно ерзая в кресле. – Хорош маяк. – Гнусный, – согласился отец. – Зато заметный. На него невозможно не обратить внимание. Да, – он сделал небольшую паузу и посмотрел на Рауля. – Как я понимаю, все уже успели обговорить это событие, но раз ты появился последним, возможно, оно пока не привлекло твоего внимания. Рауль пожал плечами. – Признаться, в свое время меня это не очень интересовало, и я никогда не помнил точной даты, но я помню, куда мы собираемся ехать, и чем это должно кончиться. – Ну, аналогично, – дружески кивнул ему Готье. – Двадцать четвертого, – буркнул Огюст. – А мы все еще собираемся туда ехать? – осторожно спросил Рауль, поглядывая на Огюста. Хотя даже без присутствия последнего в желании ехать туда, зная, что произойдет, было бы что-то нездоровое. – Боюсь, что придется, – ответил отец. «Никто и не сомневался», – подумал я меланхолично. – У меня очень нехорошее предчувствие, что именно там и тогда нам нужно будет оказаться, чтобы иметь шанс что-то вовремя исправить. Иначе в этом нет никакого смысла. Скорее всего, именно благодаря нашим старым планам, которые нам изменять не стоит, мы и оказались вовлечены в эту странную игру. Если мы будем прятаться, как улитка в раковине, мы не сможем ничего понять и ничего изменить. Рауль серьезно кивнул, Готье помрачнел, Огюст, бледнея, еще больше нахмурился, Изабелла и Диана с тревогой посмотрели на него. – Огюст, – сочувственно, но как-то зловеще непреклонно сказала Диана. – Я думаю, тебе пора к нам присоединиться… Я изумленно вздрогнул. Не ожидал, что кому-то придет в голову сказать это без маневров напрямик, что это будет Диана, что это прозвучит так неуместно и вызовет даже у меня такой протест. А ведь она еще слова не сказала о религии, но это сквозило сейчас, похоже, в каждой мысли... – Да никогда, будь я проклят!.. – Огюст с грохотом обрушил кубок на стол, расплескав вино. Еще бы, все равно, что ткнуть факелом в бочку с порохом. – Нам надо держаться вместе! – воскликнула Диана, повысив голос, резонно опасаясь, что ее перебьют. – Другого выхода у нас нет. Париж стоит мессы! – Да ни черта он не стоит! – выпалили мы с Огюстом в один голос. Огюст вскочил было, проскрежетал отбрасываемый назад стул, но тут он замер, и мы с ним пораженно переглянулись. «Ты правда так думаешь?» – говорил взгляд Огюста. Другие, кажется, удивились не меньше. Отец выжидающе приподнял брови. Он-то, кажется, удивлен как раз не был. – Не надо поддаваться эмоциям!.. – предупреждающе сказала Диана. Готье и Рауль смущенно переглядывались, уверенные, что, в сущности, Диана права. Права, конечно, как дантист, объясняющий, зачем надо избавляться от здорового зуба, чтобы получился красивый прикус. И кто же просил избавляться от зуба топором? А впрочем, дело было даже не в этом. Изабелла хмурилась и качала головой, взвешивая все «за» и «против». – Да никакие это не эмоции, а трезвый расчет! – заявил я, увидев краем глаза, как еще больше изумился Огюст. – Почему вы вообще решили, что Огюст в большей опасности, чем мы? Вам не приходило в голову, что, может быть смысл именно в том, что среди нас есть хотя бы один протестант и это будет нам просто необходимо? История меняется. Кто вам сказал, что в Варфоломеевскую ночь теперь не перережут ко всем чертовым бабушкам как раз католиков? Воцарилась потрясенная тишина. Отец, чуть криво улыбаясь с мрачным весельем, кивнул и три раза хлопнул в ладоши. Огюст посмотрел на него и на меня широко открытыми глазами, и с шумом сел на место. – Шутки в сторону, возможно все, – негромко проговорил отец. – Пусть Огюст и впрямь остается нашим «козырем в рукаве», в конце концов, нам может понадобиться действовать внутри обеих партий. А может быть, даже, ничего особенного через две недели не произойдет – история ведь меняется. – А она ведь, черт побери, и правда должна как-то измениться! – спохватился Готье с