I
Омерзительный липкий обморок едва ли походил на сон. Да и как можно было уснуть после того, что произошло? Что на самом деле сделали с бедным священником? Вынесли его отсюда отнюдь не завернув в ковер. Да и было бы странно, если бы он так и не вышел из дома. Объявили, что у него случился удар? Тем более что это правда? Похоже, я действительно просто отключился через какое-то время, проведенное в относительном покое. «Наверное, тебе нельзя засыпать», – заметила «утром» Диана. Может быть, она права. В черепной коробке стояла, угрожающе побулькивая, тягучая трясина. Тонуть в ней, едва все поняв и вспомнив, было просто преступлением против человечества. За окнами уже стемнело, но еще можно было обойтись без свечей. Я аккуратно сдвинул в сторону одеяло, напомнив себе тайно просыпающуюся в гробнице царскую мумию, и потихоньку сел. Прислушался к ощущениям. Кажется, все не так уж ужасно. Подумаешь, голова кружится... И пока я так прислушивался, кто-то подобрался сзади с закутанной в войлок кувалдой и стукнул меня по голове. Мозги ухнули куда-то под пол, вместе с желудком и, отдуваясь, я опять пристроился поближе к подушкам и даже вернул на место одеяло – слишком уж неприятно затрясло от внутреннего озноба. «Ну уж нет… – подумал я все же через некоторое время. – С похмельем бывало и похуже…». Вру, конечно... Неважно... И не только с похмельем – ох, сколько я всего мог теперь припомнить по разным случаям своей и не своей жизни… душа бы радовалась – если б было чему тут радоваться. И выждав немного, подкараулил момент, когда легкие перестали пытаться объявить войну не на жизнь, а на смерть пульсу и взбесившейся центрифуге в мозжечке, и повторил попытку. Не то чтобы все прошло гладко и радужно, но что-то получилось… Главное – осторожность. Система, последовательность, хладнокровие… и желательно не терять в ближайшем окружении предметы, на которые можно опереться – хорошо, что с правой рукой все было, в общем, в порядке. Из собственной кровати я выбрался крадучись, как тать в нощи – не стоило будить чудовищ, наполовину вгрызшихся в некоторые участки тела, или подстерегавших рядом с войлочной кувалдой. Следующей проблемой стало найти одежду – меньшая часть проблемы: Мишель положил наготове удобный костюм из мягкой тонкой замши, хотя едва ли предполагал, что он понадобится мне сегодня, – и влезть в нее – большая часть проблемы. Можно было, конечно, позвать Мишеля, но к черту – опять начнется кудахтанье, что мне следует лежать себе тихо, как в деревянном ящике, а лишних сил с кем-то спорить у меня пока не завалялось. И стоило еще проверить, имелись ли они на что-либо другое, прежде чем кого-то в чем-то убеждать. Осторожно провозившись никак не больше получаса, я оделся, умудрившись потревожить руку до сдавленного чертыхания всего полудюжину раз, и даже заботливо уложил ее в перевязь. Спасибо еще раз предусмотрительному Мишелю. – Попалась, – пробормотал я злорадно. И, переводя дух, мрачно уставился в пол. Вот тут он и умер. Совсем недавно. Кому после такого захочется оставаться в этой комнате?.. Я осторожно отцепился от кроватного столбика и пустился в свободное плавание к двери в кабинет. Качка была вполне терпимой. Вместе с дверью выпал в соседнюю комнату и совершил путешествие до письменного стола. Гениально! Получилось. Можно было бы сделать здесь остановку. Но кто знает, не окажется ли она куда длиннее, чем хотелось бы? Я открыл маленький резной ящичек за позолоченным глобусом, в котором лежала крошечная шкатулка. Минуту я смотрел на нее, колеблясь, затем извлек из ящичка и забрал с собой. Выйдя из комнаты и закрыв за собой дверь, постоял немного в коридоре, прислушиваясь. Где-то раздавались приглушенные голоса. В целом было тихо. Кто же теперь тут остался? Вдруг ощутив на этот счет беспокойство, я двинулся туда, откуда доносились голоса – похоже, из той маленькой гостиной, где мы частенько собирались на свои «военные» советы. И чем ближе я подбирался, не спеша и осторожно, но упорно, тем больше зрела уверенность, что я не ошибся. Один из голосов принадлежал брату Жанны. Я тихонько вздохнул с облегчением. Они еще здесь. Если бы они нас покинули, сейчас это было бы слишком опасно. Пусть мы и сами притягивали опасность. – Это неразумно, – расслышал я усталый голос Рауля. – Вам все еще может грозить опасность. Будет лучше, если вы останетесь здесь. Я еще немного взбодрился. По крайней мере, Рауль думал так же, как я. – Но право же, я более не могу злоупотреблять вашим гостеприимством, – немного раздраженно ответил Бертран. – Очень даже можете, Ранталь, – заверил я, появляясь в дверях. Получилось не очень чисто, пришлось кашлянуть, чтобы прочистить горло. – Простите… Не говоря уже о том, что мы чрезвычайно признательны за то, что вам пришлось держать здесь вчера оборону. Удивленно поднявший голову Ранталь скромно порозовел. Остальные, повернувшись, застыли с открытыми ртами. Да они, никак, призрак увидели? Лигоньяж рефлекторно подбросил свой любимый кожаный мячик, набитый конским волосом, и так же рефлекторно поймал. Судя по всему, и, в частности, по его несколько отвисшей челюсти, это был жест крайней растерянности. – Спокойно, господа. Я только что подошел и не подслушивал под дверью. Готье откашлялся. – Э… что это ты?.. – Раскопался? – услужливо подсказал я. Готье отчаянно заглушил смех, снова закашлявшись. Рауль вскочил, догадавшись, что я непринужденно придерживаюсь о косяк не потому, что надумал позировать воображаемому живописцу, но я уже перевел дух и, подмигнув ему, вошел в комнату самостоятельно. Рауль проводил меня скептически-бдительным взглядом, в любой момент готовый перехватить, как опрометчиво брошенный мяч на поле. Дам тут не было. Уже