I
По обе стороны уже распахнутых ворот собрался целый караван. Изабелла, сидя в седле, не выпускала из рук книгу, увлеченно зачитывая оттуда отрывки Раулю, заглядывающему через ее плечо в открытый том. Кажется, речь шла о геометрической форме атомов. – Железная логика! – воскликнула Изабелла. – Чугунная! – Редкая ересь, – поддержал Рауль. – Жаль, не редкость… Нажав на миниатюрный рычажок, я раскрыл висящее на цепочке у меня на груди золоченое «нюрнбергское яйцо» – часы почти соответствующей формы, впоследствии столь излюбленной Фаберже. Хорошо, что светские часы давно уже не отмеряются как в старые времена, когда и светлое, и темное время суток делили на двенадцать равных частей – неудивительно, что отношение ко времени было условным, когда длина часа всякий день менялась. Единственная стрелка показывала начало одиннадцатого. Снова защелкнув крышечку часов, я направил коня к голове каравана. – Все на месте. Если что-то забыли, проще будет кого-нибудь за этим послать. – Да… – отец, сидя в седле, что-то дописывал свинцовым карандашиком на клочке бумаги, приложенном к серебряной табакерке. – Ив, – позвал он закончив. И, как только Ив почтительно шагнул к нему, вручил ему свернутую бумагу. – Вы знаете, что делать. Во всем полагаюсь на вас. Оливье, вы также знаете все здесь в совершенстве, гораздо лучше меня, я не испытываю никакого беспокойства, оставляя поместье на ваше попечение. Оба они поклонились, и мы с отцом тоже слегка склонились в ответ, в знак уважения к старым верным слугам. – Что ж, едем. – Отец бросил карандашик в табакерку, где вместо табака носил обычно сложенный лист бумаги, используемый как блокнот, и другие мелкие предметы. И караван неспешной величавой мохнатой гусеницей полностью переместился за ворота. На стенах стояли люди в праздничных одеждах, ярко пестрели на солнце флажки, а когда мы немного отъехали, взвились легкие облачка дыма, раздался артиллерийский залп – салют прощающегося с нами Оливье. Из своих владений мы отбывали по-королевски. – Знаешь, – заметил я отцу, – мне нравится, как ты используешь табакерку, но почему-то манера держать в ней одновременно свинцовый карандаш и зубочистку кажется мне несколько предосудительной. Отец озадаченно приподнял брови. – Наверное, ты прав. Как-то не задумывался. – Что за записку ты оставил Иву? – полюбопытствовал я. – Пришло в голову в последний момент – пароль, без которого он и Оливье должны считать поддельными все якобы приходящие от нас письма. На всякий случай. – О… – Я оглянулся на маленькие пестрые флажки, мне показалось, что дымок над ними еще не развеялся. Может, это был не просто салют из привычных любимых маневров нашего коменданта, и Оливье действительно догадывался, что мы едем на войну? – Ты же помнишь наш герб в другом веке? – Конечно. – Его название. Я понимающе кивнул. Польская геральдика отличается от прочих ограниченным сводом гербов, к которым «причисляют» самое разное количество родов. В некотором смысле эти гербы являются скорее знамёнами. И каждый из них имеет свое имя. «Радван» – золотая хоругвь, увенчанная крестом, на алом поле. В самый раз для крестового похода. Хотя все непосвященные, в основном, ехали в хвосте процессии, о том, что не предназначалось для чужих ушей, в дороге мы не говорили, разве что отрывочно делились какими-то мыслями с непринужденным и совсем не таинственным видом – что ж, это мы тоже все умеем. Да и что нам пока оставалось? Думать, быть настороже и посматривать по сторонам. Но случайные встречные путники были самыми обычными, и самыми обычными – давно известные места. День стоял замечательный, светлый и не слишком жаркий. Золотились луга, стройными рядами выстраивались виноградники, в яркой синеве кувыркались птицы, легкий ветер доносил пряные запахи предосенних цветов, влажной земли и пыли. Я просто знал, что они предосенние, даже если это еще не ощущалось всерьез. Весна тоже пахнет увяданием – оттаявшим увяданием всех прошлых лет. В полях работали люди, на зеленых склонах пологих холмов бродили козы, овцы и гуси, рассыпанные по земле как комки шерсти и кучки перьев, стада коров то и дело пересекали дорогу, мешая движению. Мы миновали очень задумчивого быка, печально глядящего нам вслед – втайне и неосознанно мечтавшего о героической гибели на какой-нибудь корриде, вряд ли грозившей ему в родном отечестве, а немного позже – раздувшийся трупик овцы на самой обочине, радостно облепленный мухами. Жизнь продолжалась, моментально занимая едва освобожденное место. Кишела кишмя. Порой мы ускоряли аллюр и за короткое время преодолевали достаточно большие расстояния, но отряд при этом неизбежно растягивался по дороге, и потом на какое-то время приходилось сбавлять темп, чтобы все собрались и никто не отстал. Ритмичный стук копыт частенько вызывает в памяти какие-то рифмованные строчки. Я начал было бездумно насвистывать, и вдруг обнаружил, что потихоньку проговариваю про себя старую отцовскую «Песнь о рыцаре Артуре» – переложение древней легенды о нашем мифическом родоначальнике. Я с детства любил эту полушутливую сказку. И как бы, наверное, было славно, если бы что-то важное совершалось с той небрежной легкостью, как в тысячном сухом пересказе почти забытых преданий… По лесной дороге длинной* Едет рыцарь одинокий. Весь, с конем, покрыт он пылью, – Видно, путь его далекий. Подъезжает рыцарь к граду, Слышит плач в нем и стенанье, Флаги черные ограду Осеняют в знак печали. Вопрошает рыцарь тихо: «Что случилось, что за горе? Мор постиг ли? Злое лихо? Государь скончался? Голод?» И в ответ услышал слово: «В наших землях объявился Страшный змей-дракон Гедова! Он в пещере поселился На горе за валом прочным, И потребовал он завтра Дев младых и непорочных Десять пар себе на завтрак!» И воскликнул рыцарь громко: «Неужели заступиться Нет мужчин? Не плачьте робко! Поспешу с змеей сразиться!» Развернул свое он знамя – Лев златой на красном поле, Всколыхнулся над полями Герб славнейшего из войнов! Поскакал Артур на гору, Чтобы встретиться со змеем. Выходи, – кричит, – Гедова! Пред тобой не оробею!» Вылезает из жилища В чешуе весь, как в кольчуге, Змей-дракон, глазами ищет, Увидал, застыл в испуге! Прошипел: «Артур, я знаю, Мне не справиться с тобою! Что ж поделать, улетаю!» Взмыл, и скрылся за горою. Пляшут люди все от счастья, Славят храброго Артура! Облекают графской властью И жену ведут младую. А теперь меня некстати начали одолевать вопросы, на которые я прежде просто не обращал внимания. Персонажа легенды звали Артуром. По преданию, происходило это намного раньше воцарения Карла Великого и, значит, задолго до написания знаменитой «Истории» Гальфрида Монмутского, после которой, как считается, это имя стало популярным в Европе. Было ли оно популярным еще до Гальфрида? По крайней мере, здесь оно было. «Лев златой на красном поле» – когда-то наш герб был именно таким, и именно из этой истории взялись корона, которой увенчали героя, и камень в когтях – символ захваченной горы. Но изображение должно было утвердиться куда позже – в те времена, задолго до крестовых походов, еще не приходилось говорить о настоящей геральдике. Хотя какие-то символы – личные, на печатях и знаменах – были всегда. И во льве нет ничего необычного – не так далеко и Фландрия, и Брабант – кругом на гербах львы в разных ипостасях. А если придерживаться той версии, что черный лев Фландрии появился из старого изображения медведя, то медведь как раз и есть Артур, как любят объяснять исследователи. Не исключено, что откуда-то оттуда Артур и появился. А интересно, куда потом подевался дракон? Будучи наслышан о подвигах противника, враг «отступил с большими потерями, рассеялся и впал в ничтожество», как написали бы создатели «Всемирной истории в изложении «Сатирикона»». По крайней мере, дракон с таким именем нигде и никому уже не досаждал. Потому никто и не подвергал сомнению, что деяние было достойным, а не каким-то плевым пустяком. То же, что произошло на самом деле, обычно трактовалось как некое локальное отражение нашествия гуннов. Но если брать именно гуннов, а не кого-то еще – легендарная хронология, да и терминология, в этом все-таки сильно плавали, то не было ли это частью битвы на Каталаунских полях, что происходила совсем неподалеку, или ее отголоском? И тогда это происходило еще даже до того Артура, который известен как король бриттов. Ого! Как интересно-то... Диана то и дело проносилась мимо по обочине галопом. Спокойно ей в седле не сиделось. А мы с Раулем припомнили попозже старые планы и решили, что надо будет все-таки наведаться в Новый свет и схватиться по дороге с какими-нибудь алжирскими пиратами. Изабелла решила составить нам компанию. Пираты ей были без надобности, а вот животный и растительный мир Нового света ее очень даже интересовали, как она вскользь обронила: «пока там не все вымерло». Представив себе Изабеллу, с блеском одержимости в глазах героически продирающуюся с мачете через дебри Амазонки, я подумал, что алжирские пираты, это, в сущности, просто дети. Пару раз мы останавливались, устраивая короткие пикники в особенно приятных местах – сперва в прозрачном сухом перелеске, смягчавшем разгоревшийся августовский полдень, а после на солнечном склоне, неподалеку от ручья. И понемногу, пока солнце неторопливо ползло к западу, мы приближались к нашему привычному перевалочному пункту – гостинице мэтра Бонифаса Гастона, личности весьма уважаемой в округе.II
«Румяная пулярка», так называлось заведение, и выглядела, и была предприятием приличным и солидным. Добротный довольно большой дом, покрытый румяной (иначе и не скажешь) черепицей, ухоженные деревянные службы, невысокий щеголеватый заборчик, выкрашенный в зеленый цвет. Просто образчик респектабельности. За чистотой скатертей и нравов мэтр Бонифас Гастон, крупный обаятельный толстяк и здоровяк, следил ревностно. Ходили упорные слухи, что мэтр – благородного происхождения, и отец его принадлежал к весьма знатному роду. Но вот к какому именно – тут все тонуло в тумане, высказывались даже фантастические предположения, что мэтр Гастон приходился незаконнорожденным сыном самому Франциску Первому. Как бы то ни было, мэтр Гастон царил в своих владениях как добрый сказочный король. Подъезжая к «Румяной пулярке», мы застали ее хозяина с осоловевшим видом прислонившимся к калитке. Жаркая погода вкупе с жаром очага и наплывом посетителей в последние дни возымели свое действие. Учитывая невероятную округлость благородного трактирщика, неудивительно, что ему требовалось иногда сделать несколько хороших глотков воздуха. Мэтр Гастон извлек из кармана штанов изрядных размеров носовой платок и сосредоточенно потер им покрасневшее лицо, плешь на макушке и четыре солидных подбородка, плавно переходящих в грудь и плечи. Русые кудряшки на его голове весело встопорщились. Толстяк потряс платком в воздухе как енот-полоскун и, спрятав его, покрутил головой, обозревая окрестности. Тут он заприметил нашу ораву и заметно всполошился, однако приглядевшись либо несколько успокоился, либо просто взял себя в руки, и вышел на дорогу встретить нас как добрых знакомых. – Далеко ли, добрые господа, путь держите? Не угодно ли отведать тушеных кроликов с морковкой? – с шутливо церемонным поклоном поинтересовался трактирщик. – Не почтите ли наш скромный кров своим благородным присутствием? – Всенепременно, почтеннейший трактирщик, – благосклонно откликнулся отец на это приглашение, вполне достойное рыцарского романа, не обязательно выходящего из-под пера Сервантеса, – и кроликов мы тоже почтим. – Добро пожаловать, высокочтимые господа и дамы! – маленькие глаза мэтра лучились благожелательностью. – И прошу простить, если не все наши услуги окажутся на высоте. – Откровенно говоря, – негромко пожаловался мэтр Гастон, лично ведя под уздцы отцовского коня, когда мы въезжали во двор, – со всеми этими праздниками чистая морока. И боюсь, не всегда удается вовремя избавиться от нежелательной публики. – Вот как? – полюбопытствовал я, спешиваясь. – Вам помочь? – Нет, нет, – оживился мэтр Гастон, несколько склоняясь, чтобы не разговаривать с воздухом над моей головой. Теперь, когда я смотрел на него стоя на земле, он, как обычно, удивлял меня своим огромным ростом. Его непомерная толщина всегда создавала иллюзию, будто он намного ниже, так же как баобаб на картинке кажется укороченным. – Сейчас-то, слава богу, все в порядке, а вот вчера нежданно-негаданно нагрянула компания наших недавних лучших друзей-гугенотов, человек этак в дюжину... Сбруя на лошади Огюста резко зазвенела, трактирщик, ничего не замечая, продолжал: – Мне-то все равно, кто они, но молодцы, видать, были уже крепко навеселе, и как-то уж очень настаивали на том, что их истинная вера позволяет им получать бесплатно все, что им нравится, обижать посетителей и совершенно непочтительно относиться к дамам. Наверное, один бы я не справился. На мое счастье, здесь был маркиз де Клинор, весьма приятный, благовоспитанный молодой человек со своей свитой, вы его, конечно, знаете. – Клинор был настолько приятен и благовоспитан, что просто удивительно, как он не избрал всерьез духовную стезю – у него были все шансы получить к этому времени кардинальскую шапку, а то и оказаться уже папой римским. – Он их и прогнал, так что почти