неким намеком на жизнерадостность. – Полагаю, мы сумеем как-то друг друга защитить при любом раскладе, – решил я. – По крайней мере, сделаем все для этого возможное, – сказал отец. – И попробуем обойтись без всяких судорожных метаний, пока мы еще не знаем, что именно к чему приведет. Итак, что мы знаем? То, что, примерно, должно произойти в скором времени. То, что все это может измениться. Но может и не измениться. Будем исходить из того, что какое-то время нам нужно просто последить за событиями, чтобы понять, что именно тут не так. – Мы здесь не так, – мрачно сказала Диана. – Верно, – согласился отец. – Поэтому, раз у нас был старый план выехать отсюда в столицу либо сегодня, либо завтра, то возникает вопрос – готовы ли мы ехать прямо сегодня? Сможем ли мы освоиться и более-менее прийти в себя по дороге, или лучше отложить выезд? – Лучше, наверное, отложить, – ухватился за возможность Готье. – Не думаю, что я и потом не стану время от времени некстати поминать шведских королев, но, может быть, бардак в моей голове немного уляжется, или я попросту чуть больше к этому привыкну. – Сомнительно, – возразил Рауль. – Возможно, стоило бы выехать как раз сегодня, чтобы не терять времени. Но… – Рауль посмотрел на нас своими большими блестящими глазами: – Уверены ли мы, что нам надо как можно скорее оказаться там? Возможно, чтобы оказаться сразу в нужном месте, мы проснулись бы уже в Париже. Но мы проснулись здесь. Для того, чтобы поторопиться? Вряд ли. Вспомнив то, что мы вспомнили, мы вообще могли бы никуда не ехать. Но не уверен, что нам надо здесь и оставаться. Пожалуй, в самом деле, стоит выбрать компромисс и отправиться завтра, если до тех пор здесь не произойдет чего-то из ряда вон выходящего. – Заумно, но что-то в этом есть, – признал Огюст. Рауль скромно пожал плечами. – С этим можно согласиться, – решил отец. – Как говорили некоторые полководцы будущего, да и прошлого тоже: лучше скверный план, чем никакого. День выжидаем здесь, надеюсь, с пользой для себя, затем отправляемся. – Не возражение, а предложение, – подал голос я. – Может быть, нам все-таки не стоит брать с собой дам? Атмосфера мигом накалилась. Удивительно, как могут накалить атмосферу всего две возмутившиеся дамы, даже если они еще не успели заговорить. – А в каком безопасном месте ты их хочешь оставить? – снисходительно поинтересовался отец. – Ты знаешь такое? – Признаться… – если еще учесть вероятность спонтанных перемещений в пространстве и времени откуда угодно и куда угодно с какой-то зловещей целью… – Значит, не получится. На деле, – прибавил он мягко, – тут и правда может быть безопаснее. Но это не стопроцентная вероятность. И само наше состояние уже представляет опасность, чтобы оставлять кого-то в ней без поддержки. Как и в том, кто мы и сколько нас, может быть какой-то особый смысл для тех, кто способен воспринимать происходящее ретроспективно. Что ж, вы все уже взрослые люди, успевшие повоевать… – отец сделал заминку, поглядев на девушек, – почти все. И уж точно, обо всех можно сказать, что мы прожили чуть больше, чем одну свою жизнь, здесь или где-то еще, надеюсь, мы будем не слишком склонны к необдуманным поступкам. Стало быть, как решено, мы выезжаем завтра. Нет никаких возражений? Возражений не было. – Прекрасно, – сказал отец и позвонил в колокольчик. – Сколько можно сидеть с одними холодными закусками? – почти беззаботно спросил он. Как будто кто-то вообще обращал внимание на эти закуски.III