легче. В некотором смысле можно было вести себя более непринужденно, чем в их присутствии, и меньше задумываться, как выглядишь. А главное – некому слишком волноваться и не давать даже шагу ступить. «Выпендрежник», – явственно читалось во взгляде Готье. Д’Авер воодушевленно подпрыгнул, его разноцветные глаза смотрели, как обычно, будто в разные стороны. А что, собственно говоря, все здесь делают? – подумал я, садясь на свободный стул, очень аккуратно, чтобы не промахнуться мимо. Чтобы в такое время все сидели дома… Хотя, спору нет, всем иногда надо переводить дух, не только мне. – Видите ли, – проговорил Готье, снова повернувшись к Ранталю. – Вы здесь не просто так. Мы очень надеемся, что вы продолжите некоторое время распоряжаться здесь, как дома. Потому что мы не сможем быть здесь все время. Нам всем будет безопаснее некоторое время не разделяться. С вашим домом все в порядке, вы ведь уже знаете. – Вы не сможете, но как же… – Бертран с сомнением посмотрел на меня. Собственно говоря, если и не смотреть на меня, Готье все равно преувеличивал. Диана или Изабелла могли чудесно распоряжаться здесь сами, реальная власть все равно принадлежала здесь им, как и бездна необходимых знаний. Разве что и им скоро придется переходить к самым, что ни на есть, активным действиям и некого будет оставить дома. – И все-таки я ничего уже не понимаю… – проворчал Ранталь. – Какие-то страшные заговоры, какие-то никому не известные люди. Что за чертовщина творится на самом деле?! Чем они опасны? Откуда взялись? Как им удалось собрать такую силу, что все кругом так переполошились? Неудивительный вопрос, наверняка он волнует всех кругом. И чем дальше, будет волновать только больше. У Бертрана хотя бы есть сестра с необычными способностями, которой он может верить на слово. А что у других? У большинства других, впрочем, есть инерция и вера в авторитет вышестоящих. Бертран чувствовал, что совсем рядом с ним люди, которым известно гораздо больше. И пытался прояснить как можно больше для себя самого. Вполне естественно. Хорошо хоть, его и Лигоньяжа, как протестантов, похоже, совершенно не интересовала судьба сгинувшего в нашем доме священнослужителя. Д’Авер если и волновался, то помалкивал. А вот Жанна... Она наверняка все знает. Диана и Изабелла вряд ли могли что-то от нее утаить. И по дружбе, и потому, что такова уж она есть. – В конце концов, почему вы говорите о какой-то особой опасности, грозящей нам, – продолжал он, – если у нас нет ничего общего с этими людьми? Прежде, когда с ними был Дизак, возможно, это было объяснимо, но теперь… – Прошу прощения, Бертран, но, как вы думаете, почему Дизак преследовал вашу сестру? – Э?.. – Бертран недоуменно и сердито покраснел. – Это же… Да бог мой… все же и так ясно!.. – Будь ваша сестра обычной прелестной юной особой, – Лигоньяж при этих словах приглушенно заворчал, будто мои слова прозвучали слишком близко к тому, чтобы быть оскорбительными, – возможно и было бы ясно. Но она необычна. Очень необычна. Лигоньяж удовлетворенно тихо хрюкнул. – Ангелоподобна… – пробормотал д’Авер, мечтательно положивший подбородок на кулаки и умильно глядевший в пространство. – Она может предвидеть будущее. – Ох, да прошу вас! – деланно и неловко усмехнулся Бертран. – Все это девичьи фантазии! – Вы сами в это не верите. Вы верите в то, что это правда. Последовавшую затем несколько напряженную паузу прервало тихое бульканье. Готье налил вина из графина в свободный стакан и подвинул ко мне поближе. Горка орехового печенья и так была мне вполне доступна. Я кивнул ему с признательностью. «Всегда пожалуйста» – кивнул в ответ Готье. – Я не могу в это верить, – натянуто проговорил Бертран. – И все же, вы верите. – Это неправильно. Так не должно быть. – Но никто из нас ничего не может с этим поделать. Бертран помолчал, глядя в стол. – Я так надеялся, что этот «божий дар» не искалечит ее жизнь. – Я тоже, – сказал я. Бертран бросил на меня быстрый взгляд, будто вдруг понял, что даже если это не так, я имею полное право этого бояться, и сдавленно вздохнул. – Почему вы думаете, что им нужно именно это? Вы что-то знаете о них? Вы знаете о них чертовски много, не правда ли? И вы не можете нам об этом рассказать? – в голосе Бертрана зазвучала сдержанная, давно накипавшая и наконец прорывающаяся злость. – Мы не имеем права знать то, что знаете вы?! – Вы не имеете несчастья, а не права. Бертран помолчал, прикрыв глаза. – Но мы, кажется, имеем несчастье подвергаться опасности? Я вздохнул. – Верно. Вы ведь не спорили, что угроза существовала, пока был жив Дизак? – Да, – вдруг мягко ответил Бертран и даже поднял голову. Все так, как я говорил – стоит кого-нибудь убить, и все будут рады. Впрочем, тут они в своем праве. В этом мире, в этих обстоятельствах, все могло быть только так, и никак иначе. Это было правильно. В серых глазах Ранталя засветилась подсказка – готовность услышать то, что я должен был сказать. – И пока он был жив и уверен, что победит, вы думаете, он считал нужным скрывать от меня некоторые вещи? – О… – потрясенно выдохнул Ранталь. И не он один. Пусть то, что я сказал, строго говоря, не являлось полной правдой. Но разве «не скрывать» и говорить вслух – непременно одно и то же? То, что Дизак «не сумел скрыть» – кем он был, откуда, и какова его цель, вполне подходило под это определение, и это был единственный способ сказать что-то похожее на правду. – Каков мерзавец! – негодующе воскликнул Лигоньяж, так, что на столе задребезжали стаканы. Готье изумленно глянул на них, будто опомнившись, и решил подлить в них еще вина, видно, чтобы придать им устойчивости. – И, кроме того, он не главный мерзавец, который все это затеял, – продолжил я. – А тот, кто все