никакого ущерба мы не понесли. А сегодня днем нас посетил наш известный буян барон де Дизак. Хорошо, что он нас покинул за несколько часов до вашего появления! – Вот как? – поинтересовался Огюст, взглянув на меня. Трактирщик взмахнул рукой, с извиняющимся видом. – Уж простите, что я так говорю, но мир в моем доме очень для меня дорог! Я пожал плечами, не выказав к сообщению никакого интереса. Огюст тоже пожал плечами. Действительно, что тут может быть интересного? Тем временем наших лошадей увели в конюшню, а мы вошли в просторный зал на первом этаже гостиницы, пропитанный самыми аппетитными запахами и уставленный уютными деревянными столами. – Что ж, – заключил мэтр Гастон, – пойду, потороплю зятя с ужином, а этот парень, – он поманил рукой слугу, – покажет вам ваши комнаты. Доставить ли вам ужин наверх или вы предпочтете спуститься в общий зал? – Мы спустимся, – ответил отец и оглядел компанию, – если никто не пожелает персонально уединиться. Огюст едва было не пожелал, но передумал. Настроение у него было не ахти, но чем оставаться наедине со своими мыслями, лучше уж посмотреть на окружающий мир, относясь к нему как к препарату на предметном стекле. А вдруг в нем промелькнет что-то, за что его можно будет поймать как кота за хвост и призвать к ответу? Не считая комнат для слуг, наше общество заняло четыре комнаты на втором этаже. Все же габариты «Пулярки» были ограничены, так что мы разошлись подвое, не считая отца, который сам сошел за двоих. Когда мы спустились, было совсем еще не темно, «Пулярку» заливал золотисто-румяный вечерний свет. Но, пока мы сидели, окошки понемногу закрывались от сумеречной прохлады и потихоньку зажигались огоньки масляных ламп и свечей, по стенам заплясали фантастические гротескные тени, глядя на которые каждый бы понял, что он тоже в сущности лишь призрачное сказочное чудовище, занесенное неведомо куда неведомым ветром. Тушеные кролики удались на славу, равно как и молочные поросята, пулярки и пироги. Несколько проезжих дворян составили нам компанию. Я не запомнил их имен, но все были довольно приятными собеседниками. Мы немного поболтали с ними ни о чем, от природы до Плутарха, и поделились новостями сомнительной свежести. – Вы никогда не слыхали о Хранителях? – спрашивал присутствующих худой как щепка дворянин в оранжевом колете. – О хранителях чего? – деловито поинтересовался Готье. – Стало быть, не слыхали, – крякнул дворянин. – Это новый духовный орден. Он проповедует... – кажется, рассказ длился еще несколько секунд и не содержал ничего выдающегося. – Да ну их, в болото, всех и сразу! – воскликнул бородач с веселыми черными глазами. – Слишком много их развелось. Духовный орден – тоже мне новость! Религия нынче не в чести. А вот граф де Люн повздорил сегодня с кузнецом... За соседними столами захохотали, еще не услышав историю. Граф де Люн был местным ходячим анекдотом – недотепой, занудой и к тому же страдал прискорбным дефектом речи. – Замучил беднягу, показывая, какой толщины должна быть хорошая подкова, с каким блеском и звоном, ну вы себе представьте, сколько выговаривал каждое слово! Кузнец через часок рассвирепел и попросил его говорить поскорее, Люн напыжился и принялся так же скоро рассказывать историю своего рода. Тем временем мимо проезжал барон де Дизак. Ну, все знают, какое у него терпение! Слушал он, слушал, да и сгреб, наконец, графа за грудки, требуя, чтобы тот угомонился, а граф, не будь промах, дал ему по лбу сломанной подковой и начал, заикаясь, вызывать барона на дуэль. Дизак, конечно, не дослушал, чуть не проломил графу голову все той же подковой, быстро закончил свои дела и уехал, пока тот не пришел в себя. Кузнец сделал лошади графа подкову, сам вытащил из его кошелька двойную плату, да и оттащил подальше от кузни, чтоб тот, когда придет в себя, не вспомнил, где был, и не явился бы рассказывать продолжение... Скоро нам надоела эта болтовня, и мы отправились наверх. – Тоска зеленая, – проворчал Огюст, когда мы поднялись в свою комнату. – Даже ушей никому не отрезали. – Говорил он явно не о бедных кроликах. Я пожал плечами и выглянул в окно. Говорить вслух перед Варфоломеевской ночью, что «все впереди», как-то не хотелось. – А не пойти ли нам прогуляться? – предложил Огюст, уже севший было на постель. Я обернулся и увидел его задумчиво крутящего в руках обнаженную рапиру. – Надеешься найти кого-то с ушами? Огюст ответил мне неожиданно непонимающим и обиженным взглядом. Тьфу ты… он же просто хотел поговорить без свидетелей, а о том, что именно кому-то там не отрезали, забыл сразу, как только сказал. Видимо, решил, что я не желаю его слушать. Я кивнул на клинок. – Думаешь, он будет согласен с тем, чтобы ему их отрезали? Через мгновение Огюст наконец понял, о чем я говорю, и испустил облегченный смешок. – Если они будут слишком длинными, его никто и спрашивать не будет. – Огюст задумчиво посмотрел на пистолеты. – Знаешь, просто до смерти хочется обшарить окрестности, прежде чем ложиться спать. – Понимаю, – согласился я, снова пристегивая отстегнутые было клинки. – Обожаю шарить в кустах по ночам. Жаль, что мы понятия не имеем, что именно мы тут можем найти. – Узнаем, если что-нибудь найдем. Смех смехом, а ведь именно этим в итоге и приходится заниматься – искать неизвестно что. Помимо точного места и времени, с которого для нас все началось, ничего определенного мы больше не знаем. А «без глины кирпичей не слепишь», как говорил самый известный сыщик всех времен и народов. – Эй, господа, надеюсь, у вас не поединок? – завидев нас, спускающихся по лестнице, осведомился разговорчивый бородач, благодушно нам кивая и икая от выпитого вина. – Нет, – заверил я, – мы просто хотим уточнить кое-какие картографические вычисления, сверившись с положением созвездий в это время года. Глаза бородача слегка остекленели. Огюст потянул меня за рукав, и мы вышли под темное, полосатое небо – украшенное вереницами бледно-сизых туч. – Что это ты понес? – недоуменно вопросил Огюст. – Что в голову пришло, чтобы он заскучал. Жаль, не захватил с собой астролябию… Если бы мы таинственно промолчали, он бы пошел за нами выяснять, а еще чего доброго, мирить. Летняя ночь была тиха и почти свежа. Мы прокрались между коровником и конюшней, не найдя ничего интереснее случайно выпавших из поленницы дров посреди идеального порядка. – Десять часов и все спокойно, – пробормотал я. – Где вы бродите, мои ночные кошмары? – Хотя зачем им нападать снаружи, если они прекрасно умеют нападать изнутри? Огюст, осмотревшись, решительно двинулся к калитке. Интересно, далеко он собрался? Без колебаний отодвинув щеколду, Огюст