В конце концов и на закуски, и на то, что за ними последовало, было обращено какое-никакое внимание. После чего мы вознамерились совершить «дерзновенную вылазку» в окрестности – с одной стороны маленькая разведка, с другой еще один предлог оказаться в одной компании без посторонних. Менее получаса спустя диковинной пестрой кавалькадой мы выехали за ворота. Ничего диковинного в ней не было ни для кого, кроме нас самих. Небо сияло пронзительной синевой, а воздух казался живым и густым, как поглощающее и убаюкивающее море. Так и сквозило сказочным рефреном для не всегда сказочных событий: «в один прекрасный день…». Как можно в такой день всерьез думать о чем-то?! Я оглядывался по сторонам, удивляясь тому, что все окружающее меня существует. Ведь всего этого могло давно уже не быть. А могло даже не быть никогда – как не было тех столетий, пласт которых словно срезан острой бритвой, чтобы только этот мир остался на поверхности, заигравшей всеми бликами, как океанская гладь, под которой скрываются целые бесконечные эпохи мрака, холода, смерти. А ведь так хотелось принадлежать безраздельно этому яркому дню. Верить в то, что это – настоящее. Я снял перчатку и потрепал медно-рыжую гриву своего коня, ощущая жесткий, самый обычный конский волос. Волос, которому давно положено быть прахом, как и моей руке. Над округой лился колокольный звон. Какое-то время я слушал его бездумно, потом неожиданно опомнился: – Да ведь сегодня воскресенье! – и почувствовал абсурдность сказанного. «День воскресения», как говорят греки – ну и название для дня… На меня обратились вопросительные взгляды. – Мы дружно пропустили мессу, – отметил я бесспорный факт. – Черт с ней! – злобно проворчал Огюст. – Это-то понятно. Но нам это обычно свойственно? – Увольте! – пропыхтел Готье. – Ради этого я не вернусь. Сегодня я этого точно не вынесу. Все кончится каким-нибудь страшным богохульством. – Определенно, – одобрительно кивнул Рауль. Ни Ив, и никто из слуг не намекнули нам ни словом, что мы делаем что-то не так. Возможно, подобная небрежность действительно была нам свойственна. – Прямо подмосковный дачный поселок, – угрюмо проговорил Огюст – в упор созерцая деревню, расположившуюся за краем поля. – Издалека, – буркнул Готье. – Хотя чем-то на Подмосковье похоже. Полно дубов, и берез, и клевера. – Кашка, – задумчиво произнесла Изабелла. – Пучки маленьких цветков… – А по-моему – белый клевер, – удивился Готье, решив, что его поправляют. – Кашка – это просторечное название, – Изабелла, видимо, пыталась определить, верно ли припоминает всякие несущественные мелочи. – Ну и ладно, – пожал плечами ее брат. – «Хоть розой назови ее, хоть нет». Отец предупреждающе кашлянул: – Господа, Шекспиру пока только восемь лет. Надо бы обращаться поосторожнее с цитатами, когда нас может слышать кто-то еще, особенно, когда цитаты столь узнаваемы даже в переводе. – В переводе? – озадачился Готье. Цитату он высказал по-французски, ничуть не задумываясь, но она действительно была узнаваемой. – Как вообще удается переводить цитаты на язык, на котором мы их прежде не читали и не слышали? – подивился я. – По смыслу, – предположил Рауль. – Уж эта цитата была совсем не сложной. Возможно. И узнаваемой, пожалуй, под любым соусом. – Поэтому и надо быть осторожней, – подтвердил отец. Мы ненадолго замолчали. Только причудливо и знакомо цокали копыта, позванивала сбруя, шумно дышали лошади. Из любопытства я попытался вспомнить, как эта фраза звучала на том языке, на котором я читал ее не раз. Но вспомнить не смог, только сдавило невидимыми тисками виски и подступила неуправляемая паника. Я осторожно выдохнул, пытаясь выбросить все это из головы. Похоже, мы помним далеко не все из будущего. А это что бы еще значило?.. Или это временно – как мы умудрились сперва, едва проснувшись, забыть самих себя? – Пристрелите меня, если это похоже на Подмосковье, – возмутился наконец Рауль, кивнув на виноградники. – Скорее уж Крым. – Есть немного, – согласился отец. И свернув, мы въехали под шумящий лесной шатер. Я запрокинул голову вверх, глядя, как сходятся и расходятся в вечном танце верхушки деревьев. Всегда любил лес – этот шум на ветру, то пронизанный страшной тоской о несбывшемся, то весело шепчущий и смеющийся, меняющий цвет