это затеял, цел и невредим. – Кто же это?! – нервно воскликнул тонким голосом д’Авер. – Этого мы еще не знаем точно, – наконец окончательно солгал я. – Все еще требует проверки… Рауль тихо выдохнул. В любом случае эту информацию стоило если не придерживать при себе, то пока не раскрывать целиком. – Что именно требует проверки? – нетерпеливо перебил Лигоньяж. – Значит, все же, есть что проверять?.. – Есть, – подтвердил я, глянув на него прямо. – Но поверьте, уж этого я не скажу, пока все не будет ясно. – Почему это не скажете?! – вопросил он почти агрессивно – Потому что это небезопасно слышать. Некоторое время мы мерялись с Лигоньяжем взглядами. Гасконец был возмущен и взбудоражен, но по понятным причинам я находился сейчас не в том состоянии, чтобы затевать со мной ссоры и выяснять отношения. – Оставьте, Шарль, – мрачно проговорил Ранталь. – Кажется, я понимаю, в чем может быть дело. Рауль едва слышно хмыкнул и философски захрустел ореховым печеньем. – Но я полагаю, – добавил Бертран, – что, если вам понадобится оставить нас здесь, вы все-таки скажете, кого нам следует опасаться более всего. Когда придет время и это будет необходимо. – Разумеется, – искренне ответил Готье. Я кивнул. Так или иначе – когда будет необходимо, и то, что будет необходимо. Я еще раз задумчиво и сосредоточенно оглядел комнату. Все-таки шустро крутить головой пока не получалось. Возникало странное ощущение, что я никак не могу воспринять комнату целиком, только какими-то фрагментами, ничего не значащими деталями, будто у меня на глазах шоры. Озерца свечей в муаровом сиянии, отдельные золотистые блики на стенах, темные и светлые клинья инкрустации на круглой столешнице. – А где остальные? – спросил я. – Если только это не государственная тайна? Ранталь даже смешливо фыркнул, расслабившись. Похоже, это подсказало ему, что все тут чего-нибудь да не знают. А складывать мозаику не то чтобы сложно, просто долго, и еще неизвестно, какие фрагменты сойдутся. – Для тебя это именно она, – промолвил Рауль с удивившей меня серьезностью. – Потому что, если ты не проведешь пару дней в мире и покое, ничего путного из этого не выйдет, уж поверь. Где-то негромко хлопнула дверь. Я инстинктивно навострил уши. Кажется, я догадывался, что это была за дверь… Через ничтожный срок уже в дверях гостиной возник Мишель с совершенно одичавшими глазами. Шевелюра у него, правда, всегда стояла дыбом – от природы, как перья, воткнутые в ком глины, но почему-то я впервые задумался: а точно ли это у него от природы, или просто по привычке, в силу характера службы?.. За то время, что ему понадобилось, чтобы перевести дух, Мишель мысленно пересчитал нас, затем, выдохнув, пробормотал «Прошу прощенья, сеньоры…», и успокоенно удалился на задний план. Вот что он тоже всегда умел, так это отменно держать себя в руках. Однако приближающееся шелковое шуршание, заполонившее пространство коридора, подсказывало, что инцидент не исчерпан. Вместо Мишеля в дверях появилась Диана – золотая греза Эльдорадо. Золотисто-коричневый бархат платья, золоченые кружева, яркие топазы, золотистые локоны, как рама в стиле барокко – еще одно озерцо расплавленного муарового света, с голубыми глазами, ясными и опасными, как карающие небеса. – Прошу прощенья, господа, – тонкие, изящные ноздри моей сестрицы раздувались яростно, как у тигрицы. – Я явилась за моим братом! Еще шорох, похожий на шорох ангельских крыльев, и рядом с Дианой возникли Изабелла и Жанна. Благородное серебро атласа, нежная шелковая зелень, теплая бронза и вороненая сталь, мерцающая в завитках галактик… это я, конечно, отвлекаюсь. Но почему бы и нет, если мы еще в силах наслаждаться каждым мгновеньем? При появлении дам все в гостиной встали и галантнейшим образом поклонились. Лигоньяж и вовсе как будто съежился при виде Дианы, несмотря на свои медвежьи габариты. А я ощутил легкий приступ паники – просто оттого что почувствовал, что так легко подняться не смогу. Это чудное виденье грозило оказаться страшным ударом по моему внезапно разыгравшемуся самолюбию. Если я не смогу подняться, мне никак не доказать, что я нахожусь здесь по праву, а не просто выкидывая коленца. Я улыбнулся, сделал вдох, стараясь ни о чем не думать, и все-таки поднялся. Это оказалось легче, чем я думал – только казалось невозможным. И поклониться мне тоже удалось почти не хуже прочих. Хоть и не выпуская при этом краешек стола. – Дамы, – проговорил я мягко, – я весь к вашим услугам. – Собственно говоря, именно здесь меня уже действительно ничего не держало. Свои силы я проверил, говорить о чем-то важном тут пока никто не хотел, и еще, на самом деле, больше всего я хотел увидеть Жанну. Диана недоверчиво приподняла четко-очерченные брови, похожие на тонкие перышки райской птицы. Чуть повернувшись на каблуке, я осторожно кивнул друзьям. «Пижон», – прочитал я категорический и ироничный диагноз в глазах Готье, и приблизился к двери, осторожно сжимая в пальцах крошечную шкатулочку, припрятанную до того в складках перевязи. Если дышать очень ровно и не делать лишних движений, все пойдет гладко, а раз приходится думать о дыхании, то волноваться всерьез о чем-то другом уже не получится. – Мадемуазель дю Ранталь, – произнес я, глядя в ее удивленные зеленые глаза, в которых, как в живущих своей жизнью мирах, танцевали огни и тени, яркий полдень и вечерние сумерки. – Я уважаю ваш траур и не прошу вас прервать его, но я хочу, чтобы это было у вас. – И я протянул ей вырезанную из красного дерева ажурную шкатулочку. И все-таки моя рука дрожала, хотя я точно знал, что был спокоен. Диана, кажется, улыбнулась. Кольцо, лежавшее в шкатулке, принадлежало моей матери. И оно давно терпеливо дожидалось своего часа. Четыре