I
Мы подъезжали к городу с востока, и садящееся за ним солнце превращало его в мрачную устрашающую готическую фантазию, тонущую во тьме, крови и славе. Мост с тяжелыми цепями, решетка ворот, примыкающих к легендарной Сент-Антуанской башне. Если исключить спешащую через них разношерстную толпу, да если и не исключать – чем не дверца гостеприимно распахнутой мышеловки? Едва мы миновали ворота, Мишель поскакал вперед, чтобы наши парижские домочадцы успели подготовиться к торжественной встрече. Несмотря на приближение ночи, город шумел как разворошенный улей. Более или менее, он таков всегда, город ведь и есть настоящий улей – есть рабочие пчелы, хотя большая часть их обитает за его стенами, но зато исправно приносит нектар и пыльцу. Ремесленники превращают добытое в «воск» и прочие полезные вещи, есть пчелы-стражи, есть трутни, есть заботливо опекаемые личинки и, конечно, куда же деваться от королевы?.. – похоже, я думал обо всяких пустяках, чтобы поменьше думать о том, о чем думать было выше человеческих желаний и сил. А накануне праздников улей выглядел разворошенным. Кто-то искренне радовался, что хроническим гражданским войнам придет конец, кто-то недовольно ворчал по углам. Как бы то ни было, тишины ни в одном углу уже было не доискаться. А уж какие в этом улье были улочки… Извилистые коридоры с небесами над головой, кажущиеся игрушечными. Да весь город казался сегодня просто маленькой затейливой пряничной игрушкой, хотя порой с совершенно непряничными запахами, но и их радостно подавлял всепобеждающий запах свежей выпечки. – Вот и относись после этого к жизни серьезно, – уныло пробормотал Рауль, оглядываясь по сторонам. – Какое все маленькое… – проговорила Изабелла, будто удивляясь. – И тесное… На умытом солнцем карнизе засела жмурившаяся в теплых лучах полосатая кошка, но, заметив слетевших откуда-то голубей, мигом раскрыла глаза и принялась подкрадываться к ним на мягких лапках. Остановилась, села, поводя ушами. А когда мы уже проехали, послышался боевой мявк, отчаянный шорох и, оглянувшись, мы увидели, как непонятный клубок, похожий на крылатого зверя, скатился с карниза на мостовую, роняя перья. – А еще говорят – эффект бабочки, эффект бабочки… – проворчал Готье, поежившись. – Эффект скатившегося с крыши грифона посильнее будет! Этот «эффект грифона» вызвал в моей голове новую бессмысленную цепную реакцию. Если все меняется от каждого малейшего движения, почему не предположить, что и будущее, и даже прошлое постоянно изменяются – на каждом шагу? Даже в линейном времени каждое мгновение – только чуть измененный вариант предыдущего. А вариантов направлений – тысячи, или в самом деле бесконечность! Если представить, что все меняется постоянно... то именно поэтому ничего нельзя изменить – ведь ничто ничего не исключает. Невозможно ничего потерять. Все – где-то есть. И тогда, быть может, всего за несколько вселенных от нас живы все, кого мы когда-то знали, любили и потеряли. Мы просто случайно, по какой-то оплошности, разошлись в бесконечности схожих дорог. И, может быть, когда-нибудь встретимся снова, когда время будет течь для нас по-другому. Далеко слева над крышами едва возвышались шпили собора Нотр-Дам, с разных концов выглядывали кончики других шпилей. А справа показался наш особняк, окруженный обвитой диким виноградом стеной, скрывавшей небольшой сад, где, как в саду шекспировского Темпля (не того Тампля, чьи шпили были видны отсюда), росли алые и белые розы. Мать так любила их. «Теперь ее сверкают ризы в садах, где мирт, где кипарисы?..» Ну нет. Может быть, эта вечность ближе, чем мы думаем. Всего лишь за стеной из воздуха. Или это слишком хорошо для правды. При чем тут было бы изменение истории? Ведь тогда это было бы невозможно? Либо все, что нам наплели, ложь, либо все возможно лишь до какой-то степени. В каком-то ограниченном пространстве. Может быть, если ничего нельзя «изменить», то можно увеличить или уменьшить вероятность того, что может случиться. Ведь мы делаем то же самое всегда и в обычной жизни, мы не знаем всего, не знаем всех фигур и движущих сил, всех переменных и даже постоянных в уравнении, но, стремясь к чему-то, мы увеличиваем его вероятность. Удача или неудача – всегда лотерея, но чем крепче и шире сеть, тем выше возможность удачи. Удача и тогда еще может легко ускользнуть. Но повсюду ли в «бесконечности», или пусть даже не в бесконечности так случится? Может, где-то окажется, что все было не зря. Витые ажурные ворота приглашающе распахнулись при нашем приближении, и мы не без торжественности проехали сквозь строй встречающих в парадных ливреях. Мне показалось, или в этой давно ставшей обыденной помпе действительно было сейчас что-то особенное? По-настоящему радостное? Что-то от пальмовых ветвей. Что-то зловещее. В пальмовых ветвях всегда есть что-то зловещее. Не всем ведь дано воскресать на третий день. Врата за нами закрылись, кто-то принял запыленного страждущего Танкреда, нетерпеливо грызущего удила, кто-то принялся разбирать весь прибывший караван. Я подал руку совершенно не нуждавшейся в помощи Диане, и мы направились к дому под порыжевшими закатными небесами, – двухэтажному зданию с небольшими подобиями башенок, колоннадой у входа и каменными львами, сжимавшими в лапах щиты, «совсем не такими, как в львином дворике Альгамбры...» С чего бы мне припомнилась Альгамбра? Я же там никогда не бывал? По дороге Диана сорвала алую розу. Изабелла, улыбнувшись, сорвала белую. Камешки и песок под ногами похрустывали как тонкий лед. Вдохнув воздух, показавшийся мне невероятно свежим, я вдруг бездумно пробормотал под нос: Вечер, вытканный златом-серебром, Месяц, сотканный из прозрачности… Диана посмотрела на меня, выгнув тонкую бровь, кажущуюся в подступающих издали сумерках почти прозрачной. На небе никакого месяца не было, если бы и виднелась луна, то почти полная, пусть уже убывающая. И день убывал, превращаясь во что-то мертвенное, если вглядеться сквозь его истончающуюся бледность. Бледность светится гладким черепом, – продолжил я, – Мед – в дыхании однозначности. Глаза Дианы расширились, но она по-прежнему ничего не спрашивала. А то, что я нес… Я никогда этого не придумывал, по крайней мере, не в таких словах. И нигде не слышал. И не читал. Слова, которые могли прозвучать здесь и сейчас, не были экспромтом, но подбирались сами собой, безостановочно и легко, сплетая словесную форму призраку, у которого она уже когда-то имелась, но превратилась в какие-то абстрактные образы, снова оживающие, строка за строкой. Сад печалью окутан сладостной, Грез несбыточных слышно пение. Отчего тишиною радостной К нам приходит мысль о забвении? Эта радость страшна, пронзительна, Будто гибель сама невестится. И с овчинку нам вечность кажется, И зовет красота – повеситься! Я криво, слегка озадаченно усмехнулся. Подозревать подозревал, но понятия не имел, чем кончится стих, пока его не закончил. – Какая гнусность, – с чувством произнесла Диана. – Это не мое, – сказал я, и с удивлением, каждой клеточкой почувствовал, что солгал. Вопрос был не в том, мое это, или не мое, а где, когда и который именно «я» это когда-то придумал. Ни в одном из своих прошлых я этого не помнил. – Кажется, когда-то я это уже слышала, – довольно загадочно рассеянно заметила Изабелла и вздохнула: – Даже не хочется заходить в дом. Но неизбежного это не оттянет. Я пристально посмотрел на дом. – В нем нет ничего страшного. И львы не злые. – Нет, – меланхолично отозвался Рауль. – Но это будет значить, что мы окончательно и фатально прибыли на место действия. – Городские ворота не только позади, но уже должны быть заперты, – негромко и зловеще напомнила Диана, – на ночь. Мы как по команде покосились на Огюста, которому что-то негромко говорил Готье, зачем-то помахивая отцепленным тяжелым кинжалом в ножнах. Отец немного поодаль выслушивал доклады старших слуг и отдавал им какие-то распоряжения. Входить под крышу никто не торопился. Отец вдруг сорвался с места и, вместе с не отстающими от него Антуаном и экономом Ангерраном, быстро решительным шагом прошел мимо нас к крыльцу. Поравнявшись с нами, он подмигнул и, не сбавляя шага, без колебаний устремился дальше. – Ну что ж, осталось только несколько шагов, – подбодрил я себя и остальных, поглядев ему вслед. И вскоре этих шагов не осталось.II