и узор калейдоскоп листвы, причудливые изгибы стволов, зовущие в какой-то другой, сказочный мир, полный заклятий. В детстве, бывало, я пропадал тут целыми днями, втайне ожидая увидеть фей на единорогах, драконов или заколдованные замки. Но двери в другой мир не открылись. А когда открылись… Наверное, сказки, это всегда куда страшнее, чем мы думаем. Дорога была поуже и похуже той, что мы оставили, но вполне приличной. – Ну что, – нетерпеливо предложил вскоре Огюст, видно, допеченный вконец реальностью и солнечным светом. – Может, наперегонки? – Его караковый конь гарцевал и грыз удила, да и не только его конь, возможно лошадям передавалось нервное состояние всадников, а может быть, в такой день им просто казалось грехом не пробежаться, тем более что животные все были молодые и сильные. – Это, пожалуйста, без меня, – сказал отец, останавливаясь. – Мне еще дорог хребет моей лошади. – К тому же его серый в яблоках вел себя солидно и флегматично, как и кроткая вороная лошадка Изабеллы. Серая же в яблоках (или скорее звездочках) кобылка Дианы потряхивала заплетенной в косички гривой и картинно выгибала шею крутым калачиком, будто прихорашиваясь. Мой Танкред увлеченно взмахивал гривой и хвостом, и при остановке принялся не менее увлеченно скрести землю копытом. – Неплохая идея, – одобрил Готье, похлопывая по шее своего гнедого, навострившего ушки. – Ну, что, на счет… Он даже не успел начать считать, как Огюст сорвался с места в карьер. Мы озадаченно посмотрели ему вслед, затем бросились за ним. Хотя на спорт это уже не походило. Готье и Рауль поскакали за Огюстом по дороге вокруг оврага, я слегка срезал путь по склонам через бурьян. Готье что-то возмущенно крикнул. Но мне просто не понравилось, как гнал коня Огюст. Он явно хотел не выиграть, а забыться, может быть даже бессознательно хотел свернуть себе шею. Или вовсе не бессознательно. Так что оставлять его одного далеко впереди не хотелось: даже если он не намеревался свести счеты с жизнью, он мог заблудиться – с этим лесом он знаком был не так хорошо, как мы. Так я и думал – на ближайшей развилке Огюст резко метнулся в сторону, под коварно протянувшиеся поперек тропы сучья, перескочил через поваленное дерево, и во весь дух полетел вниз с холма, под цепляющими ветками. – Огюст, стой! – крикнул я, в который раз срезав угол и почти с ним сровнявшись. Мешала узость тропы, но я начал оттеснять его с нее вбок. Огюст резко дернул поводья, справедливо полагая, что я собираюсь перехватить их, и с удил его коня клочьями полетела пена. Мы на всем скаку вылетели на пересекающую тропу дорогу. Лошади дико заржали, вскидываясь на дыбы – когда мы чудом не столкнулись, едва развернувшись, лоб в лоб со встречной парой, несущейся так же сломя голову, как мы. Лес пронзил звонкий вскрик, и всадница в изумрудном платье скатилась с седла своей серой лошадки в густые придорожные заросли. Но нет худа без добра – теперь мы все опомнились и остановились, сдерживая разгоряченных животных. – Спокойно, Танкред! – я похлопал коня по взмыленной шее, почти рефлекторно соскакивая на землю, чтобы помочь даме выбраться из кустов. Впрочем, она сама выбралась из них довольно проворно. Слава богу, цела. И, пожалуй, колючки малины были последней неприятностью из тех, что ее сейчас волновали. Она подняла голову, и из-под расшитой серебром шляпки выглянуло побелевшее личико с огромными, прозрачно-зелеными – будто светящимися изнутри, как этот пронизанный солнцем лес – глазами. Я узнал ее и, ахнув, остолбенел. Это была Жанна дю Ранталь, собственной персоной. Она тоже узнала меня и испытала от этого огромное облегчение. – Слава Богу, – выдохнула она, – это вы! – Слава Богу? – хмыкнул кто-то – до безумия раздражающий, ненавидимый голос. – Да он чуть не свернул вам шею! О причинах, вовлекших ее в безумную скачку, я мог не спрашивать. Когда я узнал ее, то