изумруда, вставленные в оправу, напоминали расположеньем четырехлистный клевер или своеобразный крест, а между листками, как чашелистики геральдической розы, были вкраплены маленькие золотистые топазы. Жанна нерешительно взяла шкатулку, и я постарался плавно опустить руку, а не уронить ее. Пальцы Жанны тоже подрагивали. Она ласково и немного неловко открыла резную крышечку и мягко зарумянилась, глядя на вспыхнувшие внутри радужные искорки. – Мой дом – ваш дом, – заявил я практически официально, не дожидаясь ответа, и оглянулся на Бертрана, смотревшего на нас и удивленно, и благожелательно. – Оно очень красивое, – проговорила Жанна чуть скованно, не доставая кольцо из шкатулки. Я знал, что она его и не достанет. Не сейчас и не здесь. – Оно принадлежало моей матери, – сказал я вслух, не только подразумевая. На этот раз Жанна улыбнулась, подняв сияющий взгляд – весенняя зелень, пронзенная солнцем – изумруды и топазы чудесно подойдут ее глазам. – Я знаю, – ответила она тихо. И это знание тоже кружило мне голову. – Я бы на вашем месте не торопился так говорить о доме, – с явно натянутым благодушием насмешливо проворчал Лигоньяж. – Пока еще он принадлежит вашему отцу, а не вам. – Вы абсолютно правы, – признал я, переведя взгляд на него. И я тоже был прав, прежнее дружелюбное подшучивание, если оно когда-то было искренне-дружелюбным, с некоторых пор превратилось в ядовитое недоверие. Гасконцу я не нравился, как когда-то Фортингему, похоже, теперь они поменялись местами. Вероятно, потому что в отношении шотландца было меньше личного. Он полагал меня опасным раньше, принципиально, но не для себя самого. Лигоньяж же, после событий минувшей ночи, должно быть, считал меня опасным, прежде всего, в отношении себя. Не исключено, что это была лишь легкая нервозность, так как он не знал, что ему теперь делать с его обычным поддразниванием, возможно, не слишком безопасным, но избавляться от него так уж сразу он полагал обидной сдачей привычных позиций. – Но смею надеяться, что я постиг его волю, а он благосклонен к моей, и она прекрасно ему известна. – Надеюсь, – обронил Лигоньяж, явно надеясь на что-то совсем другое. С неделю назад я действительно сильно его огорошил. Следовало этого ожидать.II
Снизу донесся шум. Двери гостиной выходили, если пересечь коридор прямо поперек, на лестничную площадку над нижним залом, выстланным плитами в шахматную клетку и уставленным вдоль стен латами – так и не двинувшимися вперед игровыми фигурами. С приливом удивительного энтузиазма я, вслед за девушками, поспешил к перилам. – Кстати, куда подевался весь ваш полевой госпиталь? – на ходу успел поинтересоваться я у Дианы. – Когда спрашивал в последний раз, он был лишь «наполовину опустевшим». – Разбежался, как и ты, – ответствовала она со смешком. И мы дружно посмотрели через перила вниз. – Наконец-то! Отец глянул наверх, откуда расслышал шум, и приветственно кивнул нам. Он был не один, его сопровождал человек, показавшийся мне смутно знакомым. Общим образом, движениями, обманчиво грузным силуэтом… – Не может быть, – выговорил я, по-видимому, вслух. И, нетерпеливо опередив остальных, двинулся к лестнице и вниз по ступенькам. Не слишком ли быстро?.. – задумался я запоздало, уже на почти неудержимом спуске. Ничего, спускаться легче, чем подниматься, если не останавливаться… и не слишком разгоняться… иначе не сумею остановиться. Я явно разволновался. Этого человека я точно уже видел – хитроватый взгляд, черную бороду, топорщившуюся как щетка – в «Румяной пулярке», в компании погибшего в ту же ночь Моревеля. И предполагалось, что именно этот человек – его убийца, сбежавший под покровом ночи. «А не был ли сам Моревель хранителем? – подумал я рассеянно. – Кто же тогда этот тип? Он на нашей стороне?» Чернобородый вскинул голову, посмотрев на меня, должно быть, так же настороженно, как я на него, и слегка поклонился. – Мне кажется, мы уже знакомы. – Мне тоже так кажется, – ответил я. – Но едва ли под настоящим именем, – вставил отец. Он выглядел уставшим и даже немного позеленевшим, но в должной мере удовлетворенным. Настороженным, но не напряженным, озабоченным, но не угнетенным. И если я не ошибся, в его глазах, в самой глубине, пританцовывали искорки смешливого азарта. – Это господин де Жиро, человек большой храбрости и незаурядного ума. Он располагает сведениями, которые могут быть нам полезны. Полагаю, все мы сможем быть полезны друг другу. – Вот как. Очень рад, – заверил я. Что бы это ни значило. Отец снова перевел взгляд вверх. Мимо меня – я остановился на нижней ступеньке, придерживаясь за перила и уговаривая легкие выйти из паралича и работать нормально – спустился Готье. К моему удивлению, он был уже в плаще и шляпе, будто возвращение отца послужило для него каким-то сигналом. Раскланявшись с отцом и с Жиро, как если бы видел его уже не впервые, отчего я почувствовал себя немного уязвленным – выходит, только я оставался в неведении насчет личности, исчезнувшей из «Пулярки» при столь драматичных обстоятельствах? – Готье подмигнул мне: – Пойду, проведаю Огюста. – Ну разумеется, – выдохнул я. Вот теперь ясно и где Огюст. Как обычно, у адмирала, он же его адъютант. И не исключено, что намерен в этой полувоенной или уже совершенно военной ситуации, оставаться при нем безвылазно. Шут его знает, возможно, это даже разумно. Хотя едва ли разумно в такие времена надолго оставлять его одного, это делает его позицию самой уязвимой, что может быть опасно для всех нас. Вот потому-то Готье и уходит, – подтвердил я самому себе. Осталось только выяснить, где сам адмирал. – Во дворец? – спросил я, не желая, на всякий случай, упоминать о доме Уолсингема. Готье удивленно поднял брови. – Нет. Адмирал