направился к дороге, бросив калитку распахнутой. Я поймал ее и прикрыл за нами. Долго он еще намерен не произносить ни звука и делать вид, что меня рядом нет? Еще немного и мое терпение выйдет. Отойдя немного от трактира, Огюст остановился посреди слабо светящейся в темноте дороги. Луна скрылась за облаками. – Это какой-то ужас, – пробормотал Огюст, не знаю, говорил он это мне или себе самому. – Я так не могу! – Никто не может, – отозвался я. – Но так уж вышло. – Ты не понимаешь! Тебе же, в сущности, наплевать на то, что должно произойти через две недели! Даже меньше! – в голосе Огюста, хоть и приглушенном, слышались панические нотки. – История меняется?! Если кто-то захочет ее изменить, чтобы этого не произошло… да я сам хочу это сделать, если смогу! – он резко сделал еще несколько широких шагов по дороге, прочь от огоньков «Пулярки», – Почему мы должны этому мешать??? Это же бред! Полнейший бред! Это могло случиться с вами, но это не могло случиться со мной! Просто – не – могло! – Он остановился, дрожа как осиновый лист. – Господи, лучше бы я ничего не знал! Даже если бы вы меня прикончили! Но я бы этого – не знал!.. – Огюст, все мы были бы рады этого не знать… – Но вы все равно это сделаете, потому, что история не должна измениться! – Да кто, черт побери, это сказал!.. – История!.. – Да?! Или дьявольская шутка и наваждение? Если мы не можем поручиться за то, кто мы и что у нас в мозгах, с какой стати нам принимать за истину то, что мы помним? – Мы ведь уже говорили об этом? Да, с отцом, но не с Огюстом. С ним – были только намеки, успокаивающие разговоры о том, что ничего толком не известно. Да и затевать самим такой разговор, лезть ему в душу, внушать ложные надежды, тоже казалось лишним и несвоевременным. Но как же одиноко и жутко он должен был себя чувствовать… Как бы там ни было, вот оно – время пришло, и никого, кроме нас, нет на этой пустой дороге среди черноты. Я должен ему сказать – так, чтобы это не внушало ложных надежд, так, чтобы не казалось пустой издевкой и дешевым обманом. Подбирая слова, я ощутил, как на лбу у меня выступила испарина. – Огюст, да к черту это все. Понимаешь, мы не уверены, что то, что мы можем сделать для того, чтобы история якобы «не изменялась», на самом деле не изменит ее. Мы же понятия не имеем, что это за эксперимент. А значит – мы никому ничего не должны. – Какая ерунда. Ведь это такая огромная ответственность!.. – Слишком огромная, чтобы мы могли ее оценить и поступить правильно, исходя из того, что нам известно. Огюст, я говорю серьезно – если кому-то понадобится, чтобы через две недели ничего не происходило – пусть! Почему бы нам самим на это не повлиять?.. – Да что ты мелешь?.. – возмутился он, не дав мне договорить. – Ты просто хочешь!.. – Я просто хочу сказать, – повысил я голос едва ли менее яростно, – что те сволочи, которые нас в это втянули, слишком мало нам объяснили. Действительно, если они хотели, чтобы все было всерьез, зачем они втянули в это тебя? Зачем они втянули Диану? Или Изабеллу? Да вообще всех нас… Почему они не втянули в это кого-то, кто действительно может всерьез повлиять на события?! Нельзя же всему этому верить! А значит – не будем! Я не шучу. И я вовсе не один так думаю. С отцом мы об этом уже говорили – что никому не заставить нас поступать против совести. Не стану врать и обнадеживать, скорей всего, у нас просто ничего не получится, но мы будем действовать только так, как сами посчитаем правильным! Если человек все-таки венец творения и в самом деле обладает бессмертной душой, то нам еще стоит за нее побороться, а не становиться игрушкой неведомо кого! Огюст… Огюст сел на дорогу, обхватив голову руками. Я тронул его за плечо. – Огюст?.. – Я прекрасно тебя слышу, – проговорил он через минуту. И мы замолчали. Надолго. Вокруг громко, на все лады, стрекотали сверчки. С неуловимым звоном во мраке обращались небесные сферы. Луна просочилась сквозь серое облако как бледная, чуть ядовитая орхидея. – Ты не боишься так говорить? – наконец тихо спросил Огюст. – А если они тебя слышат? Я уже думал об этом. От таких мыслей никуда не денешься. И, признаться, разомкнуть крепко сжатые зубы оказалось труднее, чем мне бы хотелось. – Если слышат, то или им все равно, или – какая тогда разница? Тогда это пустая игра и ничего не имеет значения. – А ты не думал, что они могут с тобой сделать? Да почему же только со мной?.. – Я же говорю – тогда все будет не имеющей никакого значения бессмыслицей! Все, что только может со мной случиться! – все-таки меня передернуло, я много чего мог себе представить. Огюст, видимо, тоже. Но зачем думать о том, что будет после прыжка в огонь? Достаточно только прыгнуть. – Все, что они могут придумать! Это же не повод сдаваться! – сказал я негромко, но яростно, не только Огюсту, но и всей окружавшей нас ночи, и всем, кто мог бы прятаться за этой декорацией и слышать нас. Да полно. Мы ведь все еще не проснулись инфузориями-туфельками. Хотя, конечно, какой простор у будущего… – А что тогда повод? – спросил Огюст. Риторический вопрос. Я перевел дух. Не знаю, как Огюст, а я, кажется, уже сказал все, что хотел. – Нам надо возвращаться, – решил я. Луна снова скрылась за облаком. – Да, и кому это надо? – зловещим голосом проговорил в темноте Огюст, и я услышал нежный звенящий шелест обнажаемой рапиры. Огюст упруго поднялся. – Давай закончим все прямо здесь и сейчас. Римляне хорошо знали, что им делать. Римляне? Те самые, что ввели обычай вовремя падать на собственный меч?.. – Огюст, стой!.. – Огюст не мог говорить серьезно. Хотя я уже не знал, кто и что мог, и попытался перехватить его руку. Огюст резко отступил. – Не подходи ко мне! – Я остановился – острие его рапиры зацепило ткань на моем колете. Огюст толкнул клинок, и я отошел на шаг. «Блестяще», – подумал я как-то холодно. Ночь, тьма, пустынная дорога и у нашего единственного кальвиниста – естественный нервный срыв. Или это ответ на мой только что прозвучавший «вызов»?.. Да черт с вами! – А почему ты думаешь, что я хочу убить себя? – спросил Огюст в темноте каким-то странным голосом, надвигаясь и снова толкая меня острием. – Или только себя? Если мне нечего терять, почему бы мне не забрать с собой напоследок хотя бы одного врага? – Так мы враги? – Под злым напором острия опять пришлось отступить. – Ты католик, этого хватит! На войне мы сражались на разных сторонах. – Отлично. Давай. Коли. Может, мне будет легче. Посмотрим, как это у тебя получится. – Доставай шпагу! Защищайся. – Черта с два! – Доставай! – он кольнул почти всерьез. Я поморщился, но в этот раз не отступил. – Нет, – прошипел я сквозь зубы. – Ты