знал уже и все остальное. Я перевел взгляд на человека, который за ней гнался, и меня захлестнула сумасшедшая ярость. – Дизак, да как вы смели?! – рявкнул я, не заметив, как, выпрямившись, оказался уже с обнаженной рапирой в руке. Впрочем, едва стало ясно, что произошло, стало так же ясно, что драки не избежать. Дизак продолжал сидеть на лошади, небрежно опираясь локтем о переднюю луку, и презрительно улыбался, хотя одновременно на его лице ясно читалась досада, приправленная ненавистью. – Шарди, малыш, рад встрече! Давно не виделись. Не виделись мы с тех пор, как пару месяцев назад повстречались при обстоятельствах, после которых сами не заметили, как очнулись уже дома, оба еще живые и очень об этом сожалеющие. Полученная именно в тот раз рана под ключицей, до сих пор еще давала о себе знать, как сейчас, после скачки. Эта неприятная пульсация не сделала меня ничуть дружелюбнее. – К черту ваши радости! Слезайте на землю, и объясните, что тут происходит – ваша кровь будет достаточно красноречива! Я действительно готов был убить его на месте. Особенно сейчас. – О, нет, – тревожно воскликнула Жанна, судорожно вцепляясь в мой рукав. – Не нужно. Пусть он уедет! Огюст, уже вполне образумившийся и тоже в первый же момент спешившийся, чтобы удостовериться, не пострадала ли дама, положил руку на эфес шпаги и чуть высвободил ее из ножен, внимательно поглядывая на нас всех. – То есть, сбежит? – вопросил я намеренно оскорбительно. Серые глаза Дизака полыхнули темным огнем, на губах под тонкой линией смоляных усов мелькнула странная веселая улыбка. Он ловко соскочил с седла, приземлившись упруго, как поджарая рысь. – С удовольствием, идиот. Ты сам напросился. Боюсь, что кровь будет твоя. Идиот? Я усмехнулся. Может быть, а может, и нет. Может, он старше, сильнее, наглее, и к нему успела пристать репутация закоренелого и удачливого бретера, но если я не убиваю людей при каждом удобном случае, это еще не значит, что я этого не умею. В прошлый раз мы отделали друг друга примерно в равной степени. Дизак шагнул было вперед, положив руку на эфес длинной бретты, но вдруг замер и прислушался. – Это еще что? Поблизости послышался сильный хруст и стук копыт. – Эй! – раздался звонкий баритон Рауля. – Огюст, Поль, где вы прячетесь? – Это наши, – сказал Огюст. – Эй, мы тут! – Какого дьявола?.. – с досадой прорычал Дизак. Миг – и он снова оказался в седле. – Я должен был догадаться, что вас тут – целая стая! – Вернитесь, черт побери! – воскликнул я, собираясь броситься за ним, но Жанна очень ловко именно в этот момент повисла на моей руке всем своим весом. Я споткнулся. – Чтобы меня прикончили ваши дружки? – насмешливо осведомился Дизак. – Увольте! Ну, вот, пожалуйста. Он с мрачной усмешкой уставился поверх меня. Я оглянулся. На тропе за нами стояла живая конная статуя разгневанной Дианы, по обе стороны от нее возвышались Рауль и Готье, оба с ладонями на эфесах. В изящной тонкой руке богиня-охотница сжимала пистолет, твердо направленный в сторону Дизака. Поединок с треском провалился. – Прощайте, – сказал Дизак, и, любезно коснувшись шляпы с зеленым пером, приколотым золотой пряжкой, чуть поклонился Диане. – Еще увидимся. Он пришпорил своего буланого жеребца и вскоре исчез из виду. – Зачем? – укоризненно спросил я Диану. – Я не люблю, когда обижают моих подруг, – ответствовала Диана, уже спрятавшая пистолет в седельную кобуру. «Представь себе, я тоже», – подумал я. А впрочем, действительно, что еще им было делать – заблудиться на полчаса в лесу на ближайших тропках, не догадываясь, откуда доносится шум? Я почувствовал, что Жанну, все еще крепко державшую меня за руку, бьет дрожь, и обернулся к ней. – Простите, вы невредимы? – спросил я, стараясь, чтобы мой голос прозвучал как можно ласковей. Диана легко соскочила с седла, бросив поводья на луку. Ее лошадка, дружелюбно фыркая, ткнулась