вернулся домой. – Четко, понятно и при свидетелях. – Ясно, – кивнул я. И Готье бодро скрылся за дверью. – Прошу прощенья… – раздался за спиной голос Рауля. Я чуть посторонился, пропуская и его. Ага. А Рауль вряд ли идет к адмиралу. И вот он-то и впрямь окажется черт знает где в одиночку… – Будь осторожен, – сказал я ему. – Я-то? – мягко усмехнулся Рауль и, чуть манерно и насмешливо махнув рукой, тоже исчез за дверью. – Принесите свечей в мои комнаты, – велел отец Антуану и оценивающе посмотрел на меня. – Полагаю, вам стоит к нам присоединиться, если вы, конечно, в состоянии. – Разумеется, – подтвердил я, и глянул наверх. Дамы исчезли с площадки. И не только дамы, там попросту никого не осталось. У девушек тоже была разработана какая-то тактика? Например, немедленно увести всех, пока не посвященных? Я перевел взгляд на саму лестницу, и от одной мысли о ступеньках, ведущих вверх, на лбу выступила испарина. Ничего. Загадочный мсье де Жиро был слишком лакомым кусочком, чтобы его упускать. Я пропустил всех вперед и двинулся в кильватере. И снова все оказалось куда лучше, чем можно было ожидать. Впрочем… главное – не увлекаться. На верхних ступеньках у меня в глазах замелькали, бешено кружась, тучи черных мушек. Черных точек и клякс аннигиляции… Паршиво… кровь отлила от головы. Я остановился, глубоко вздохнув, и зажмурился. Так, что там надо сделать, чтобы поднять давление? Надо разозлиться… Черт возьми, я не хочу выпадать из событий, как будто меня стерли из истории. Еще раз!.. Это оказалось сродни фобии. В голове что-то вспыхнуло… Прояснилось… Да. Сработало. Я все еще жив и намерен таковым оставаться. Уж сколько получится. Я почти не отстал. В ушах у меня еще дразнящее звенело, но это была уже спасительная злость. Ничего не стоило ускорить шаг, оторвавшись от перил и, на всякий случай, держась поближе к стенке. В коридоре плясали огни и тени. Вот они пляшут уже в комнате. И мы тоже в ней. Как мыши в мышеловке. Виноват, кажется, это не то сравнение, что хотелось бы, вернее, не то, что нужно. Совсем… Жиро, остановившись, невольно озадаченно, украдкой, потянул носом. В кабинете отца, как обычно, пахло маслом и олифой. О его странном хобби, конечно, знали многие, но всегда бывает удивительно во всем удостовериться лично. Антуан подвинул кресла для нашего вящего удобства и мы, наконец, расселись. «Ну, отсюда я уже точно не встану», – подумал я. Под ребрами согласно трепыхался издыхающий воробей. Пока отец отдавал Антуану еще какие-то распоряжения, Жиро с неким странным выражением посмотрел на меня. Собственно говоря, выражение-то отсутствовало. Но глубоко посаженные темные глазки смотрели едва ли не вспугнуто. – Я не убивал его, – заявил Жиро. – Это вы вчера убили того, кто это сделал. Я удивленно моргнул. Просто рефлекторно. – Простите?.. – Дизак. – Он был там? – Глупый вопрос, не требующий ответа. – Но почему он убил его? Ведь он мог… Жиро с полуслова схватил мою мысль и качнул головой. – Моревель знал, что он мог. Он бы успел поднять шум. Вряд ли Моревель знал точно, что тот действительно «мог», наверняка он не подумывал, например, о заряженном шприце. Но в любом случае действие было бы не мгновенное. Он мог думать о другом – о том, что достаточно царапины с кинжала – хотя этого было бы недостаточно, но со всей достоверностью это известно только нам. Оградить от паранойи и обычной осторожности это не могло и не должно было. Конечно, он мог поднять шум. И в итоге, получил он далеко не царапину. – Но поднять шум могли и вы. – Слишком поздно. Было лучше, чтобы хоть кто-то сохранил свое знание, а не унес собой в могилу. – Весьма разумно, – признал я. Жиро чуть-чуть склонил голову. Довольно печально. Он мало походил на того развеселого балагура, каким казался в тот день в «Пулярке». – Вижу, вы уже кое-что прояснили, – заметил отец. – Да, – отозвался я, – Прошу прощенья, господин Жиро, мне никто не рассказал о вашей роли в том случае. Для меня все это несколько неожиданно. Жиро снова чуть наклонил голову: «Я так и понял». – Должно быть, никто не счел это минувшее дело достаточно важным, – предположил он вслух. Что ж, по сравненью с тем, что мы вспомнили и с последними событиями, это минувшее дело и впрямь было уже не так важно. Жиро расстегнул несколько пуговиц своего потертого кожаного дублета, извлек из-под него обернутый в коричневую промасленную бумагу пакет и протянул отцу: – Здесь все копии. – Благодарю, – сказал тот, забирая пакет. – И вы, и мадам, весьма любезны. Губы Жиро изогнулись в усмешке. – Тут далеко до любезности. Антуан появился вновь с бутылкой хереса и стаканами. Он был настолько предусмотрителен, что захватил с собой и кувшин с водой, чему я обрадовался. Сейчас что угодно могло слишком быстро ударить мне в голову. Он налил херес отцу и Жиро и повернулся ко мне, выжидающе подняв брови. Я кивнул на кувшин и пристально посмотрел на дворецкого – он был поразительно безмятежен для человека, что-то знающего об убийстве священника под этой крышей. Куда же дели тело? И как? Мне пришло в голову, что останься я в своей комнате, об этом было бы легче спросить первого, кто туда бы вошел. Забавно, пожалуй... Антуан деликатно спрятал одобрительную улыбку и налил мне сразу два стаканчика – в один воды, а в другой, не больше, чем на два пальца… стойте-ка, да это был не херес, а арманьяк. Вот что значит туман в голове… Совсем замечательно. Судя по особо торжественному, хотя и молчаливому, поведению, Антуан явно считал нас всех героями, чем страшно гордился. Что ж, это чертовски приятно иногда. Он вдруг начал здорово напоминать Ива, с его благоговейно-чопорной манерой ходить на цыпочках, только в глазах горели несвойственные тому, по крайней