трус! – в отчаянии рявкнул Огюст чуть не на всю округу. – А ты – идиот! Острие замерло и Огюст тоже, похоже, действительно не зная, что ему делать дальше. – И не пытайся совершить самоубийство моими руками! Ты же этого хотел? Своими руками ты не хочешь, потому, что еще помнишь, что самоубийство – смертный грех. И все-таки суть от этого не изменится – это будет самоубийство! Клинок отодвинулся, потом опустился. Огюст заплакал в темноте. – Ты знал, что я не смогу тебя тронуть. Если честно? Не уверен. Отчаяние – вещь страшная. – А ты думал, что я смогу? – Не знаю. – Огюст покачнулся и выронил рапиру. Я сперва подхватил его, убедился, что падать он все-таки не собирается, потом подобрал его клинок, слегка призадумался, как половчее в темноте снова вправить его в ножны, потом решил, что какое-то время вполне могу подержать оружие Огюста и сам. – По-моему, я напился, – пробормотал Огюст довольно-таки трезво. Скорее уж нервы. Нервное напряжение, а потом разрядка. Кстати о вине. С ним придется быть осторожней, чем прежде. Раз у пьяного на языке то, что у трезвого на уме, то сложно даже представить, что мы можем начать городить. «In vino veritas». И это все, что означала красивая фраза? – Что вино – лишь древняя разновидность «сыворотки правды»? Правда, возможна и такая безобидная разновидность истины, как белая горячка. – Сейчас меня стошнит, – совсем уж прозаически прибавил Огюст. Я довел его до обочины, попридержал, пока ему не полегчало – нужно было всего-то отдышаться, мутить его мутило, но не совсем физически, и потихоньку повел обратно к «Пулярке». Все-таки мне не хотелось встречать тут рассвет. Но пережить кризис Огюсту было необходимо. В самом деле, хорошо, что это уже случилось. – Мне ужасно тяжело… – еле выговорил Огюст. Его все еще мелко трясло, хотя, может быть, уже и от ночного холода. – Как-то ноги подкашиваются. Не бросай меня здесь… – Еще чего придумал. Я прислонил Огюста рядом с калиткой и проверил, не заперта ли она. Судя по всему, никто ее после нас не трогал, она оставалась отпертой. – Ты же все знаешь… – голос Огюста был еле слышен, но отчетлив. – Тоже все знаешь. Еще ничего не случилось, а я уже чувствую ненависть, а ты чувствуешь вину. Но ты не хочешь чувствовать, что все уже решено за тебя. – Ничего и не будет решено за меня. – За меня тоже. Пусть мы теперь другие. Мы знаем, что наш мир, наши войны – это не все. Мы можем решать сами. – Да, Огюст. Можем. Пусть это только пожелание, а не истина. Ходить сам Огюст мог, но поддерживать и направлять в нужную сторону его все-таки приходилось, он был почти без сил, а после своих последних слов стал попросту засыпать. Я завел его внутрь, закрыл калитку, как и прежде, на легкую щеколду, и услышал слева возню и тихое ворчанье. Ах да, тут же есть пес, я совсем про него забыл – лаять на меня он перестал уже год назад. Видимо и Огюст со мной сошел за своего. Как бы то ни было, меня порадовало, что мы вошли без лишнего шума. Дверь дома была приоткрыта, изнутри исходил свет. От стены поблизости вдруг отделилась, зашевелившись, длинная тень – давешнему худому дворянину в оранжевом, безуспешно пытавшемуся завести разговор на религиозную тему, повезло, что я вовремя его узнал, и что на одной моей руке висел Огюст. – Доброй ночи, господа, – дружелюбно окликнул нас худой дворянин. – Не правда ли, чудесен мир, сотворенный Господом? После того, о чем у нас с Огюстом шла речь, единственный вежливый ответ, какой он мог от нас услышать – это гомерический смех. Мне даже показалось, что мысленно, неясно чей, я его расслышал. Вот только почему-то мне было не до смеха. – А вы уверены, что он сотворен именно им, а не кое-кем еще? – невольно парировал я. Худой дворянин чуть попятился и неуверенно усмехнулся: – Шутить изволите? Ну разумеется, неважно, что когда-то за такие шутки выжгли пол южной Франции. – Доброй ночи, – пожелал я с неестественной благожелательностью и, втолкнув Огюста в дверь, закрыл ее за нами. – Это кат-тарская ересь… – внезапно оживился Огюст, только слегка запнувшись. Ты смотри-ка… А я думал, он уже спит. – Ерунда. Случайное совпадение. – Где это вы были? – послышался негромкий холодно-разъяренный голос. В опустевшем зале, за не самым дальним столом, в тусклых отблесках очага, сидел отец. Это было отнюдь не внешнее впечатление, но мне показалось, что в глазах его разгораются угли, а борода наэлектризована и вздыблена. Он поднялся и двинулся к нам легко и зловеще, как грозовой фронт. Огюст внезапно подобрался, почти пробудившись. – Мы… мы просто… – начал было он, но нужных слов не нашел. – У вас что, сомнамбулизм? – Отец пристально посмотрел на рапиру Огюста, которую я все еще держал в руке. Я молча сунул ее Огюсту, Огюст ее взял и тихо стал прилаживать на место. Отец перевел взгляд с нее на Огюста и снова холодно посмотрел на меня. – Вас не было около часа. Я бросил взгляд на дверь и тихо сказал. – Нас могут слышать. Мы не думали, что кто-то заметит. Нам нужно было поговорить. – Я вижу, – сказал отец и, слегка кивнув на шпагу Огюста, сверлящим взглядом уперся мне в грудь. Я глянул, на что он сморит. Атласный верх колета был в том месте слегка прорван. – Но, подвергая себя опасности, вы подвергаете опасности всех остальных. Это вы хоть понимаете? – Это было не опасно, – заверил я. Он снова посмотрел мне в глаза, и с некоторым удивлением я ощутил, что, кажется, сейчас получу затрещину. Но хоть воздух слегка зазвенел, ничего подобного не последовало. – Искать приключений в темноте – конечно, это очень разумно. Очень разумно навлекать на себя чужие подозрения. Очень разумно заставлять других тревожиться. Огюст, я все понимаю, тебе труднее других и я ничуть тебя не виню, тебе нужно было с кем-то поделиться своими чувствами и поговорить откровенно. Тебе следует знать, что бы ни было, мы на твоей стороне. – Он сочувственно потрепал Огюста по плечу. – У нас всех сейчас только одна сторона – ничего не имеющая общего с теми, что были прежде, и нам нечего делить и не из-за чего спорить. И сейчас тебе очень нужно отдохнуть. – Да, – тихо ответил Огюст, чуть зарумянившись. – Спасибо. Полностью проигнорировав меня, отец развернулся, направившись к лестнице. Огюст посмотрел на меня немного смущенно. Я промолчал и слегка подтолкнул Огюста к лестнице. Да в чем дело? В конце концов, мы же взрослые люди. И все-таки у меня появилось ощущение, что я действительно сделал что-то не так. Добравшись до нашей комнаты, я убедился, что Огюст нашел свою кровать и уже не заблудится, и снова отступил к двери. – Я ненадолго. Огюст издал в ответ что-то невнятное, но согласное. Снаружи было пусто, и в коридоре, и