в морду серой арабской кобылки Жанны, которую на всякий случай взял под уздцы Огюст. – Жанна, что стряслось? – ободряюще обняв подругу за плечи, спросила Диана. Жанна перевела дух, переводя взгляд своих чудных глаз с меня на Диану. – Ничего, все хорошо, я просто немножко испугалась. – Мой брат был не очень груб? – поинтересовалась Диана, и я пораженно застыл. Я? Груб? Нет, конечно, мы столкнулись на полном ходу, но это была случайность… – Они всегда думают только о кровопролитиях! – обвиняющее заключила Диана, и я окончательно потерял дар речи. «И ты, Диана?!. А кто тут только что размахивал пистолетом?!» – Диана!.. – все-таки выдавил я протестующе. Диана бросила на меня суровый взгляд. По-моему, она не шутила. И тут я наконец понял, что происходит. Это – ритуал. Нам положено не понимать друг друга, и мы не понимаем. Это так меня поразило, что я почти забыл об ускакавшем противнике и о том, какой неукротимый гнев душил меня всего минуту назад. Нет, я с ним, конечно, разберусь, но потом… Сейчас мне совсем не до него. – Не надо винить его в этом, – мягко попросила Жанна, и я с благоговением посмотрел на нее, – он просто испугался за меня. – Это правда, – сказал я искренне, и губы Жанны тронула такая милая улыбка, что я был готов… О господи, нет! Я с усилием задушил рвущийся вулкан мгновенно разгоревшихся чувств. Вот и ответ на недавний мой вопрос: осталось ли хоть что-то?! Жанна поняла, что со мной что-то происходит, и в ее глазах отразилась тревога. Но что теперь поделаешь, да и мало ли о чем я подумал. – Но как вы здесь оказались? – беспокойно спросил я. И почему она одна? – Где ваш брат? – О, с ним все в порядке, надеюсь, – ответила Жанна. – Я отстала нарочно – понимаете, когда рядом господин де Лигоньяж, совершенно невозможно ни о чем думать, – вспомнив добродушного, но неизменно шумного Лигоньяжа, я невольно улыбнулся – да, это совершенно верно. – Я свернула и отъехала в сторону, как мне показалось, совсем недалеко. И тут появился этот ужасный человек. У него такой злой язык, я просто не знала, как от него избавиться. – Обещаю вам, однажды я избавлю вас от него навсегда, – сказал я, твердо уверенный, что так и будет, и будет это не так уж нескоро. – Огюст… Огюст все схватил с полуслова. – Быть твоим секундантом? Непременно. Все мы скоро будем в Париже, и там… – Нет, нет!.. – воскликнула Жанна, и в ее глазах снова появился отчаянный испуг. – Я же говорила! – сердито проворчала Диана. – Да, не будем об этом, – согласился я, взяв себя в руки. По крайней мере, не сейчас. Сегодня я в любом случае владел собой хуже обычного. – Думаю, в первую очередь нам стоит поискать Бертрана. Я подсадил легкую как пушинку Жанну в седло, Огюст оказал ту же любезность Диане, после чего мы и сами опять уселись в седла. – Похоже, мы не так уж далеко отъехали, – заметил я, обращаясь к Готье, также хорошему знатоку этой местности – мы были соседями. – Да, – подтвердил Готье. – Просто двигались замысловатыми зигзагами… Кажется, я слышу голос Изабеллы! И верно, значит, оставшаяся часть нашей компании была неподалеку. – Эге-гей! – оглушительно выкрикнул Готье. – Мы здесь! – Эгей! – послышался не менее громогласный клич неподалеку. – Жанна! Принцесса! Где вы?.. – Лигоньяж! – определил Рауль голос, который невозможно было не опознать. Славно, похоже, все понемногу собрались поблизости. И, перекликаясь, мы поехали навстречу друг другу. За поворотом мы выехали на дорогу, где уже собрались вместе две разных компании – отец и Изабелла оказались в сопровождении троих взволнованных молодых людей, которые, увидев нас, тут же успокоились и разразились веселыми приветствиями. Одним из этой троицы был старший брат Жанны Бертран, барон дю Ранталь, остальные – его ближайшие друзья. Бледного худощавого кавалера лет восемнадцати, с цветком, заткнутым за ленту шляпы, тихим голосом и немного печальными