мере, в его теперешнем возрасте, задорные веселые искорки. Отец развернул сверток, аккуратно разложил и просмотрел бумаги, и кивнул: – Великолепная работа. – У вас будут какие-нибудь вопросы? – Новых нет. Пожалуй, не сейчас. – Хорошо, – вздохнул Жиро не без некоторого облегчения. – Но вы совершенно уверены, что возглавлял их другой человек, а не барон де Дизак? – К сожалению, совершенно уверен. Жиро кивнул. – Очень похоже на то. Но тогда кто именно? – Боюсь, что, помимо нескольких имен тех, на кого падают подозрения, я еще не могу сказать ничего со всей определенностью. Но, полагаю, что все прояснится в самое ближайшее время, в том числе, благодаря вашим бумагам. Жиро снова польщено наклонил голову. – Что ж, тогда, с вашего позволения, я удалюсь. День выдался весьма нелегкий. – Это верно, – подтвердил отец и сам проводил гостя до дверей комнаты. Там, должно быть, инициативу перехватил Антуан. – И все? – спросил я недоумевающе. – Что это было? – Это был Жерар де Жиро, один из лучших шпионов нашей королевы Екатерины. Он уже следил некоторое время за хранителями. Понятное дело, что королева им не доверяла. А теперь, когда мы свели два и два, это помогло нам чуть не совершить переворот. Вернее, даже совершить. Только король об этом пока не в курсе. – Выглядел отец при этих словах одновременно утомленным, слегка мрачным и будто, неведомо почему, страшно веселящимся. Пахло от него немного копотью, немного оружейной смазкой и чем-то ароматно-экзотическим, должно быть, от курений в покоях королевы. – Надеюсь, хотя бы это тебе рассказали? – Да, об этом Рауль все-таки рассказал. Но о Жиро и словом не обмолвился. – Ну, это было не так уж важно, из части подробностей. – А что еще было в этих подробностях? Может, конец света, только я еще не в курсе? Отец глянул на меня насмешливо. – Не ворчи. Не все сразу. Все важное ты знаешь, даже то, о котором вряд ли кто-то заговаривал тут вслух. По крайней мере, в подробностях. – Но Жиро – в конце концов, зачем он приходил? Отдать сверток? Он мог это сделать в любом месте. Почему здесь? Вы даже не поговорили. – Мы поговорили, но не здесь. – Это чувствуется. – Отец хмыкнул. – А зачем мне надо было здесь присутствовать? – А ты разве не догадался? Ты был одной из причин, по которой ему нужно было здесь появиться. Посмотреть на тебя. Заодно, ты посмотрел на него. О чем бы вы ни говорили или не говорили вообще, теперь вы оба знаете друг друга лучше. – Еще бы знать, что мы такого знаем… – Неважно, но это нам пригодится. Как ему все равно очень пригодилось бы и понадобилось побывать здесь, чтобы познакомиться с обстановкой. Потому я и пригласил его. Элементарная дипломатическая вежливость. – Конечно… Просто я так много упускаю в происходящем… – Я заметил его пристальный взгляд и отчего-то смутился. – Неважно. Нервы ни к черту, когда непонятно, что происходит. Разыгрывается паранойя, будто все нарочно что-то утаивают, хотя, может быть, так получается просто само собой. – Рассинхронизация, – почти весело сказал отец. – Информации в пространстве. – В его взгляде веселья не было. – Ты и сам кое-что скрываешь. К примеру, свою слабость. Ты уверен, что это необходимо? – Не хочу совсем выключаться из событий. И из жизни... Ты уже знаешь, что меня чуть не пристрелили в собственной постели? Он кивнул. – Да, мне сообщили. Еще днем. И что все хорошо кончилось. – Хорошо? Со смертью бедного отца Франциска? – При таких событиях очень много кто может умереть. И мы тоже. – Да. Знаю. Диана мне кое-что рассказала. Судя по всему, убить хотели не меня. Отец молча приподнял брови. – И пожалуй, это хорошо, что он так ошибается, хоть и не знаю, как ему это удается. Должно быть, у него всегда было так себе с логикой. – Есть немного, – сдержанно сказал отец. – Но я бы на твоем месте не слишком на это надеялся. Наличие и отсутствие логики наблюдается у него довольно бессистемно. Если он не проявляет ее в одних случаях, это не значит, что не проявит ее в других. – И именно поэтому все надеялись, что он никогда не совершит такой глупости, какую совершил? Несмотря на то, сколько он знал, какой у него был доступ к информации, несмотря на то, что он знал, что риск вообще возможен. Он качнул головой. – Да, это сделало его несколько непредсказуемым. Но кто из нас предсказуем до конца? – Да... Кстати, ты не сказал Жиро, что хранителей возглавляет Клинор. С какой целью мы это пока скрываем? – Только с той, что у нас нет убедительных доказательств. Кто всерьез в это поверит? По крайней мере, сразу? В то, что он действует самостоятельно уже несколько лет? «Парню» ведь не больше двадцати. Для того чтобы поверить, по крайней мере, нужно время. – Угу, пожалуй... – Но он один из первых в списке подозреваемых, как человек, который очень много знает, в том числе, точно знает, кто возглавляет хранителей. – Ага... Хорошо, теперь буду знать, в каком статусе его можно упоминать. – Странно, что мы не поняли раньше, кто он такой. – Но как? Если мы ничего не помнили. Отец подавил вздох. – Это вам почти нечего было вспомнить, глядя на него. Но я когда-то видел его таким. Практически таким же, давным-давно. Это могло раньше разбудить мою память, но не разбудило. – В каком-то смысле – оборотная сторона заблуждений Клинора насчет того, кто он сам? Мы немного помолчали. – Значит, правда? Генетическая копия? – С которой он, судя по всему, обошелся весьма утилитарно. – Да. Отличный ход. Вероятно, замена двойника в очень раннее время, затем, позже, прививка сознания. Значит, и его отрава на него самого не действует, и он – это он, в наиболее полной мере, насколько можно представить. Идеальный вариант, чтобы прожить целиком еще одну, новую жизнь. – Идеальный… Хотя теперь, здесь, он