Дом встретил одновременно прохладной спокойной тенью и теплом и живыми огоньками. Мы прошли по шахматным плитам к мраморной лестнице, где наконец разделились и, сопровождаемые слугами, разошлись по приготовленным и ждущим нас комнатам. Еще один позолоченный глобус на еще одном столе, темно-пунцовые занавеси, отблески камина и свечей, отражающиеся в серебре, плеск воды, в которую нельзя войти дважды, но она мерно и мирно плещется, чуть мерцая в удерживающих ее сосудах, и, как будто, никуда не спешит, лишь лениво и нехотя рассеиваясь брызгами. И невидимым паром. Странное чувство, охватившее еще в саду или даже раньше – холодный полусон, полумечта, полукошмар, вечерние чары, от которых засыпают на века, просыпаются через триста лет или становятся стариками за одну ночь. Угасающий день догорит дотла и появятся звезды, которые тоже когда-нибудь догорят – по их меркам так же быстро, как умирают бабочки, и легко, как ангелы танцуют на острие иглы. – Вы что-то устали, сударь, – не удержавшись заметил Мишель, бросая на меня искоса оценивающие взгляды. Глаза у Мишеля были ясные и блестящие как у сурка. Поразительно живые. Все живое вообще поразительно. – Только это и знаешь, возвращаясь из царства мертвых, – изрек я. – Что каждый твой миг – уже невозможность, но вот она – ее можно потрогать. Но уже в следующий миг это все ничего не значит. И значит, не значило никогда. Мишель не впервой слышал от меня подобную чушь, но почему-то отказался на этот раз воспринимать ее поэтической гиперболой и прищурился. – Полагаю, утреннее происшествие произвело на вас неприятное впечатление? – Такое то и дело случается. – Но по дороге… – пробормотал Мишель почти себе под нос, видимо, имея в виду дурное предзнаменование, собирая предметы, которые следовало унести, – да и если говорить, у вас уже который день сердце не на месте. – Который же? – спросил я мрачным подозрением, в котором было, впрочем, слишком много безразличия. – Третий… четвертый? – предположил Мишель. И нахмурившись, посмотрел на серебряный таз с таким видом, будто только что его изваял и раздумывал, не надо ли в нем что-то поправить – с помощью неподобающего серебру долота. – Просто я вас несколько лет таким не видел. – Но уже видел? Мишель кивнул и оторвал взгляд от таза. – На войне. – Гм. – Вы не удивлены. – А тебе самому, Мишель, не кажется, что к тому идет дело? – С чего бы это?.. – Мишель опомнился. – Прошу прощенья, но ведь все думают, что будет наоборот. – Да, наверное, так и будет. Мишель расстроенно помотал головой. – Значит, говорите, не будет?.. – Ничего я не говорю. Мишель понял, что заходит уже далеко, – и впрямь ведь далеко – через пару недель он может решить, что мы обо всем знали заранее. Ну и ладно. Что тогда он может подумать об Огюсте? Из него зачинщик Варфоломеевской ночи вышел бы весьма странный. – Мишель, я просто устал, и у меня паршивые предчувствия, – я сказал это почти не подумав, и, кажется, попал в точку. Мишель уже от дверей изобразил что-то похожее на понимающую извиняющуюся улыбку и будто сразу потерял тревожный интерес к тому, что можно обозначить таким ненадежным словом, как «предчувствие». Какой бред – на каждом шагу успокаивать собственных слуг… Надо как-то разобраться с этим непреходящим желанием носиться по потолку, одновременно чувствуя себя курицей и ячменным зерном, за которым гонится курица, такое не может оставаться незамеченным, пусть все догадки, какие можно представить, придутся мимо цели. Черт возьми, а как же, интересно, вообще живут настоящие заговорщики? Вот бедолаги… Что за отстраненность? Какие еще «они»? Себя самого не хватает?.. Но я еще понимаю заговор, в котором сам выбираешь цель, или хотя бы противника. И цель должна быть хоть сколько-нибудь понятной и практичной. Пусть идеалистичной, но все равно понятной. Брут знал, кого и за что ему убивать. Было ли ему легче? Может, и нет. Но такого абсурда он себе даже представить бы не мог. Единственное хорошо – никто другой это тоже представить не в силах… кроме тех, кого мы, предположительно, ищем. А раз они разбираются в этом куда лучше нас, то еще кто кого найдет? Глупый вопрос. И насчет дурных предчувствий, к чему бы они ни относились, я был совершенно откровенен – они у меня есть. Пусть я никогда не мог похвастаться даром предвиденья, как… Только что желая тихо и мирно скончаться в кресле, я подскочил, будто меня подбросило изнутри болезненным ударом разрывающей пружины. А ведь этого-то удара я, кажется, ждал. Дверь снова открылась – вернулся Мишель с подносом, уставленным блюдами и горшочками с самыми дразнящими ароматами. Похоже, он снова что-то обдумывал. – Прошу прощенья, мой господин. Позволено ли мне будет спросить? Я обреченно махнул рукой. – Я знаю, что госпожа дю Ранталь, – Мишель перешел на нежнейший шепот, одновременно подавляя желание закашляться, – порой предчувствует многое заранее. Не ее ли это предчувствия? Я перевел взгляд вниз, сосредоточенно посмотрев в пол. Покачивается? Чуть сильней, чем обычно? Или пляшет кресло? Нет. – Нет, – покачал я головой. А почему было не сказать «да»? Это бы многое объясняло в наших возможных странностях, а может быть не только в них. Но раз нет, значит, нет. У нее ведь их «не было». Мишель тихо удалился, больше ни о чем не спрашивая. Не знаю, успокоил ли его мой ответ, или он усмотрел в нем какую-то другую причину моей мрачности. Одно не исключало другого. Я глубоко вздохнул и провел рукой по лбу. Взмок. Вздохнул еще раз. В голове прояснилось? Не слишком. Разве человеческий организм не простой механизм? Я посмотрел на бокал с налитым вином и выплеснул вино обратно в кувшин. Вино – это чепуха. Вода гораздо страшнее. В ней лики чудовищ отражаются, не искажаясь. Я плеснул в бокал воды. Есть страхи, которые не время приглушать. Потому что даже если ты забудешь о них, они не забудут тебя. Ни на мгновение.III
Совсем стемнело. Мы сидели в небольшой комнате, освещенной огоньками свечей, отражающимися от полированного инкрустированного круглого стола, от серебряного кувшина с кофе, повергшего местных домочадцев в недоверчивое изумление и массы металлических или просто гладких предметов вокруг. Дрожащие огоньки напоминали вальсирующие звезды из сна, который оказался вовсе не сном. Был и сон, где звезды были мертвыми. До этих звезд тоже было легко дотянуться, но они мертвыми не были. Они просто не были звездами. Я посмотрел на темное окно. Легко представить в маленьком светлом озерце, окруженном тьмой, что только свет твоего разума – единственная сила во вселенной. Но тьма, это не то, чего нет, это только то, чего мы не видим. – Что ж, давайте вспомним еще раз все, что нам известно о том положении, в котором мы оказались, – сказал отец. Его голос звучал так спокойно и обычно, что хотелось верить, что в этом мире еще осталось что-то правильное, на что можно опереться, не отправив в безумную пляску вокруг разлетающихся осей все небесные сферы. По крайней мере, можно было сделать вид. Значит, будем делать вид… – И давайте, отделим то, что нам известно более-менее точно от того, что только возможно, а также, то, что нам было сообщено, от наших собственных домыслов. – В руке отца был тонкий свинцовый карандаш, которым он быстро, небрежно изящным движением крест-накрест перечеркнул лежавший перед ним лист бумаги, разделив его на четыре части. Фантасмагория. Среди обычных вещей… – Поль, – отец посмотрел прямо на меня своими ясными «драконьими» глазами. – Да? – я едва выплыл из какого-то тяжелого полусна. Да нет, даже, толком, и не выплыл. – Начни. Что именно нам было сообщено перед тем, как мы проснулись десятого августа, зная то, что знаем? Предельно четко и ясно, не правда ли? Даже смягчает присущий реальности привкус абсурда. Я кивнул и пересказал все, что помнил. Мало-мальски точных сведений было негусто, много времени это не заняло. Никто не вызвался дополнить меня или поправить. – А теперь, что нам не сообщили, – прибавил я, – нам не сказали, с какой целью кто-то хочет что-то изменить. Нам не сказали, на кого или на что они могут быть похожи. Нам не поведали ни о каких их пристрастиях, в соответствии с которыми они могли бы поступать. И нам, наконец, не сказали, как нам их искать, и что именно делать, если мы их найдем. Все, что нам было названо точно и определенно, это место назначения и дата: Шампань, десятое августа нынешнего года. Я что-нибудь пропустил? Отец кивнул, что-то быстро помечая в одном из квадратов. И этот кивок явно не относился к тому, что я что-то пропустил, скорее, наоборот. – Именно так и было. – Да, – проговорил задумчиво Готье. – На что они могут быть похожи, нам и впрямь не сказали. Это было бы, прямо скажем, смешно, если бы не было замогильно печально... – Да и истории ведь не совпадают, – напомнил я. – Как тут понять, что правильно, а что нет? – В деталях не совпадают, – уточнил отец. – Общая направленность пока сохраняется, как и даты основных известных нам событий. – Историки… – пробухтел Готье, с глубокой скорбью покачав головой. – А я-то что здесь делаю? – Представляешь грубую силу, – со светской небрежностью припечатал Рауль. Готье поперхнулся. – А вот Огюст, к примеру, – продолжал Рауль почти скучающим