разноцветными глазами человека, живущего лишь потому, что самоубийство – грех, звали Гиасинт д’Авер. А румяного крепыша, этакого Фальстафа в молодости, который сидел сейчас в седле, подкидывая в воздух и ловя маленький кожаный мячик, Шарль де Лигоньяж. Они замечательно друг друга дополняли. Сам дю Ранталь был человеком спокойным и уравновешенным, его характер можно было бы назвать пуританским, но мягче, чем то, что обычно обозначается этим словом. Как и у сестры, у него были темные волосы и светлые глаза, но, при миниатюрности Жанны, он был крупнее ее почти вдвое. Насколько я его знал, Бертран был очень заботливым братом, и последние полчаса наверняка дались ему непросто. На его лице было написано невероятное облегчение. Голос Лигоньяжа, как обычно, гремел громче всех: – Я знал, что ничего плохого не может случиться! – сообщил он своим друзьям и тут же, через некоторое, еще не преодоленное расстояние, обратился к Жанне: – А куда же это запропастилась наша прекрасная дама?! Разве вы не знаете, что в этом лесу водятся драконы?! – Одного я уже встретила, – ответила Жанна – тем временем мы уже подъехали поближе. – Хорошо, что рыцарей в этом лесу водится больше, чем драконов! – О да, – воскликнул Лигоньяж с готовностью. – Целая толпа! Шарди, ловите! – Он бросил мне мячик, и я его поймал. – Ба, сколько прекрасных дам я вижу одновременно! – возопил Лигоньяж, переводя восхищенный взгляд с Изабеллы на Диану. – Как не ослепнуть от сиянья стольких солнц?!. – Лигоньяж осекся и снова обратил внимание на Жанну. – Э... дракон, вы сказали? Какой еще дракон? – Вилохвостый, – со знанием дела ответил Рауль. – Редкий скользкий чешуйчатый гад, – добавил энциклопедическое описание Готье. Услышав короткий пересказ состоявшегося происшествия, восхищенный Лигоньяж протолкался к Диане, громогласно умоляя оказать ему честь, позволив облобызать ее отважную ручку. А потом разговор перешел к предвкушаемой всеми поездке в Париж. Рантали и компания тоже собирались выехать на днях. – Да, разумеется, пропустить такое событие никак невозможно, – говорил отец Жанне не так непринужденно, как это обычно было ему свойственно. – И вы собираетесь затем долго пробыть в Париже? Все время празднеств? – Да. Бертран говорит, что если уж ехать в Париж, то не на день, – отвечала Жанна, с улыбкой глядя на брата. – Надо успеть насладиться жизнью столицы и празднествами. По его мнению, мы и так слишком много времени проводим в провинции. Бертран ответил ей кивком и улыбкой: – Действительно, дорогая сестрица, слишком много! Насладиться жизнью можно и через край… – подумал я. – Но ведь так и должно быть! Какая может быть осторожность, если ничего не знаешь? Ведь и мы не знаем будущего, ни своего, ни чужого – уже то, что мы здесь, происходит из-за того, что история изменяется. И никто не пишет ее в одиночку, она складывается сама – из всего наличествующего прошлого, из бесконечного числа чьих-то планов, желаний, интриг и тысяч случайностей. Никто не может знать всего, ни заранее, ни даже потом. Но это ведь не значит, что надо вообще прекратить жить, действовать, стремиться к счастью, настолько, насколько можешь… – Жаль, что Нострадамус уже умер, – пробормотал Огюст. – Он бы, наверное, знал и сказал бы, чем все кончится. – Огюст встревожено поглядывал то на Бертрана дю Ранталь, то на Лигоньяжа – они ведь тоже были кальвинистами. – Чем все кончится? – переспросила вдруг Жанна, хотя Огюст думал, что она его не слышит. – Все надеются на долгий мир. – Навряд ли все, – вслух усомнился Огюст. – Но все же многие, – вежливо ответила Жанна. Возможно, доживи Нострадамус до этого дня, он бы только выругался, да и сжег все свои «Центурии» в жаровне на треножнике. Впрочем, кто знает. То, что в них написано, трактовать можно как угодно. – У вас нет никаких дурных предчувствий? – спросил Огюст. Готье тихо кашлянул и принялся