в зале внизу. Любитель религиозных тем, по-видимому, оставался на свежем воздухе. Отец находился не в соседней комнате, а в следующей за ней. По одну сторону от его комнаты располагались девушки, по другую Готье и Рауль. Я тихо постучал в дверь и на всякий случай ее толкнул. Заперто. Потом я расслышал изнутри вздох, скрип, засов отодвинулся и дверь открылась. – Не спится? – с сухой иронией поинтересовался отец. Открыв дверь, он проследовал к кровати, лег поверх нее и взял в руки книгу, повернув так, чтобы свет от свечи беспрепятственно падал на страницы. Макиавелли. «О военном искусстве». Сомнительная вещь – он начисто отрицал роль кавалерии. Похоже, отец был совершенно спокоен. Он вел себя так, будто ничего не случилось. Но было в этом спокойствии что-то мнимое. Или мне просто так казалось. – Послушай, – начал я, – я понимаю, что мы несколько… нарывались, но ты же не думал, что мы не в состоянии сами о себе позаботиться? Отец молчал. Может быть, он и правда, читал. – Черт возьми, – рассердился я. – Мы же не в двадцатом веке! Он оторвался от книги и посмотрел на меня с каким-то академическим интересом. – Нет, – сказал он. – Мы в шестнадцатом. – И снова уткнулся в книгу. – Тогда что? Что было не так? Знаю, мне следовало поговорить с Огюстом спокойней и раньше, заговорить с ним первым, пока он не дошел до отчаяния. Я этого не сделал, это было глупо, эгоистично, я не находил слов, хотя знаю, что следовало их найти и ты на это рассчитывал. Но помогло бы это? Он же как снаряд, который в любой момент готов разорваться. Снаряды укладывают в песочек и отвозят подальше от города. А если бы я его спровоцировал, и это случилось бы на людях? Ему плохо не на шутку, тут битьем подушек не обойдешься! Увлекшись, я упустил момент, когда он опустил книгу. – Ну и? – вопросил он иронично. – И?!. – И ты решил, что вправе рисковать собой? Я изумился. – Да при чем тут я?.. – А при том: что бы мне пришлось потом делать с Огюстом – шею ему сворачивать? Я поглядел на отца недоуменно. – Какая чушь! Он ничего бы мне не сделал. В конце концов, когда-то я спас ему жизнь. – А он тебе. Значит, вы квиты. – Тем более – зачем же сворачивать ему шею? – Я знаю, что ваша дружба уже прошла огонь, воду и медные трубы. Но вы когда-нибудь прежде бывали в такой ситуации, как сейчас? – Нет. Но мы и в тех ситуациях до них никогда не бывали. – Безумие – очень тонкая штука. – Вот и пусть лучше побесится немного сейчас, чем потом. Отец вздохнул. – Потом этого тоже будет не избежать. – Потом будет проще. Все-таки первый пар уже выпущен. – Ну да. – Отец немного помолчал и вздохнул. – Любишь ты все-таки эксперименты. – Ничего я не люблю. Просто это должно было произойти. Лучше раньше, чем позже, и лучше с меньшими потерями. – Поговоришь у меня о меньших потерях, – проворчал отец, снова беря в руки книгу. – Дети – цветы жизни – алая и белая розы, как говорил Эдуард Третий… Ладно, молодцы, надеюсь, это хоть как-то нам поможет. Но, все-таки, давайте поосторожнее. И давай-ка спать. – Ладно, – согласился я, и напоследок кивнул на книжку: – Ты действительно это читаешь? – Нет. Притворяюсь. – Он тихо фыркнул в усы. – Надо же как-то вернуть себе душевное равновесие. А тут знакомые четкие объекты рядами и колоннами. Раз – буковка, два – буковка… – Он посмотрел на меня с хитрецой и подмигнул. – Спокойной ночи. Да, теперь, кажется, наконец, спокойной. Я с облегчением улыбнулся в ответ. – Спокойной ночи. Коридор был так же тих. Комната девушек упиралась в глухую стенку, а наша с Огюстом была ближайшей к лестнице. «Мы охраняем рубеж», – подумал я усмехнувшись: «Если, конечно, не покидаем пост…». В комнате было темно, если не считать лившегося в окно лунного света. Огюст лежал на своей постели неподвижно, зарывшись лицом в подушку. Прислушался. Дышит. Прекрасно. А вот раздеться он даже не пытался. Разве что уронил под кровать сапоги и портупею. Ладно, разберется сам, если что-то во сне вдруг начнет его душить. Хотя, если во сне что-то начинает душить, для этого «что-то» даже крахмальный воротничок не нужен.III
В головокружительный полет среди бесконечности мертвых звезд врезался чей-то дикий крик. Я вздрогнул, как от падения, и очнулся в мягкой кровати, с бьющимся сердцем разглядывая серый и бледный в рассветных лучах дощатый потолок. Похоже, я весь взмок от приснившегося мне «звездного ужаса» – я парил в черной пустоте, и по своему желанию мог оказаться возле любой звезды, но все они были мертвыми. Они сияли издали живыми алмазами, но вблизи оказывалось, что это иллюзия, они были лишь съежившимися комками остывшего шлака – скорость света была слишком медленной, и свет еще шел, а звезд уже не было – ни одной! Они все были мертвыми. Крик, видно замерший лишь на мгновение, пока кто-то переводил дух, повторился, и я с облегчением уразумел, что кричал не я. Да и с чего бы? Мне было страшно тоскливо, но… Боже, как же славно иногда просыпаться! Даже по такому поводу!.. Нет, это был даже не крик – самозабвенный визг, какой порой издает не обладающая благородным хладнокровием дама, обнаружившая у себя под одеялом дохлую крысу. Огюст, невнятно чертыхаясь, приподнял голову. Волосы у него на голове торчали как сдвинутые набекрень рожки. – Кого там режут? – Пока не знаю. – Но вероятность того, что кого-то и правда могут резать, заставила меня тут же сесть на кровати и начать одеваться. В окно никого видно не было. Огюст и так был одет и, судя по всему, успел это отметить, но при попытке сесть обнаружил, что все как-то перекрутилось и он запутался в собственной одежде. Так что за дверь я выскочил первым. В незастегнутом колете и с портупеей в руках. В доме уже вовсю хлопали двери, слышались сонные, недовольные, удивленные, встревоженные голоса. Рауль, в таком же точно виде как я, вышел из соседней комнаты почти в то же мгновение. – Это не у вас? – на всякий случай спросил Рауль. – Шутник, – буркнул я. Дверь внизу была открыта, и на крыльце уже кто-то толкался, крики стихли. Туда поспешили спуститься и мы. Рауль съехал по перилам, а я просто перескочил через ступеньки, поймав рукой столбик от тех же перил, чтобы смягчить удар, и даже успев отдернуть руку, пока Рауль на меня не приземлился. На крыльце, судорожно цепляясь покрасневшими от вечной влаги руками за чепец, сотрясалась в рыданиях судомойка. Ее успокаивающе похлопывал по плечам молодой человек в криво нацепленном фартуке – зять мэтра Гастона. Сам мэтр Гастон с выпученными глазами, в расстегнутой рубахе, только что появился из глубин дома, разрезая воздух с тяжелым гулом, как майский жук. – Мда… – сказал Рауль, едва мы высунулись на крыльцо. Судомойку