тоном, вызвав убийственный взгляд Огюста, на который не обратил ни малейшего внимания, – катализатор. Он не даст нам заснуть или сделать вид, что ничего не происходит. Постоянный раздражающий объект. Огюст сощурился. – Верно, – согласился отец. – Несколько цинично, но заснуть нам и правда не удастся. – Неужели все нарочно было так подстроено? – поразился Готье. – Вот уж и впрямь цинично. – Что ж, – сказал отец, глядя на лист бумаги. – Выходит, все, что нам было сообщено четко и ясно, это только место и время, – голос его был мрачен. – То есть, в этом могла быть подсказка? – переспросила Изабелла. – Шампань, десятое августа тысяча пятьсот семьдесят второго года? – Но это же только точка, откуда мы начали, – проговорила Диана, недоуменно хмурясь. Я медленно поднял глиняный стаканчик с почти остывшим кофе и отпил глоток. Будто пахнуло землей. – Хех! – Готье задорно дернул усами. – А я не против хоть сейчас уехать снова из Парижа! – Поздно, – сказал отец. – Ведь уже не десятое. – Уже практически тринадцатое, – усугубил Рауль. Раздался жесткий удар в стол, будто Огюст вогнал снизу в столешницу кинжал. – Не калечь мой стол! – резко бросил я, не успев задуматься. Почему я сказал «мой»? И почему так зло? Хотя этот стол мне всегда нравился, вместе со всеми рыцарскими легендами, слышанными с детства. Но Огюста я мог бы и понять. И ведь понимал. Огюст удивленно глянул на меня, и ничего не сказал. Не знаю, заметил ли он в моем взгляде запоздалое извинение. – Быть не может! – воскликнула Диана. – Ведь десятого еще ничего не происходило! Или нам надо было за день перешарить всю провинцию? А как бы мы отличили то, что «должно быть» от того, что «не должно быть», да еще при том, что в деталях всегда есть разница? Они там все с ума посходили! Не только эти мифические «двое»! – Может, ключевое слово – «мифические»? – спросил я. – Или, возможно, те двое как раз куда нормальней других, кто знает. – Отец бросил на меня странноватый взгляд. – Не имею представления, что с ними делать, если мы их найдем. Все равно что входить в контакт с инопланетянами. – Да мы и сами не особенно лучше, – пробормотал Готье. – А кто сказал, что нам надо вступать с ними в контакт? Скорее всего, от нас ждут, чтобы мы их просто убили, – мягко сказал отец. Я кинул на него потрясенный взгляд и отвернулся. И не только я. Хотя и впрямь – что еще с ними делать? Отец чуть насмешливо пожал плечами. – Учитывая то, что мы знаем, а вернее, чего не знаем и знать не можем, от нас, судя по всему, ждут только этого. Да и к чему бы еще нам теперь обращаться с оружием лучше, чем прежде? Не для того же, чтобы помочь тем, кого мы найдем, строить новое светлое будущее? Готье хрюкнул и чуть не стукнулся носом в стол. – Ужас, – воскликнул он. – Ужас, но смешно!.. – Но что все-таки могло произойти десятого, да еще у нас дома?! – вопросила Диана, с несчастным видом поглядывая на дверь. – Что-то действительно могло произойти там? Дома? – Или в ближайших окрестностях, которые мы могли посетить, – спокойно добавил отец. Диана моргнула. – Десятого я видел только одного человека, которого мне хотелось убить на месте, – тут же вставил я. – Если они хотели подстроить именно это, то были очень к этому близки. Но этого не случилось. Готье заломил бровь. – Логично. Почти. Только Дизак похож на ученого, пусть даже на сумасшедшего, как наша Изабелла – на алжирского пирата. Изабелла нахмурилась, посмотрев на брата. – То есть, если перевернуть это утверждение, я похожа на сумасшедшего ученого? – Я этого не говорил, – вывернулся Готье. – Дизак – гад, но явно не алжирский пират, а честная сухопутная крыса. – Ну, не все, перемещаясь во времени, обязаны походить на самих себя, – деликатно заметил отец. – Но что касается увлечений… – вставила Диана. Отец мягко покачал головой. – Возможно, это условие было соблюдено в нашем отношении лишь для того, чтобы мы все-таки могли как-то адаптироваться в подобной ситуации. – Может, нам только внушили, что у нас были подобные увлечения, – прибавил Рауль. – И все-таки, – сказал Огюст, – тогда выходит, что нам надо более всех подозревать либо того, кто убил Моревеля, либо тех, кто нам встречался в первый же день? Из Дизака ученый и вправду никакой, а вот… – Сейчас я сломаю этот стол… Прямо об твою голову, Огюст… – Поль, – осторожно позвал Огюст. – Если все было подстроено и рассчитано, может, она только чудом не разбилась? Разумеется, способность иногда предвидеть будущее не могла сейчас казаться чем-то иным. В самом ли деле у нее не было теперь никаких предчувствий? Или это были не предчувствия, а знания, которыми она пока не хотела делиться? Разве кто-то из нас может по-настоящему верить в мистику? Огюст не пострадал. Он приблизился к опасной точке с безопасной стороны. Я только закрыл глаза и положил голову на руки, опершись локтями о стол. – Не знаю. Ну вот и все… Если это и впрямь могло быть рассчитано и подстроено, то какая разница, была ли кровь на манжетах?.. – Все может быть, – произнес отец посреди гробовой тишины. – Теперь, что нам делать дальше? – Не убивать же всех, кого мы заподозрим, – изумленно проговорил Готье. Я с благодарностью услышал в его голосе ужас. – Нет, – тихо выдохнула Изабелла. – Значит, нам остается только наблюдать, – промолвил отец. – Возможно, просто вести себя как обычно, раз уж они выбрали именно нас и нашу точку обзора, некоторое время лишь смотреть и делать выводы. Не запираться в четырех стенах, но и не совершать ничего слишком необычного и из ряда вон выходящего. Если все рассчитано и подстроено, нечто должно оказаться рядом. Если все рассчитано не так точно, как мы могли бы заподозрить, то все равно надо с чего-то начать и исключить хотя бы ближайшее окружение. Значит, завтра я, как обычно, нанесу визиты некоторым старым знакомым и побываю во дворце. Вы, как обычно, побываете в городе, возможно, в любимых злачных местах, полагаю, опять же, с кем-то встретитесь. А там посмотрим. – Посмотрим, приедут ли в ближайшие дни Рантали в Париж? – спросил я, открывая глаза. – В частности, – кивнул отец. В его глазах я увидел сожаление. – В частности. Все понемногу разошлись. В комнате остались только мы с отцом. Несколько минут мы не говорили ни слова. – Ты ведь понимаешь, почему пришлось заговорить об этом теперь? – Лучше раньше, чем позже? Он кивнул. – Нам всем надо приготовиться пережить то, что может оказаться самым для нас страшным. Но, – он посмотрел на меня пристальней, – приготовиться – не значит безоговорочно верить в то, что подсказывает страх, и впадать в отчаяние. Это не должно мешать нам думать. Я молча кивнул в ответ. – Понимаешь? – Да… – я глубоко вздохнул, сосредоточенно глядя на расплывающийся в густом тумане стол. Я услышал, как он поднялся, подошел, а потом почувствовал его теплую надежную руку. Он потрепал меня по плечу. – Справься с этим страхом и помоги мне, – сказал он. – Помоги остальным. Они еще более одиноки, чем ты, ты это знаешь. Я не уверен, что смогу сказать им все, когда им будет трудно. Но я хотел бы надеяться на то, что всегда могу на тебя положиться. И, боюсь, от тебя мне придется требовать больше, чем от них, в самых трудных и рискованных вещах. – Конечно. Иначе не может быть.IV
В сухом предосеннем воздухе под пронзительно синим и поразительно осязаемым небом слышались два четко разграниченных тона. Первый – до некоторого даже отвращения знакомый шум городского рынка – «средневекового» городского рынка, как сделало поправку мое сознание по некой привычке, оставшейся со времен лаконичных и кажущихся теперь особенно абсурдными школьных учебников, хотя, возможно, было бы разумней, как «прежде», считать Новое время наступившим куда раньше, с открытием Нового Света. Но чем дальше оно отодвигалось в прошлое, вплоть до той известной мне точки четыреста с лишним лет спустя от того момента, в котором я находился, эта новизна естественным образом теряла остроту. Не говоря о том, что легкое преувеличение терялось при разительном контрасте того, что я помнил из двух разных жизней. Для какой-то части меня, одной или другой, все происходящее в реальности или вспоминаемое выглядело теперь не менее колоритно и гротескно, чем ожившие картины Босха. Бодрые крики торговцев смешивались с конским ржанием и гусиным гоготом, со звоном монет, оружия, садового инвентаря и поддельных драгоценностей, с визгом точил, скрипом повозок и стуком горшков. Но за всем этим шумом сквозил другой отчетливый тон – напряженная подстерегающая тишина. Вместо рева моторов, громкой музыки, доносящейся с разных сторон, или звона проезжающих трамваев. Эту тишину, казалось, можно потрогать, упереться в нее, как в плотную стену, в которой отыщется дверь, если хорошенько поискать. Странная, не отпускающая иллюзия того, что знакомый