упускает множество жизней, помимо загубленных чужих... – Может быть, мы не бывали собой, отправляясь в прошлое, но в этом было нечто от того, чтобы проживать множество жизней, и даже тем интересней, что не совсем своих. Здесь он мог прожить еще одну свою, практически целиком, от начала до конца, но только одну. Он должен очень дорожить собой. Потому, при первых признаках опасности, он затаился. – Что ж, не всякому удается прожить даже одну жизнь в роли бога. Верно. Совершенно. Ничего не скажешь… – И Жанна его тоже не чувствовала, – добавил я озадаченно, опомнившись. – Она поняла, что что-то не так с нами, что-то не так с Дизаком, но о Клиноре даже не вспомнила. И ведь нельзя сказать, что они не встречались. – Ну, это может объясняться очень просто. Помимо того, что все ее предвидение – обычная чувствительность и иллюзии… Мы изменились. Дизак тоже. И случилось это совсем недавно. А Клинор таков «изначально». Он не менялся, и она не ощутила никакой перемены. К тому же – ничего личного, он не подходил к ней близко, не преследовал, не проявлял интерес. И что еще она там говорила про «наши тени»? Что они черные? Что в них страх, растерянность, тревога? Вряд ли Клинор хоть раз попадался ей в подобном состоянии. А для нас произошедшее, почти без объяснений, было еще каким ударом. «Как, выходит, и для Дизака…» – подумал я. Диана права, между нами куда больше общего, чем можно представить. Снова вошел Антуан. Едва открылась дверь, по комнате разлился сочный и теплый, дразнящий аромат запеченных с яблоками цыплят в душистых специях и свежей выпечки. Антуан водрузил поднос на стол между нами и, еще раз торжественно поклонившись, вышел. Я вздохнул и чуть отодвинул ближайшую тарелку. От соблазнительных запахов почти замутило. Серебряный краешек, зазвенев, ударился о кувшин. Несильно. – В чем дело? – спросил отец, подняв заинтересованный взгляд. – У меня пропал аппетит, – заявил я мрачно. – С какой стати? – интерес прозвучал преувеличенно, с ноткой иронии. Откуда взяться аппетиту, если так скакать по дому с острой анемией? – Понятия не имею, что он сделал с Нейтом. Как заставил его к нему присоединиться? Переместиться навсегда в сознание человека, который его старше – а продолжительность жизни тут куда меньше нашей, и Дизак не был генетической копией Нейта. Вообще никакой. Как он это сделал? Просто обманул? Как заставил играть ему на руку? И зачем ему вообще понадобился Нейт через столько лет – если предположить, что сам он тут очень давно? Разве что ему был нужен кто-то на подхвате, обладающий нужными знаниями, и кто мог бы оценить размах идеи перед самым наступлением? Почему он был уверен, что все пойдет гладко? Почему Нейт перед самым концом словно очнулся и попросил прощения? Что с ним такое было? – Накладка сознаний, – ответил отец после двухсекундной паузы, смочив усы в большом серебряном кубке. – Разве Рауль тебе не рассказывал? Когда он был в двадцать седьмом веке, он обнаружил, что его сознание, наложенное на чужое, помогло его носителю начать приходить в себя. Возможно, затянись эксперимент подольше, ему бы и правда удалось полностью избавиться от влияния. А может быть, и нет. Но он стал вести себя нетипично. Стал проявлять больше личностных черт, правда, довольно низменного характера. Со стороны он казался бы почти нормальным. Только… гм… последней сволочью, и на самом деле он был по-прежнему управляем со стороны. Он не очень любит это вспоминать. – Ах, это… Он рассказывал, но мне в голову не пришло, что это должно было выглядеть так. Ты хочешь сказать, что Дизак тоже был отравлен «смирной», помимо того, что частично стал Нейтом? – Скорее всего, да. Правда, последней сволочью он точно был еще до накладки сознания. Если мы все правильно понимаем. Тут личностные черты едва ли понесли ущерб. – Тем более, зачем он ему понадобился? Если он тут же подавил его личность? – Но ведь не знания. Он решил, что ему пригодится кто-то, кто будет знать почти так же много, как он, чтобы быть ему полноценным помощником. Скорее всего, Нейт не сразу понял, что попал сюда навечно. Может быть, он так этого и не понял до конца? – Он, приподняв бровь, посмотрел на меня. – Думаю, что понял, – возразил я, покачав головой. – Какая-то часть его понимала, что он был в ловушке. Она ушла последней. – Но если он не сознавал этого в начале, он вполне мог сам выбрать такого персонажа как Дизак, по крайней мере, легко согласиться на него. Ему могло показаться забавным побыть громилой. Это возможно. Я кивнул. Нейт был довольно смешливым парнем. Я припомнил кое-что из прошлого Клинора. Все находили весьма забавным, что пару лет назад, преисполненный, как все полагали, самого наивного юношеского благочестия, он попытался наставить Дизака, самого известного буяна в округе, на путь истинный. Впрочем, все тогда удовлетворились тем, что он остался жив. Хотя это было почти шуткой, потому… да потому что в те времена Дизак еще не был так опасен – грубиян, забияка, не слишком склонный к честности. А вот потом… судя по всему, Клинор наставлял его еще и тому, как стать смертельно опасным. Правда, с тех же пор Дизак стал несколько честнее – зачем плутовать, если есть возможность просто убивать врагов, с большой долей уверенности? О чем-то они договорились уже тогда. А после не слишком афишировали свою дружбу, которая, будто бы, быстро и бесплодно сошла на нет. Что же касается самого Клинора, хотя во всех отношениях он слыл образцом благочестия и порядочности, человеком мягким, благожелательным и в высшей степени приятным, у меня и, думаю, не только у меня, он всегда вызывал легкую настороженность, в которой, впрочем, не было ничего странного или неестественного. В нем лишь ощущалась жилка