можно было понять. Ступеньки крыльца, да и все крыльцо, были залиты и забрызганы кровью. – Что происходит?!. – ворвался к нам на крыльцо мэтр Гастон и, судорожно втянув воздух, странно крякнул, будто его сейчас вывернет наизнанку. Рауль ободряюще похлопал трактирщика по спине. Наполовину на ступеньках, наполовину на земле под ними, полулежал-полусидел в нелепо-вывернутой позе человек, чьи широко-распахнутые мутно-стеклянные глаза были устремлены вверх, почти на нас, посиневшие губы приподняты, обнажая зубы, его некогда оранжевая одежда стала бурой с оранжевыми кляксами, хотя на деле все обстояло наоборот. У него было перерезано горло. Кровь кое-где успела высохнуть и почернеть. Он был мертв уже несколько часов. Никто не мог припомнить, как его звали. Он все пытался заговорить о религии. А от меня нарвался только на грубость. Тут мне в голову запустила паучьи лапки жуткая мысль: а только ли на грубость? От такого внезапного «озарения» я привалился к косяку. Я вчера здорово на него беспричинно разозлился… Беспричинно? Решил было, что он намеренно нас подкарауливал. И беспокоился затем, что он мог слышать наш разговор. А потом, когда я расхаживал по дому? Каждый ли свой шаг я помню? И была такая луна – а вдруг я начал ходить во сне? Я ведь понятия не имел, что еще у меня могло приключиться с головой помимо того, о чем я знал. «Все, что они могут придумать…», – припомнил я свои же собственные слова. А что они могут придумать? Действовать за нас, когда мы этого не помним? Почему бы нет? Я вздохнул поглубже, разогнав облако черных мушек перед глазами, и посмотрел на свои руки. Так, спокойно… Крови было много, я не мог не испачкаться. Но на манжетах никаких следов крови не было. Может, подняться и проверить перчатки? Да нет, глупости. На сапогах тоже ничего, да и на досках крыльца не было никаких кровавых следов, ведущих в дом. Я немного успокоился, хотя в глубине души было все еще премерзко, и заставил себя посмотреть на труп осмысленней. От месива на его горле отделилась жирная муха и, сыто позудев, вернулась на насиженное место. Ранняя пташка червяка склюет, а ранняя муха – мертвеца найдет?.. – Поль? – заинтересованно позвал Рауль. – Ты стоишь или падаешь? – Стою. – Я оторвался от косяка и уверенно сказал: – Его ограбили. На такое безапелляционное заявление Рауль выгнул брови и тоже присмотрелся к убитому пристрастно. – Кошелек срезан, – подтвердил он. – И оружия при нем нет. Ни колец, ничего. Одежда выглядит так, будто его обыскивали, колет не просто расстегнут, пуговицы сорваны. – Тот, кто это сделал, не мог не перемазаться по уши, – заметил Рауль, медленно кивнув, будто что-то мысленно пометив в блокноте. Вот именно. Поэтому мне и понадобились все эти мелочи, чтобы доказать себе самому, что это был не я. И вообще не кто-то из нас. – Следов, ведущих в дом, нет. Рауль слегка улыбнулся и искоса глянул на меня. Не сговариваясь и не наступая на испачканные ступеньки, мы перемахнули через невысокие перила, спрыгнув по обе стороны от крыльца, и подошли к покойнику с другой стороны. Рядом в земле были прорезаны узкие короткие щелки. – Похоже, кто-то чистил здесь нож. – Не проще было вытереть о его же одежду? – риторически поинтересовался Рауль. – Может, в темноте плохо было видно, где еще осталась не испачканная ткань. – Разумно. – Рауль осмотрел дорожку. – Земля утоптанная, кровью никто нарочно по дороге не капал. Мы прошлись по дорожке к калитке. Она была не просто открыта, но и настежь распахнута. – Да это просто наглость какая-то, – констатировал Рауль. – Странно, что молчала собака. – Посмотрев в сторону конуры, я убедился, что вовсе даже не странно. Несчастный пес лежал на боку с высунутым языком, открытые глаза мутно глядели в пустоту, но пес дышал и даже тихонько вяло ворчал, выглядел он будто с жестокого похмелья. А ведь возможно, он был в таком состоянии уже тогда, когда тут блуждали мы с Огюстом. Все-таки для порядка ему следовало бы тогда пошуметь. Калитку мы закрыли, будто заперев пресловутую опустевшую конюшню, и вернулись в дом тем же манером, что и выбрались – через перила. Внизу уже собрались абсолютно все, – наспех одетая растрепанная Диана не расставалась с пистолетом, – и встревожено пересчитывали друг друга. Кто-то пытался возражать, но едва мы вернулись, отец, уже совершенно проснувшийся и, как обычно, мысливший стратегически, велел нам с Раулем, раз уж мы начали, и видели и знаем больше остальных, вместе с мэтром Гастоном быстро осмотреть весь дом, тогда как остальные должны были никого пока, на всякий случай, не выпускать. Кроме зятя мэтра Гастона, отправившегося за священником и за местной стражей. Мысль о неслучайности произошедшего, пока мы тут находились, явно настигла не только меня, нам стоило узнать побольше имевшихся подробностей. Ни в одном помещении, кроме одного, не обнаружилось ничего предосудительного – исключением была комната покойного и его компаньона, того самого шумного бородача, обожавшего анекдоты про графа де Люна. Здесь окно оказалось распахнуто настежь, постели не тронуты, оставшиеся вещи, принадлежавшие покойному, перевернуты, ничего ценного среди них не обреталось, но на столе, как верх гротеска, были оставлены несколько золотых монет. – Как я понимаю, господин весельчак оставил их за себя и за того парня? – предположил Рауль. Мэтр Гастон сосредоточенно уставился на монеты, ничего не понимая. Если это было ограбление, то с какой стати тут оставлены деньги? И впрямь, весельчак. Мы оглядели окно, и Рауль ткнул пальцем в зацепившуюся в раме, где торчала полуотколотая длинная щепка, синюю нитку. – Зачем ему понадобилось лезть в окно? Я пожал плечами. – Чтобы застать приятеля врасплох, зайдя с другой стороны, ведь тот ждал у двери? – Ждал? – спросил Рауль. – Да, мы его там видели. – Странные бывают на свете приятели. – Рауль оглядел комнату. Как бы то ни было, стало ясно, что мы не досчитались не одного, а сразу двух постояльцев, и второй, предположительно, ушел на своих двоих или не своих четырех. – Вы помните, какая у него была лошадь? – спросил я мэтра Гастона. – Что?.. А, разумеется! Да, сюда, сюда!.. – сказал мэтр Гастон в коридор. Конюх и еще кто-то из прислуги внесли в дверь завернутый в холстину не совсем распрямленный труп и, отдуваясь, свалили его на кровать. Все правильно. Не двадцатый же век. Оставлять труп на ступеньках – это было бы, по мнению мэтра Гастона, да и любого другого нормального человека, не по-людски. И ступеньки наверняка уже тщательно отмывали. Что ж, прекрасно, хотя бы жуткая оргия мух на крыльце, под уже наливающимся сиянием солнцем, отменяется. Вместе с конюхом мы