тебе мир не может не существовать. Так бывает и с мертвыми – мы никогда не верим по-настоящему, что те, кого мы когда-то знали, могут просто не существовать. Несуществование неестественно и необъяснимо дико для того, кто еще существует. Диана и Изабелла в длинных темных плащах, защищающих их самих и их наряды от уличной пыли и алчных взглядов страждущих воришек, ловко перемещались среди снующей толпы в сопровождении камеристок и слуг, выбирая себе какие-то ненужные мелочи. Диана завела беседу с какой-то торговкой, и, судя по ее сосредоточенному виду, можно было подумать, что разговор шел о чем-то жизненно-важном. Все могло быть – особенно когда не знаешь, какая мелочь может оказаться важной. Мы с Раулем уже несколько утомились таким бесцельным хождением, хотя и вызвались сами сопроводить дам на прогулке вместо достойной охраны и приглядывали за ними чуть со стороны, не мешая, выбравшись на ступени, ведущие в лавку картографа, под раскачивающейся на ветру затейливо-вычурной гравированной жестяной вывеской, изображавшей двухмерный глобус. Рауль задумчиво, не щурясь, посмотрел вверх, на подмигивающую яркими солнечными бликами жестянку и вздохнул: – Многознание умножает скорбь. Радость открытий уже никогда не станет прежней… И почему мне кажется, что все это мне теперь никогда не понадобится? – Предчувствие, которое никогда не обманывает? – мрачно предположил я, отрешенно разглядывая осыпающиеся трещинки в камне и размышляя об иллюзорности всего сущего. Рауль перевел на меня пристальный взгляд и приподнял бровь, похожую на тонкое перо ворона. В лавке что-то резко зазвенело. Рефлекторно кинув взгляд на дверь, я снова отвернулся. Но тут внутри что-то хлопнуло, загремело, будто по полу проволокли тяжелый комод, и послышался низкий угрожающий рык. Я снова с подозрением оглянулся на дверь. В лавку мы сегодня еще не заходили, но это местечко считалось одним из наших любимых и мы знали его хозяина. И раз уж мы оказались настолько близко, чтобы расслышать что-то, судя по звукам, зловещее, можно ли было оставаться в стороне? – Я на минутку, – бросил я Раулю, с сомнением поглядывающему то на наших дам, то на вход в лавку, опередив его, по всей видимости, лишь на мгновение в понятном порыве, и, вскочив на верхнюю ступеньку, распахнул дверь, звякнувшую подвешенным над ней колокольчиком. В помещении царил обычный приятный сумрак, пахло бумагой разных сортов, пергаментом, клеем и тушью. Но сегодня этот сумрак было не назвать безмятежным. Маленькая толпа – если можно разуметь под толпой компанию человек в пять, одетых преимущественно в черное – все зависит, конечно, от того, как именно они могут толпиться, сгрудилась у прилавка с картами. Еще один посетитель, делая вид, что ничего особенного не происходит, внимательно разглядывал пришпиленную к стене большую карту Нового Света. Массивный детина из числа пятерых, грузно навалившись на прилавок, держал могучей рукой за шиворот сухонького картографа в черной шапочке и съехавших очках и грозно рычал – ни одного внятного слова я пока не услышал. – Доброго дня, мэтр Аугустус! – поприветствовал я, как ни в чем не бывало. – Откуда гориллы? И тут же осознал свой промах – о существовании горилл в экваториальной Африке узнают намного, намного позже… Стоп. Но само слово древнее. Так один карфагенянин назвал каких-то встреченных косматых дикарей. В любом случае, словечко, вызвавшее у меня такой мысленный пинг-понг, было пока не ходовое. Взоры, молчаливо обратившиеся ко мне, были полны лишь непонимания и подозрения. И совершенно машинального неодобрения, так как в своем бархате прекрасного цвета обожженной глины с золотым шитьем я крайне мало напоминал правоверного пуританина (отнюдь не имею в виду, что они походили на англичан, но словечко, на мой взгляд, отлично подходило их подчернуто протестантскому стилю), вроде самих этих суровых простых ребят. Должно быть, само пребывание в этом многогрешном городе для собравшейся здесь мрачной компании было немалым испытанием. Меня кольнуло странное чувство. Наверное, я должен был им сочувствовать? Но если все будет совсем не так, как нам известно – с какой стати? Мэтр Аугустус что-то придушенно пискнул, беспомощно скребя тонкими, сухими и полупрозрачными как паучьи ножки пальцами по краю прилавка. Вцепляться в держащую его руку он, должно быть, боялся. Что ж, раз его держали не совсем за горло, можно было еще немного поговорить и выяснить, в чем дело, тем более что никто не оказался в состоянии постигнуть смысл нанесенного сходу оскорбления. Мало ли – вдруг я спросил что-то о картах? – Если вы уже закончили, господа, – продолжил я светским тоном, беспечно приближаясь, – отпустите этого доброго человека, он мне нужен. – Мы не закончили, – хрипло возразил здоровяк, сгребший воротник картографа в крупный волосатый кулак. Другие пошевелились, ни слова не говоря, но с явным намеком, что лучше бы мне убраться отсюда подобру-поздорову. Я сделал вид, что намека не понял, и непринужденно оперся о тот же прилавок. Человек в углу, в обтрепанном плаще и с уныло-вдохновенным видом завзятого и исключительного книгочея, изо всех сил старался не свернуть свою вытянутую шею, одновременно пытаясь смотреть на карту и не упустить ничего из происходящего. Ох уж эти созерцатели жизни. То и дело норовят попасть под горячую руку. Я понадеялся, что эта отважная белая мышь поймет, когда точно пора будет выскакивать вон. – Не очень похоже на почтенный научный диспут, – заметил я, глянув на примятые тяжелым локтем карты. – Богословский, – дружно рыкнули сразу двое или трое, почти порадовав меня таким единодушием. – Да неужто? – поразился я. Но ирония этим людям была, похоже, неведома. – Этот иудейский пес смеет утверждать, что Земля не просто круглая, а шарообразная, – угрюмо прохрипел «душитель картографа». Интересно, как он умудрялся сохранять свои иллюзии в наше-то просвещенное «новое время»? Картограф протестующее фыркнул нечто невнятное, но я разобрал смысл – он утверждал, что на самом деле он грек. «Рак за шею греку цап!..» – всплыл в голове абсурдный стишок с легкой вариацией в злободневном ключе. Тьфу. Я отогнал этот бред, хотя что-то от клешни в этой благочестивой длани несомненно было. – Отпустите его, – повторил я уже без иронии. Здоровяк повернул голову, будто на шарнире, и посмотрел на меня, вздернув густые брови: «Ты это серьезно?» – Земля – шарообразная, – сказал я с нажимом. Это сработало получше «горилл». Кто-то возмущенно засопел, кто-то зашаркал ногами. Кальвинист очень медленно разжал пальцы и так же медленно выпрямился, не спуская с меня до предела раскрытых маленьких задумчивых кабаньих глазок. Или рачьих? Почти что «на стебельках». Но разве ракам есть какое-то дело до того, какой формы может быть Земля? Мэтр Аугустус отпрянул от прилавка с обиженным прерывистым вздохом, нервно поправляя свою обычно аккуратную хламиду. Вот его невзрачный гнев я бы, пожалуй, назвал праведным. – Этого не может быть, – сердито возгласил другой гугенот, постарше и повыше. Некоторые люди наивно полагают, будто благообразная седина придает вес их словам без всякой прочей нагрузки. – Небо не может находиться внизу, там же где и Преисподняя! – Тем не менее, это так, – сказал я чуть более язвительно, чем если бы имел в виду только форму глобуса. В последнее время я как раз не замечал между Небесами и Преисподней особенной разницы. На плечо мне тяжко упала рука. Глядя то на благородного старца, то на здоровяка, я не оглянулся на того, кто подобным образом еще вступил в разговор, но реакция оказалась мгновенной и неожиданной для меня самого. Я поймал внезапно вмешавшуюся в светскую беседу конечность одной рукой за запястье, другой толкнул под локоть, повернув как импровизированный рычаг. И с возмущенным вскриком позволивший себе лишнее незнакомец упал на колено, потеряв равновесие и точку опоры. Гугеноты непроизвольно шарахнулись, освободив место падающему. Я тоже удивился, выпустил его и отошел на шаг. На какую-то долю секунды воцарилась гробовая тишина. – Господа! – подала первой дребезжащий голос из своего угла «белая мышь». – Это дурной тон! Никто не затевает поединков подобным образом! Еще и тут знаток выискался. Рухнувший было мракобес вскочил, по-собачьи встряхнувшись, выхватил массивную шпагу и, свирепо дыша, развернулся. Ладно. Я обнажил рапиру в ответ. – Это нечестиво! – возмутился пожилой гугенот, жаль, не уточнив, что именно. Оскорбленный кальвинист бросился вперед. Я поймал его клинок в угол между своим клинком и эфесом, подхватил, хлестко подкинув, чуть не тем же круговым движением, что только что. Шпага пуританина со свистом и дребезгом отлетела в угол. Земля круглая, господа, и не поверите, но она еще и вертится!.. Еще одно мгновение недоуменной