оттирать Огюста в сторонку. – Не знаю, – задумчиво проговорила Жанна, и глаза ее подернулись сиреневой дымкой. – Просто не знаю… Предчувствия у нее бывали, и порой удивительные. Но, кажется, она все же не почувствовала, что с нами всеми что-то не так. Только этого не хватало… с самыми мрачными чувствами я отодвинулся подальше и обнаружил, что зачем-то все еще сжимаю мячик Лигоньяжа. Подбросив мячик, я перебросил его назад хозяину. Лигоньяж же вдруг воодушевился при мысли о намечающемся праздничном турнире. – Нет, правда, Шарди, – возгласил он, снова швыряя мне мячик, который я запустил на этот раз Огюсту. – Нам с вами надо непременно сойтись в благородном поединке, чтобы выяснить, кто же из нас достойней благосклонности мадемуазель Жанны! – Последнее слово я бы оставил все же за дамой, а не за каким-то поединком, – заметил я, и, похоже, Жанна этим словам обрадовалась. – Браво! – похвалил Лигоньяж. Огюст решил мячик не отдавать – подкидывал и ловил его, кажется, окончательно сосредоточившись на этом занятии. – Кстати, об этом недоноске Дизаке. Я тоже хочу принять участие, черт побери! Знайте, я всегда готов отомстить ему за вашу смерть и стать вашим наследником относительно вашей дамы сердца! – Размечтались! – возмутился за меня Готье, отбирая мячик у Огюста. – Сердечно благодарен, Лигоньяж, – усмехнулся я, – но я справлюсь сам. И довольно об этом. Этот разговор явно не нравился Жанне. Зачем же и дальше ее расстраивать? Готье снова бросил мячик Огюсту. Лигоньяж расхохотался, будто сморозил хорошую шутку. Будь мячик у меня, сейчас он летел бы ему в нос, а мячик был твердый, плотно набитый конским волосом… Огюст посмотрел на Лигоньяжа, взвесил мячик в руке, но в весельчака все-таки не запустил. И Лигоньяж набился мне в компанию вторым секундантом. А ведь разговоры разговорами, но мы и правда уже убивали, не раз, и даже этим самым оружием – этот испанский клинок, мирно покоящийся в ножнах на моем бедре, мой беспечный и коварный сообщник, верный друг, красивый и опасный. Диана-охотница – она смела и решительна, и ее пистолет был заряжен. Но она еще никогда не стреляла в человека. И мне показалось, что граница, пролегающая между нами, стала еще шире и глубже. Я вздохнул и посмотрел вокруг. Воздух был пьяняще свеж, с нотками еще далекой осени, а свет прозрачен и золотист как нежный мед, как золотое шампанское. Ветер продолжал раскачивать вершины, сходящиеся и расходящиеся в древнем танце. Листва, бурая и желтая, багряная и зеленая, понемногу осыпалась вниз, устилая землю драгоценным ковром из старинных монет, еще ярких и уже слежавшихся и потемневших, никому не нужным кладом. Мы тоже листья, цепляющиеся за ветки, осыпающиеся, гонимые ветром или давно превратившиеся в смирную темную твердь, и все наши сокровища, мысли, действия, жизни, тоже по большому счету никому не нужны. Я встретился взглядом с Жанной, с ее зелеными и такими живыми драгоценными глазами.Золотая мечта о лесных песнопеньях, О круженьях дриад в светлом меде лучей, О мерцании звезд в тайне этих очей И об омутах тьмы в колдовских сновиденьях…
И я еще спрашивал: «осталось ли хоть что-то?» Быть может, даже стало глубже и сильней, оттого что теперь ко всему примешивалась смертельная тоска и боль – не придется ли бросить все, отказаться от всего на свете ради того, о чем я даже не имею представления? Ради того, что ужасно началось для всех, кого мы знали и помнили в совсем другом мире, тех, кто еще не родился и, возможно, не родится никогда, ради того, что наверняка обернется и кончится самым скверным и гнусным образом для нас самих. Нет, если в мире такое возможно, он не достоин души, жизни и смерти ни одного человека!.. Но вокруг лился золотистый свет. Нет, я был не прав. Не нужно ждать следующего столетия. Шампанское пьянило и играло – и готово было разорвать бочку, со всеми ее стальными обручами.