отправились на конюшню – все же профильный специалист, а мэтр Гастон был во всех смыслах слишком велик для того, чтобы перекидывать его через перила: на оттираемых ступеньках пока творилось полное безобразие. Осмотрев свое хозяйство, конюх сообщил, что пропала только одна лошадь. Принадлежавшая Весельчаку, как мы его окрестили. Далее конюх радостно запричитал, что злодей проявил истинное душевное благородство, не причинив иного ущерба. Тут, пожалуй, к нему стоило присоединиться. Не хотел бы я таким образом потерять своего Танкреда. На этом, видимо, можно было остановиться. Мы вернулись, мэтр Гастон удалился распоряжаться на кухню, а все остальные отправились умываться. Вскоре, когда мы уже приканчивали завтрак, пожаловали дружным отрядом стражники, священник и отправленный за ними зять мэтра Гастона. То, что никто не тянул с приездом, говорило о том, что стражникам, а может и священнику, понравилась идея позавтракать за счет заведения в приличном месте. – Ну что тут у вас? Ни пройти ни проехать! – радостно заржал сержант Дюпре, созерцая изгаженное крыльцо. – Что, добрый хозяин, и на старуху бывает проруха? Давненько у вас такого не случалось!.. – Сержант Дюпре… – укоризненно всплеснул руками зять мэтра Гастона. Нос мэтра Гастона возмущенно задергался, даром что его нельзя было назвать ни длинным, ни особенно подвижным. – Да что вы говорите, сержант?! «Давненько»! Да у меня никогда такого не случалось! В моем-то доме! Какая неслыханная подлость!.. Сержант с большими, совершенно выгоревшими усами, кирпично-красным лицом и хитрыми глазками протопал прямо по разведенной жиже в дом, как и его ребятки. Впрочем, у самой двери они остановились и вежливо чуть-чуть потоптали положенную тряпку. – Сержант Оноре Дюпре, – кратко, но громогласно представился сержант. – Мое почтение, господа и дамы. Ну что, что… – нетерпеливо прибавил он, – пойдем, посмотрим, что ли? За ними, со всяческими церемониями, бочком, приподняв полы рясы, крыльцо героически преодолел священник. – Мир вам, господа, хозяин, добрые люди… Благослови Бог вашу трапезу. Где новопреставленный? Новоприбывшие гурьбой, вместе с трактирщиком, устремились на верхний этаж. Оттуда вдруг послышался торжествующий вопль и смешок сержанта: – Эх, старикан, вот и тебя догнала… – остальное он говорил уже тише. – Похоже, новопреставленный был опознан, – заметил отец, посмотрев наверх. – Уже неплохо. Все же печально, когда хоронят без имени. – Да, хоть это слава богу, – согласился я. Раздался вновь приближающийся дробный топот. Сержант и его люди вместе с мэтром Гастоном скатились по лестнице вниз. Пока без священника. – Дениза! – позвал мэтр Гастон свою пока еще не столь дородную, как он, дочь. Рядом с батюшкой она, хоть и пышная, выглядела почти изящной. Дениза выбежала из внутреннего помещения в ожидании отцовских указаний. – Да-да! – говорил Дюпре на ходу. – Непременно надо выпить за упокой. Какой был человек… Ах, какой был человек! – Сержант, присоединяйтесь к нам! – пригласил отец. – Мэтр… Дениза, принесите нам самого лучшего, я угощаю. – Вот спасибо! – еще больше обрадовался сержант. – Господин граф, я ваш до самых печенок, не сочтите за грубость слова честного человека! – Не сочту, – заверил отец. – Так значит, это был ваш знакомый? Примите мои соболезнования. – Эх… – сержант не отрывал плотоядного взгляда от бутылок, принесенных и выставленных на стол Денизой. – Мда, мда… люди приходят, люди уходят… Исчезнув, Дениза тут же вернулась с удивительным проворством, снабдив бравых вояк внушительными порциями яичницы с овощами и поджаренными колбасками. – Спасибо, деточка… – нежно проворковал сержант, готовый смахнуть «скупую мужскую слезу» от такой трогательной заботы. – Да, господин граф, я знал его… – «Горацио…», невольно мысленно добавил я к его реплике. – Редкий был человек. Хотя… – Дюпре помолчал, сосредоточенно хлопая совершенно выгоревшими ресницами. – Шут его знает. Я его знал, но знал мало. Да вряд ли кто знал много. Может, помните? О нем всякое говорят – Моревель, неприкаянная душа. Отец моргнул, на мгновение став похожим на самого сержанта Дюпре. – Кто-кто?! – почти возопил вдруг осознавший сказанное Огюст. Готье с не менее изумленным видом почти рефлекторно цапнул Огюста за плечо, мол: «тихо!» Огюст внял, но вид у него был потрясенный, губы подрагивали, будто он произносил про себя какой-то бешеный монолог. Я даже мог себе представить, о чем именно он говорит. По его перекошенному лицу было ясно, что если бы он знал вчера, кто перед ним, то разорвал бы его собственными руками без всякой посторонней помощи. – Да, мы о нем слышали, – проговорил наконец отец задумчиво, пока мы, внезапно потеряв дар речи, таращились на сержанта. Было дело, слышали. Даже читали. Но нет больше сомнительно прославленного в романах «королевского убийцы» и, значит, не стрелять ему уже двадцать второго числа в адмирала Колиньи, чтобы, посеяв ветер, пожать бурю. Какое странное чувство… Хотя в последние два дня странных чувств и так с избытком хватало. – Эх, с опасными делами старина знался!.. – доверительно продолжал сержант. – Вот его наконец и уговорили… Сколь веревочка не вейся, а все там будем… – И он хватил залпом большую кружку. Я только через секунду поймал себя на том, что сделал почти то же самое, и остановился. Вина в кружке разом осталось меньше половины. Убийственно. Может, я был не так уж неправ, когда вдруг вообразил, что повинен в смерти этого человека? Может, ее следовало предотвратить? А мы этого не сделали. Но как, во имя всего… да гори оно в аду! Как мы могли это сделать? Ясновидящими мы все-таки не стали. Хотя мы были близки, очень близки к тому, чтобы… кого-то спугнуть? Помешать? Или прикончить его самим? Тут дело ясное – стоит только посмотреть на Огюста… Кто же ты такой, Весельчак? И где тебя теперь искать? Я принялся нетерпеливо подпрыгивать на месте. Сержант пустился плести какую-то житейско-философскую чушь о жизни, убийствах, вспоминать молодость, а мне казалось, если мы проторчим тут еще хотя бы пять минут, я окончательно рехнусь и все-таки невзначай кого-нибудь убью. Совсем рядом с нами что-то происходит, что-то творится, а мы не видим, не замечаем, но надо же посмотреть, попробовать уловить!.. Каждое мгновение, пока мы еще оставались в этом гостеприимном доме, по капле выдавливало из меня душу. Наконец мы вырвались на воздух. Мертвое тело возложили на телегу, рядом пристроился уже совершенно сентиментально настроенный сержант с травинкой в зубах, и его скорбный кортеж двинулся в одну сторону, а мы – в противоположную, с мертвецом нам было уже не по пути. А может быть – еще не по пути.