сосредоточенной тишины, в которой самым отчетливым звуком стало тиканье часов в глубине комнаты. Потом «белая мышь», подскочив как ошпаренная, метнулась в угол за выбитым оружием, схватила добычу и бочком придвинулась, чтобы благородно вернуть ускользнувшее имущество владельцу, как только он будет в состоянии его забрать. Дружно оглянувшиеся на звон отлетевшей шпаги и сверкнувшие суровыми взорами, кальвинисты вконец помрачнели. С тихим взвизгом обнажились и другие клинки, но никто пока не трогался с места. – Есть еще желающие поспорить? – со зловещей предусмотрительностью осведомился я. Временно разоруженный пуританин отпрянул, и на его место метнулся здоровяк, атакуя с энергией вепря. Я повторил тот же маневр, с тем же исходом и тем же звоном в углу. Даже у Оливье не было шансов. Раскрасневшись как перед апоплексическим ударом, здоровяк попятился. Пожилой пуританин, отойдя на шаг, за спины своих товарищей, сверлил меня холодным пристальным взглядом. – Рыжий, – заявил он, будто ему все стало предельно ясно. – Все рыжие люди служат дьяволу! Это адская метка. Забавно, кое-что хорошее о себе, глядя недавно в зеркало, я подумал и сам. – Вам уже так страшно? – заинтересовался я. Двое из божьего воинства изготовились к бою. Тот, что потерял оружие первым, снова обрел его и тоже приготовился повторить попытку. Но в это мгновение по крыльцу застучали нарочито тяжелые шаги и дверь распахнулась. – Что происходит? – прозвучал новый голос, явно привыкший к повиновению и… собственно говоря, знакомый. – Опустите оружие! Мои ребята шутить не любят. Я покосился на дверь. Угрожающе уперев руки в боки, не предвещающим ничего хорошего темным силуэтом в светлом проеме, возвышался исполненный решимости сержант жандармов. Откуда он только взялся? Что ж... Оружие мы все опустили. – Полно, братья, – величественно сказал пожилой пуританин. – Нас ждут дела! – Позвольте… – сержант преградил ему путь. – Да позволено мне будет заметить, – суетливо вмешалась «белая мышь», – я был лишь свидетелем. Эти господа были прискорбным образом спровоцированы… Жандарм подозрительно сощурился и каким-то зловещим движением убрал руку с косяка. Кальвинисты степенно проследовали мимо него, сопровождаемые в кильватере не отстающей ни на шаг белой мышью. Я спрятал клинок в ножны и проводил их ироничным взглядом. Процессия спустилась с крыльца и растворилась где-то снаружи. Сержант поглядел какое-то время им вслед, потом обернулся, устремив стальной, ничего не выражающий взгляд на меня. Хотя последнее определение было уже неверно – в глубине светло-серых глаз вспыхнул смешливый огонек, а через мгновение мой старый приятель Пуаре и сам расплылся в лукавой улыбке и весело подмигнул. – Теодор! – воскликнул я. – Рад тебя видеть, старина! – Шарди! – Пуаре поднял ладони в беззаботном приветствии и шагнул вперед. Мы сердечно пожали друг другу руки по заведенной старой привычке повыше запястий – «по-римски». – Ну ни на минуту нельзя оставить тебя без присмотра! – О чем это ты? – деланно удивился я. Рауль, придерживавший дверь, притворно укоризненно покачал головой: – Сюда уже можно пускать дам? Дебошей больше не предвидится? – Можно, – ответили мы с Пуаре в один голос. Кажется, нас поддержал и мэтр Аугустус, давно прекрасно знавший всю нашу компанию и облегченно переводивший дух. – Неучи! – наконец в голос пожаловался мэтр Аугустус, пока Рауль, дамы, их камеристки, а также Мишель и Максимилиан – верный слуга Рауля, невероятно худой, высокий и будто приплюснутый некогда с боков каким-то экзотическим прессом невозмутимый субъект, входили в лавку. Мишель, едва оказавшись внутри, живо осмотрелся, но, не найдя никого, на ком можно было бы испытать его лекарские таланты, кажется, испытал разочарование. Пуаре с улыбкой поклонился дамам, но, судя по всему, он успел уже поздороваться с ними раньше, прежде чем вошел. – Возмутительные невежды! – продолжал мэтр Аугустус: «и невежи тоже» – мысленно прибавил я его невысказанную обиду. – Боги, куда мы катимся?! – вопросил он тоном вопиющего к небу. – Неужели они так и станут здесь заправлять?! – Этого не будет, – машинально отреагировал я, лишь выложив знание о ближайшем будущем. И тут же напомнил себе об этом, встревожившись, что мог иметь на уме куда более зловещие мотивы. – Ах, если бы вы были правы, монсеньер, – в сердцах громко вздохнул мэтр Аугустус, дрожащей рукой поправляя помятые проволочные очки. – Я уже собирался войти, – небрежно вставил Рауль с каким-то намеком, – когда завидел Теодора. И решил, что так выйдет изящней. В конце концов, было бы неловко, если бы кого-то вынесли вперед ногами. – Рауль у нас известный циник и дамское общество явно не мешало ему шутить. – Да, это было бы неосторожно, – протянул Пуаре, задумчиво потирая подбородок. – Что ты имеешь в виду? Пуаре бросил на меня любопытный взгляд. – Когда ты приехал в Париж? – Вчера. – И как будто не смотрел по сторонам, – ехидно заключил Пуаре. – У моего брата никогда не было такой привычки, – снисходительно заметила Диана и Пуаре с готовностью ей кивнул. Я пренебрежительно фыркнул. Вообще-то я догадывался, о чем они, но не видел повода раздувать из мухи слона. Мэтр Аугустус снова вздохнул. – Господин Пуаре совершенно прав. Сейчас в Париже никто не хочет ссориться с этими… – мэтр Аугустус выдержал какую-то борьбу с собой, но не смог найти более уважительного определения: – людьми. Понимаете, мир не должен быть подорван, всем строжайше запрещено затевать с ними ссоры. – И? – вопросил я, не впечатлившись. Не я же первый начал безобразничать. – И понятное дело, все споры рассматриваются в их пользу, – продолжил Теодор. – Тебе просто повезло, что ты еще не успел никому пустить кровь. Конечно, твою голову им бы вряд ли выдали, но неприятностей ты бы отхватил больше, чем можешь себе представить. – Я перехватил взгляд Дианы. Та незаметно подняла руку и многозначительно постучала себя пальцем над восхитительным золотым локоном, то бишь, по виску. С ума сойти, какие все вокруг мудрые. – Не преувеличивайте! – отмахнулся я. – Даже смешно. Пуаре меланхолично покачал головой. – Не так смешно, как хотелось бы, поверь! Одна надежда, что скоро все это кончится и большая часть невесть что возомнившего о себе сброда уберется восвояси. – Теодор, – напомнил я примирительно, – среди них отнюдь не только сброд! Пуаре дернул плечом. – Но хлопоты-то именно с ним, верно? Изабелла, раз уж она вошла в лавку, с интересом рассматривала карты, не принимая участия в завязавшейся беседе. Вдруг что-то привлекло ее внимание. – Позвольте, мэтр Аугустус, – окликнула она картографа, указывая на какую-то гравюру. – Но где же здесь Австралия? Пуаре обратил на нее вопросительный взгляд. Мэтр Аугустус наклонил голову, будто плохо расслышал: – Прошу прощенья, моя госпожа, где – что?.. Воцарилась тишина – с таким же чувством недосказанности и пустоты, как белое пятно на карте, даже не помеченное надписью «Terra incognita» – по крайней мере, такая надпись предполагала бы, что какая-то «terra» там все-таки имеется. Те, кто помнил, что такое неоткрытая пока Австралия, затаили дыхание. Никаких еще бумерангов, утконосов и кенгуру… – Аоста-Вэлли, – кашлянув, тихим, но твердым голосом произнесла Изабелла, на удивление бесстрашно и невозмутимо перехватив искательный взгляд жаждущего помочь картографа, и спокойно перевела палец, указывая на совершенно другое место. – Ах, вот же она, – умиленно обрадовался хозяин лавки. – Аоста-Вэлли, она же Вэлли-д’Аоста!.. На севере Италии, – охотно прибавил мэтр Аугустус, хотя Изабелла показывала на новое место на карте абсолютно четко, так что в истинном местонахождении упомянутой области трудно было усомниться. – Она такая маленькая для такой большой карты, можно сразу и не заметить непривычным взором! – картограф снисходительно покачал головой с добродушной улыбкой, мягко глядя поверх очков, мол, он отлично понимал, что география слишком сложна для прекрасных дам. Так и захотелось исключительно дружески хлопнуть его каким-нибудь глобусом по черной шапочке. – В самом деле, – с кроткой улыбкой согласилась Изабелла. – Благодарю вас, мэтр Аугустус, как же я сразу не разглядела.V
Было уже хорошо за полдень, Пуаре оказался один, без своих мифических «ребят» и ничем не занят. «До пятницы я совершенно свободен» – как сказал один сказочный персонаж из другого мира, и мы заглянули в одно из самых пристойных городских заведений, куда можно было податься в обществе благовоспитанных дам – в «Золотую лампадку». Тут на первый взгляд ничего не изменилось, разве что было немного оживленнее и шумнее обычного. Мы поднялись в отдельную комнату, чистую и аккуратную, со столом, застеленным белоснежной скатертью. Мэтр Жако, тщедушный, но бодрый благообразный старичок, проводил нас лично и с особой заботой препоручил своим внимательным домочадцам. Так что последующую пару часов мы провели за светской и иной, которую нельзя было определить столь безмятежным словом, беседой. О новостях, в основном, рассказывал Пуаре, мы все больше помалкивали и слушали. Теодор, будто заведенный, перечислял творимые приезжими кальвинистами пока что мелкие бесчинства. – Уже скоро месяц, как все это творится, – рассказывал Пуаре. – Дешевые гостиницы набиты битком. Все эти бедняки съезжаются заранее, чтобы «занять место»… – Полагаю, что бедняки из обеих партий, – вставил я, рассеянно сжевав оливку. Пуаре вздохнул. – Да, но со своими хоть как-то справиться можно… Так вот, они съезжаются заранее. И понятно, что большинство давно изрядно поиздержалось. Это же Париж. Здесь все дорого, а кругом соблазны. А значит что? Остается единственный выход – вообще не платить. Что они за милую душу и делают. Жалоб больше, чем можно выслушать, даже если заткнуть уши!.. – Пуаре горестно повозил в блюде какой-то гриб, стрельнул глазами на невинно глядящую на него в ожидании продолжения Диану, так же невинно улыбнулся и продолжать не стал. Пока мы сидели наверху, наслаждаясь воздушной запеченной форелью, снизу послышался какой-то шум. Мы послали узнать, в чем дело, но шум уже улегся сам собой – просто кто-то из гугенотов настаивал на том, чтобы ему поднесли мясо, ну а в среду и именно в «Золотой лампадке», конечно, такого счастья было не дождаться. Трактирщик, правда, тут же пошел на уступку и всучил скандальному посетителю копченый окорок – свежего мяса у него нынче и не водилось. Посетитель посмотрел на окорок, решил, что это ему не подходит, и покинул заведение. – Как мне все это надоело, – вздохнул Пуаре, – вы не представляете! Я скоро буду на людей волком бросаться. После трапезы мы проводили дам домой. Диана хмурилась и ворчала, желая продолжить поиски приключений, но, как ни крути, это было решительно невозможно. По дороге мы натолкнулись на любопытную демонстрацию. Толпа людей в черных одеждах, перегородив улицу от края до края, хором пела псалмы. О вокальных данных большинства из них лучше не вспоминать, зато пение было громким, торжествующим и зловещим одновременно. Гимны, как водится, звучали хвалебные – о приходе в землю обетованную, о даровании победы над нечестивыми и о торжестве правды в граде грешном. – Отчего-то это будит во мне мысли отнюдь не благостные, а наоборот, возмутительно кровожадные, – тихо пожаловался Рауль, неодобрительно хмурясь и немного отступая назад. – Ну, если уж даже у нас… – пробормотал я. – Ты хочешь лезть в эту кашу? – быстро спросил Рауль. – Боже упаси, – отказался я категорично. Из какого-то окна, распахнувшегося наверху, что-то выплеснулось. Тут же с десяток человек принялись выбивать внизу дверь дома. – Как мне все это надоело… – протянул Пуаре. И мы отправились в обход через квартал. Разговор как-то не клеился. Пуаре, кажется, распирало, но, поглядывая на девушек, едва начиная говорить, он тут же замолкал. Дам мы доставили домой в целости и сохранности и без всяких приключений. Ни отца, ни Огюста и Готье на месте не было, мы оставили дам на попечение всех слуг и камеристок, а сами отправились пошататься еще немного вокруг да около вместе с Пуаре. И вот тут он разговорился не на шутку. Если при дамах он и впрямь говорил о каких-то мелочах, то теперь речь пошла хоть и о чем-то подобном, вроде грабежей, но, если можно так выразиться, в неадаптированной версии. – Грабят даже продажных девок, – угрюмо ворчал Пуаре. – А что, нечестивицы же! Но при том услугами их не брезгуют, за что потом и убить могут, мол – во грех ввели. А все для того же, чтобы обчистить. И знаешь, как убивают? – он в упор глянул на меня. Я слегка мотнул головой, так как он этого ждал. – Животы им вспарывают. Мол, там все грехи сидят! – А… – не то чтобы сильно, но я все-таки впечатлился, помимо обычных военных историй невольно припомнив никогда не виденный мной, но все равно незабвенный Уайтчепел конца девятнадцатого века. – И что, много таких случаев? – Пару раз видел сам, – невесело «похвастался» Пуаре. – Еще о паре рассказывали. Обирают до нитки и убивают. Но, знаете ли, говорить об этом не принято. Так что то ли еще будет, черт знает. Это уж точно – черт знает. Хотя знает уже не только он. – А ты уверен, что это именно они? – уточнил я все-таки. – Поиздержались-то, наверняка, все подряд. Вряд ли они их резали прямо при тебе. Пуаре обиженно остановился. – Да что ж я, не знаю?.. – Да видимо, знаешь… Мы проходили по площадям и мостам, а Пуаре показывал то на одну подворотню, то на другую, и рассказывал то один, то другой леденящий душу случай. И это все при том, что он отнюдь не был так называемым стражем порядка – жандармы шестнадцатого века далеко не то же самое, что жандармы девятнадцатого или двадцатого столетия. Это элита, гвардия, рыцари, пусть уже не столь великолепные и независимые, как в более ранние времена, и если им порой приходилось наводить порядок на улицах, то скорее в ситуациях, приближенных к боевым. Не оставшись в долгу, мы с Раулем поведали Теодору о прискорбной кончине некоего Моревеля, которой оказались свидетелями. – Боже мой! А как же дамы? – с неподдельной тревогой посочувствовал Пуаре. – Такие нежные создания… Мы заверили, что с дамами все в полном порядке, хотя создания они, конечно, нежные. – Скажи-ка, Теодор, – завел я разговор, сам не зная о чем. – А не происходит ли еще чего-то странного? Какие-нибудь новые лица, партии?.. – Какие могут быть новые партии? – искренне возмутился Пуаре. – У меня уже старые в печенках, и если это скоро не закончится, то закончится черт знает чем! Бледный ядовито-желтый закат догорал над Парижем, будто перенося его шпили на старый пергамент. Стая черных птиц пересекла небо, издавая странные звуки. – Что это за птицы? – спросил я, поглядев им вслед не узнавая. – Вороны, – пренебрежительно отмахнулся Пуаре, даже не взглянув. – Вороны умеют курлыкать? – удивился я. – Эти – курлыкали, – подтвердил Рауль. Не думаю, что он сам был уверен в том, что над нами пролетело. Тень черной птицы упала на землю, И тени штандартов качнулись рядом. Мира сегодня никто не приемлет, И все примут смерть – от ножа иль яда… Мы стояли на мосту и я, прищурившись, посмотрел на реку. В ней не плескалось никаких зловещих алых отблесков, закат был совсем другого цвета. Только желто-зеленая муть, свинцовая рябь и мусор – много подпрыгивающего в этой ряби кружащегося мусора. Старые рваные корзины, изломанные доски, не утонувшие по какой-то причине тряпки, перья, гнилые яблоки, похоже, выброшенные некупленные на рынке куры, что начали портиться, и… я перегнулся чуть дальше через перила – кукла? – Что? – Пуаре тоже чуть дальше высунулся над перилами и вгляделся туда же, куда и я. – Это ребенок? – уточнил я, и сам утвердительно прибавил. – Мертвый ребенок. Тельце чуть качнуло волной, стало видно бледное опухшее личико и пустая выеденная глазница. Я отстранился от перил. Рауль не отрываясь смотрел на реку и помалкивал. – Похоже… Да, – кивнул Пуаре, и, потеряв интерес, выпрямился. – Что ж, кто знает, как он умер? Не у всех есть деньги хоронить... Или еще чего-то не хватает, – добавил он после новой паузы, едва заметно вздохнув. Я бросил на него взгляд искоса и снова отрешенно посмотрел на воду. Хороший ты парень, Теодор, а откровенными мы с тобой никогда уже не будем, так, будто нас и впрямь разделяют несколько столетий. И я глубоко вдохнул наполненный тленом сырой речной воздух. Кажется, я боялся, что все это может кончиться в любое мгновение, как и началось – что-то щелкнет в воздухе и меня не станет – несколько столетий, как не станет. Ну и пусть, ну и к черту… Мы всегда могли умереть в любое мгновение. А так… разве так – не интереснее? – Где-то что-то горит, – уныло отметил Пуаре. Еще бы тут что-то не горело – очаги, камины, опять же мусор. Отчего-то снова ярко представился Лондон – в те времена, в какие я его видеть не мог. Тысяча шестьсот шестьдесят шестой год – чума и Великий лондонский пожар. «Ты ль это, Вальсингам?..» И вдруг ко мне пришла уверенность, что город подпалили пирующие во время чумы. Что-то я размечтался… Едкий дым пеленой прошел мимо как волна и растаял в сыром воздухе. Я потряс головой, безжалостно сбрасывая вместе с прядями дыма обрывки чужих воспоминаний и фантазий, и улыбнулся. – Теодор, и это называется – праздники на носу? А не пора ли нам… – Выпить, – коротко и жизнеутверждающе вставил Рауль. – Святое дело, – бодро поддержал Пуаре.VI
Наползавшие тучи вновь истончились, уронив лишь несколько тяжелых капель, но возле «Лампадки» оказалось до странности тихо, пустынно и темно. Где-то в стороне играли на лютне, бестолково дергая струны, смеялись, что-то роняли и чем-то звенели, но то – в стороне, а тут – прикинувшаяся мертвой, выжидающая в засаде, тишина. Я на всякий случай огляделся, пытаясь разобрать, не свернули ли мы не туда. Каждый раз, даже если уезжаешь ненадолго, бывает чувство, что ты возвращаешься в какой-то совсем другой город, похожий, да не тот… – У меня такое чувство, что мы ошиблись, – поделился я мрачным подозрением. – Нет, – отверг Теодор, тоже оглядываясь. – Уж я-то в трех соснах не заблужусь!.. – Главное, чтобы не заблудились сами сосны, – заметил Рауль сюрреалистично. – А ведь час еще не поздний… И тишина у таверны – то же, что галдеж на похоронах. Рауль толкнул дверь. За ней всколыхнулись в глубине затухающие алые блики. А ведь ад – подходящее место, чтобы проявлять фотопленку! – абсурдно подумалось мне. Должно быть, просто исчезнувший мир не хотел исчезать бесследно, постоянно о себе напоминая, особенно в самые неподходящие моменты. – Бог ты мой, – проговорил Рауль с какой-то угрожающей мягкостью. – Тут, кажется, шло сражение. – Да нет, – так же зловеще начал Пуаре, переступая порог, – так выглядит город... – Отданный на разграбление, – закончили мы с ним в один голос. Рауль обернулся, приподнял брови – блики от догорающего очага отразились в его глазах как мулеты, затем двинулся прямиком к лестнице – посмотреть, что наверху. По крайней мере, тут явно не собирался начаться пожар. – Безумие какое-то, – ворчал Пуаре, следуя за ним. – Даже в «Пьяном фонарщике» такого не бывало. В зале не осталось ни одного целого стола или стула, как будто их рубили топорами. Кругом все усеивали обломки мебели и черепки, пол был залит и заляпан вином, сидром, маслом, остатками пищи, всякой дрянью, – все вместе это испаряло тошнотворный аромат, – но все-таки не кровью. Я прошел в дальний угол, осматривая следы погрома, и, только приблизившись вплотную, понял, что зал не совсем безлюден и тут не только хлам. Забившись под изломанные доски, в углу пряталась девушка, кажется, одна из местных служанок – я не помнил, видел ли ее раньше, да если и видел, то вряд ли бы узнал – чумазое лицо в тени и два испуганных глаза. Сидела она тихо, как мышка. – Эй, – мягко позвал я, наклонившись. – Ты цела? Ответом мне было молчание. Рауль и Теодор остановились на лестнице и посмотрели через перила. – Все ушли, не бойся. Молчание. Моргнула, но не шелохнулась. Ладно. Пусть сидит. Хуже ей там не будет. По крайней мере, пока. Зачем ее оттуда вытаскивать, нарываясь на истерику? Я махнул рукой, друзья пожали плечами. – Эй, мэтр Жако! – трубно возгласил Пуаре. – Вы тут? Что произошло? Я вернулся в середину зала и посмотрел на лежавшую там разбитую декоративную статуэтку девы Марии, погребенную под развалившимися овощами и какой-то кашей. Не смешно, черт побери… Разве так и должно быть? Неужели все так и «было»? Это казалось дикостью и глупостью, фальшивой нарочитой игрой. Но разве это большая дикость и глупость, чем то, что случится? Наверху что-то упало, слабо хлопнула дверь, послышались шаркающие шаги. – Мэтр Жако… – каким-то чужим неуверенным голосом произнес Пуаре. Рауль молчал. Но молчал он «громко». Он умел на удивление красноречиво молчать, с сотней неповторимых оттенков. И разве не молчал он сегодня почти весь вечер? Наверху стало чуть светлее – на галерею выплыл колеблющийся бледный призрак. Хозяин разгромленной таверны держал в руках закопченную масляную лампу. Почему закопченную? Где он нашел здесь закопченную лампу?.. Дикое чувство – как будто того, что было еще несколько часов назад, не было никогда – никогда не было самой приличной таверны Парижа, не было веселого, умного и острого, но не злого, на язык мэтра Жако. Одежда висела на нем как лохмотья, будто ее владелец исхудал за последние часы, как за месяц изнурительного поста. На бледном светящемся пятне, напоминающем череп, темнели глазницы, как наглухо забитые окна, а когда качнулась лампа, бледная кожа отлила неестественной синевой. Рауль застыл на месте изваяньем менее подвижным, чем пресловутая статуя командора, Пуаре непроизвольно попятился, с шумом воткнувшись в перила. Им навстречу вышел не человек – это был мертвец, все еще шедший и державший в руке масляную лампу. – Вы вернулись, – прошелестел бесплотный полушепот в гробовой тишине. – Зачем? – Помочь вам, – негромко ответил Рауль, осторожно, чтобы не взволновать «призрак», скользнув вперед и забрав из безвольной руки лампу. Пуаре тоже шагнул вперед и почти нежно подхватил старика за локоть. Тот вдруг дернулся, слабо, но яростно вырываясь. – Будьте вы прокляты! – дрожащим голосом воскликнул трактирщик с горьким ожесточением. – Будьте вы все… прокляты!.. – Мэтр Жако! – настойчиво громко позвал Пуаре, скорбно встопорщив белокурые усы. – Вы что, не узнаете нас? Трактирщик всхлипнул, издал звук, похожий на скулеж умирающей собаки, и повалился ему на руки, обмякнув, как ком теста. Теодор растерянно опустил его на пол. – Может, и узнал, – с каким-то свирепым спокойствием проговорил Рауль, ставя лампу рядом. – Чтобы город был отдан на разграбление, кто-то же должен был его отдать. Пуаре негодующе вскинулся, но не ответил. В конце концов, о чем еще он толковал нам весь день? – Он жив? – спросил я, быстро поднявшись к ним. – В обмороке, – отозвался Теодор. – Перенесем куда, или как? Рауль снова поднял лампу. Я наклонился и подержал тонкое сухое запястье, холодеющее и безвольное, коснулся шеи, но и там не нашел никакого намека на пульс – Мертв. – С чего ты был так уверен? – изумился Пуаре. – Возможно, вы стояли слишком близко, чтобы заметить. – Когда-то я полагал, что все это сказки – печать смерти на лицах людей, что должны скоро умереть – заостряющиеся черты, словно вырезанные из полупрозрачного воска, сквозь который просвечивает череп. Когда я увидел такое впервые, то не поверил своим глазам и не придал значения – того единственного значения, которое было верным. Но очень скоро я понял, что, увы, не ошибся. И сколько потом раз приходилось не ошибаться. – О Господи… – Пуаре перекрестился сам и перекрестил покойного. – Без священника, без отпущенья, с проклятьем на губах… – На его лице отразилась настоящая мука и бесконечная жалость. Мы с Раулем тоже перекрестились. Я снова взял руку покойного, накрыл его ладонь своей: – Будь прощен за все прегрешения вольные и невольные, ты был хорошим человеком. – Чуть помедлив, я начал читать Pater noster. Прощание, которое, наверное, более приличествовало бы протестантам, но на латыни. Что поделать, проводить ускользающую душу священнику уже не успеть: – Pater noster, qui es in caelis, sanctificétur nomen tuum; advéniat regnum tuum; fiat volúntas tua, sicut in caelo et in terra. – Теодор и Рауль присоединились ко мне, один после первых слов, другой чуть позже. – Panem nostrum quotidiánum da nobis hódie; et dimítte nobis débita nostra, sicut et nos dimíttimus debitóribus nostris; et ne nos indúcas in tentatiónem; sed líbera nos a malo. Amen. И как это прозвучало у каждого из нас? И впрямь как прощание? Как угроза и обещание? Как договор, подписанный кровью? Как отходная всему на свете и себе в том числе? Едва мы закончили читать и в пустом помещении замерли отголоски эха, из угла внизу послышался тонкий вой. Девушка. Кажется, наконец, выходит из оцепенения… Но это был не единственный новый звук. – Да что тут, вымерли все, что ли? – раздался возмущенный, но пока еще жизнерадостный голос, полный неведения, кто-то решительно толкнул дверь и резко споткнулся на пороге. – Мать моя женщина!.. – проронил неожиданно возникший Готье не совсем подходящее для этого места и времени ругательство, и удивленно воззрился на нас. – Ребята, это что, вы натворили?! Ну вы даете!.. – Готье!.. – со зловещим упреком произнес Рауль. – Да что там? – нетерпеливо спросил Огюст, проталкивая Готье вперед и появляясь из-за его широкой спины. – Ох… Ого… – промолвил Огюст. Вой внизу вспыхнул отчаянным звериным криком. Вновь вошедшие шарахнулись от неожиданности, я соскочил вниз через косые перила, оказавшись ближе к кричавшей, на правах уже пытавшегося с ней заговорить. Девушка не стремилась выскочить из угла, просто громко вопила, била руками в стену, рыдала, разметывая в стороны прикрывавшие ее доски, и выдирала на себе волосы. – Успокойся, тебя никто не обидит, здесь только друзья! – Да что за чертовщина тут происходит? – артистическим полушепотом взмолился Готье, обращаясь ко всем сразу. – Вот так встретились… – мрачно пробормотал Огюст. – Тише, тише… – увещевал я, но теперь, когда доски были откинуты, я разглядел девушку лучше. – Беатрис?.. Значит, она только что потеряла отца… Ответом мне был новый отчаянный вопль, на этот раз членораздельный. – Еретики-и!.. Уби-ийцы! Ме-ерзавцы!.. – и тут же все потонуло в рыданиях. За спиной у меня как-то невовремя раздались шаги, хотя насколько не вовремя я оценил, только когда Огюст сердито спросил: – А при чем тут еретики? Беатрис взвилась в воздух, разорванное платье так и подлетело, чуть с нее не сваливаясь, и с визгом и воплем кинулась на Огюста. Не ожидавший такого Огюст отпрянул, споткнулся обо что-то, и, если бы не врезался в Готье, то упал бы. Я перехватил Беатрис, поймав ее за плечи, и тут же отдернул голову, чтобы крик не всверлился мне прямо в уши. Она вырывалась и брыкалась как бешеная. – Тише, успокойся! Никто не желает тебе зла!.. – Но она меня просто не слышала, она визжала и вопила не переставая. «Никто не желает тебе зла?» Какого черта? Уже просто поздно! – Она тронулась?! – с потрясающей проницательностью сдавленно проговорил Огюст. – Еще спроси, с чего бы это, – неожиданно огрызнулся Готье, отодвигая его назад и отодвигаясь сам. Ну, раз она меня не слышит… я вздохнул поглубже и опробовал уже испытанный способ: – Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum, benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui, Jesus. Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et hora mortis nostrae. Amen! Огюст смотрел на меня ошарашено, будто пытаясь понять, кто же из нас тут самый буйнопомешанный. Он и впрямь видел такое впервые. Остальные дружно молчали. Когда я принялся читать молитву в третий раз, Беатрис начала успокаиваться, под конец она обмякла и обвисла у меня в руках. Я осторожно посадил ее на пол, встав рядом на колени – держать ее было тяжеловато, да и ей так будет спокойней. Огюст открыл было рот, но Готье грозно зыркнул на него, почти яростно приложив палец к губам. Огюст передумал что-то говорить и правильно сделал. Хоть он того не видел, Рауль смотрел на него прищурившись, будто собирался всадить ему нож в спину, скажи он хоть слово – объяснять долго и нудно ни у кого не было настроения. Теперь Беатрис плакала, крепко вцепившись в меня судорожно скрюченными пальцами и обильно смачивая мой колет слезами, а я чуть-чуть похлопывал ее по спине и плечам, и раздумывал, что же дальше. – Что это был за экзорцизм? – очень тихо все-таки спросил Огюст. – Не экзорцизм, – мрачно помолчав, ответил Готье. – Иногда по-другому трудно объяснить, что ты правда свой. Знаешь, на войне? Но, кажется, пришло время закончиться окружавшему бывшую таверну мертвому затишью. На улице послышались показавшиеся чуть не оглушительными топот, лязг, грохот и какие-то выкрики. Все положили руки на эфесы и, не сговариваясь, встали полукругом, лицом к двери, кроме меня – Беатрис держалась за меня мертвой хваткой и не желала выпускать, будто я был ее единственным щитом. Дверь распахнулась как от пинка. Беатрис дернулась, как следует встряхнув меня, но не издала ни звука. – Хей! – послышался громовой раскат, отразившийся от будто совершенно опустевших стен. – Какого гомункулуса тут творится??? Фортингем, сержант шотландской стражи, в кирасе, в каске, весь увешанный оружием, вошел в таверну, бряцая как вздумавший самостоятельно передвигаться арсенал. За ним протолкались в дверь и прочие угрюмые личности, служившие под его началом. Фортингем окинул таверну суровым орлиным взором близко посаженных над круто возвышающейся переносицей стальных глазок-буравчиков, передернул жесткими, как щетка, усами и подозрительно уставился на нас. – Ничего тут уже не происходит, – объявил очевидное Пуаре, терпеливо, но почти что с затаенной угрозой. – Неужели? – буркнул Фортингем с возмутительным скептицизмом и с лязгом прошел вперед, оглядывая разрушения. – А что вы тут делаете? – То же, что и вы, – безмятежно-светским тоном, лишь отдаленно похожим на издевательство, ответил Рауль. – Скорбим о потере. Фортингем остановился с видом сбитого с толку. – Скорбим? О какой потере? – Вот об этой, – Рауль изящным жестом обвел рукой разгромленный зал. Фортингем пренебрежительно отмахнулся было, но тут, опустив взгляд, разглядел меня и сдавленно квохтнул: – Шарди! Вы что, вконец уже ополоумели?! Вот поганец!.. Нет, конечно, со стороны картинка та еще – сижу посреди разгромленной таверны в обнимку с девушкой в напрочь разодранном платье, но, в конце концов, мог бы и не валять дурака. Хотя после того как я однажды заметил ему, что из нас двоих «юбочник» совсем не я, а потом успешно проколол ему руку так, что он не мог уже держать оружие, было ясно, что случая повалять дурака он не упустит уже никогда и ни по какому поводу. – Занялись бы вы лучше делом, Фортингем! Там, наверху, мертвое тело. Фортингем слегка отвалил челюсть. – Кто?.. Что?.. Какого?.. Так, ты, – он ткнул пальцем в одного из шотландцев, – сходи проверь. Парень подхватился, но на первых же шагах его остановил Рауль и вручил ему еще не погасшую тусклую лампу. Благодарно кивнув, стражник поднялся наверх. – О! – сказал он оттуда. – Что там? – поинтересовался Фортингем. – Хозяин, – ответил шотландец. Фортингем буркнул что-то не по-французски и, резко сдвинув брови, прибавил: – Вот гомункулус драный! Вместе с тем он посерьезнел. Внизу совсем стемнело, Фортингем послал двоих стражников бросить в очаг пару все равно разбитых столов и получше присмотрелся к Беатрис, так же как и мы, выразив удивление, когда узнал ее. Она тоже его узнала и даже соизволила наконец от меня отцепиться, когда сержант ободряюще похлопал ее по спине широкой твердой ладонью. Собственно говоря, типом он был хоть и вздорным, но не злобным, даже подверженным порой сентиментальным порывам. А уж личные счеты – это только наше частное дело и недоразумение. Затем он велел стражникам у двери пропустить внутрь сбежавшую из таверны во время погрома прислугу, которая, собственно, и привела их. Беатрис, рыдая, припала к груди вернувшегося, дрожащего от негодования и потрясения, мужа, а мы, раз уж все занялись делом и все более-менее пошло на лад, сочли наилучшим удалиться, Фортингем был все же отнюдь не той компанией, с которой хотелось бы коротать время до утра. Ночной воздух за пределами таверны казался удивительно свежим и чистым. Дорогу нам перебежала крупная крыса, подпрыгивающая в лунном свете как клубок резиновых ниток с размотавшимся из клубка хвостом. Пуаре глубоко втянул в легкие августовскую сырую прохладу. – Я верую! – заявил он вдруг решительно. – Во что? – поинтересовался я. – В то, что твой прадед был кардиналом! – Архиепископом. – Один черт. Если вдруг надумаешь, у тебя тоже здорово получится. – Вряд ли. Тут бы скорее подошел «requiem aeternam»*, но эту литанию я целиком не помню… Готье тихо заржал, не слишком благородное определение, но учитывая интонацию… – Главное, ты здорово умеешь успокаивать женщин, – с затаенным лукавством добавил Пуаре. – Ничего себе способ, – скептически заметил Огюст. – Кстати, вы ведь незнакомы, – спохватился я, посмотрев на него и на Теодора. Пуаре, с любопытством подняв брови, отрицательно потряс головой. Огюст глянул на него и на меня вопросительно и слегка подозрительно. – Мой кузен, граф Огюст де Флеррн, – представил я, – и мой старинный друг Теодор де Пуаре. – Чертовски странно в новом контексте звучало словечко «старинный». – Кажется, я вам друг о друге уже рассказывал. – О, да… – от души сказал Пуаре, протягивая руку. Огюст со смешанным чувством глянул на меня и после легкой заминки пожал руку нового знакомого. – Сэр Бедивер? – вопросил он негромко, с почти незаметной улыбкой. – Он самый! – А не ответите ли, почему именно Бедивер? – Потому что Бедивер – кравчий! – засмеялся Пуаре и вздохнул. – Вам не кажется, что увиденное нам было бы неплохо запить? – Возможно, – угрюмо и нервно буркнул Огюст. – Но хватит уже с нас сегодня таверн, вы не находите? – А кому нужны таверны? – искренне удивился Готье. – Пойдем-ка к нам, да пропустим по стаканчику! – Готье бросил на меня вопросительный взгляд. – Ну конечно! – поддержал я. – С удовольствием, – обрадовался Пуаре. – Уж там нам точно не помешают! «Домой – это хорошо… – подумал я. – Хоть с компанией, хоть без нее. С компанией лучше хотя бы потому, что можно будет не пытаться заснуть». – Тогда вперед! – заключил Рауль. – Пока еще что-нибудь не случилось. В темном небе в разрывах серых облаков посверкивали звезды. Чистые и блестящие – кажущиеся неизменными свидетелями вечности. – В темном бархате небес звездочка сияла… – рассеянно пропел я начало песенки, сочиненной еще на войне. – И могила под звездой свежая зияла!.. – тут же подхватил, продолжая, Пуаре. И манила на покой рыхлой теплотою, И светляк летал-дразнил искрой золотою! Скоро скатится звезда и светляк издохнет, Драгоценная роса, как слеза, иссохнет. Не печалься! Не грусти! Все на свете мило! – Звезды, росы, светляки и моя могила!.. Одна из звезд сорвалась с неба, впрочем, это была не звезда, всего лишь метеор, каких полно в конце лета.