нездоровой категоричности, безоговорочности, уверенности в своей правоте, что отличает большинство святош на земле. Так и казалось, что, несмотря на всю свою кротость и доброжелательность, он с удовольствием почитывает «Молот ведьм» на сон грядущий. Пожалуй, я не был далек от истины. Коньком исследований Линна был религиозный фанатизм, в том числе инквизиция, в разных ее проявлениях. Может быть, это в итоге и довело его до ручки? – А когда Нейт осознал, что происходит, – продолжал отец, – Линну просто пришлось дополнительно откорректировать его личность. Хотя отчасти он мог рассчитывать и на то, что носитель действительно сумеет его подавить. И Нейт сыграл еще одну роль – спутал следы. Отвлек наше внимание. И мы уже не застали Клинора в начале его пути. За стеной реальности толщиной в молекулу притаилось нечто или, вернее, ничто – ниже температуры абсолютного нуля.III
– Не нужно, – мягко попросил Клинор. – Говоря о них, придавая им слишком много значения, вы придаете им силу. – Кому это? – не понял я. – Всей этой нечисти, – ответил он. «Тьфу, господи… – оторопело подумал я, – вот уж заговаривать об этом всерьез – это точно значит придавать им силу!» Уже не припомню, что нас потянуло в эту авантюру – возвращаться вдвоем ночью через лес. Вероятно, у Клинора были свои причины для самоуверенности, не только неколебимая вера в небесную защиту. А мне показалось зазорным отставать от тихого благочестивого соседа, намеренного очертя голову двинуться в темную чащу. На полдороге я отпустил какую-то шуточку насчет нежити, в которую превращаются похороненные на перекрестках самоубийцы и испустившие дух в канаве неразумные путники – лучше ведь шутить о них, чем принимать всерьез, когда кругом ни души, почти кромешная тьма, над дорогой-то и дело замшелыми призраками проносятся совы, а поворачивать назад – слишком поздно. – Бросьте. Это всего лишь шутка. Чтобы не заснуть в темноте. – Шутка? Что же веселого в вашем страхе? – поинтересовался он кротко, и я подавил безотчетное желание свернуть ему шею, разумеется, исключительно фигурально. – Только вера, спокойная и безмятежная, лишает нас страха. – Разве что вера в крепкую сталь и неподмокший порох, – заметил я уязвленно. – Человек никогда не бывает избавлен от страха, – продолжал он после довольно-таки затянувшегося молчания, прерывающегося лишь перестуком копыт, конским фырканьем, душераздирающим скрипом ветвей, шумным хрустом веток по сторонам от дороги, тявканьем лисы или визгом какого-то мелкого зверька, угодившего кому-то в зубы. – Особенно, лишенный веры. Вам не кажется, что это очень печально? – Очень печально, что на это, как правило, имеются причины, – проворчал я недовольно. – Прекраснодушие – это чудесно, но чаще всего оно проистекает из обычной слепоты. Клинор тихо рассмеялся. – Для вас обычен мир, в котором существует опасность. В котором все не доверяют друг другу и угрожают. – Неужели вам знаком другой? Если да, то определенно это чудесное царство обретается не на грешной земле. – Верно, – вздохнул Клинор, подняв голову и взглянув на небо – над краешком сплетенных в черное кружево ветвей поднималась луна – лишь начавшая идти на убыль. Посеребрившая дорогу и деревья, залившая все мерцающим молоком. Клинор подставил ее свету лицо, мечтательно, будто умываясь в призрачном светлом потоке, и улыбнулся, зажмурившись, но, когда он открыл глаза, они показались темными и жесткими, а в усмешке притаилось какое-то неприятное злорадство. – Это и есть истинное и верное Царство Небесное. Но скоро оно, наконец, настанет. На земле. Он сказал это так твердо и уверенно, будто говорил о каком-то решенном обычном деле. – Когда-нибудь несомненно. Он даже не заметил иронии. – Весь наш мир одержим дьяволом, – сказал он совершенно серьезно, чем чуть не насмешил меня. И кто тут говорит о нечисти? – Вы когда-нибудь задумывались об этом? Только подумайте, с начала и до конца история человечества – это история войн и братоубийства. – Да. Что ж тут теперь поделаешь? – В его словах был странный оттенок, который я никак не мог распознать и определить. Слова были привычными и знакомыми, в то же время в них чудилось что-то чуждое, только потому я не разозлился всерьез на эти банальности. – Полагаю, историю о Каине и Авеле вы знаете лучше меня. С начала времен и далее – навеки. Он покачал головой. – Все это можно исправить. – Уж конечно, – я и не подумал скрывать смешок. Хотя не собирался слишком злоупотреблять тем, что его благочестие вряд ли позволит ему затевать драку на ночной дороге. И поэтому еще сдерживался. Лишь немного беспокоясь, что надолго меня может не хватить. – Знаете, что причиной всему злу, что есть в людях? – спросил он по-прежнему смертельно серьезно. – И что же? – Запретный плод. То, что зовут первородным грехом, и то, что не выполоть простым крещением. Плод познания добра и зла. – Да неужели? Трудновато будет вернуть его опять на дерево. Слишком давно его съели. Да поди и переварили… – Глупости, – чопорно ответствовал Клинор. – Его можно вернуть иначе. Не спорю, это иносказание, но взяв однажды на себя право судить о добре и зле, всяк вершит этот суд как знает, скорый и неправый. – Ушам своим не верю! Наконец вы говорите что-то здравое, Клинор. А как, по-вашему, не было ли главной бедой то, что люди отведали еще недозревший плод? Оттого и судят «скоро и неправо» обо всем, за что бы ни взялись? Им только кажется, что они что-то знают о добре и зле. А на самом деле – ничегошеньки. – Верно. Они просто не умеют судить правильно. Но и это можно исправить, – заметил он с улыбкой. – Да, и каким же образом? – поинтересовался я недоверчиво. – Людям следует избавиться от этого плода, – заявил он, будто это было обычнейшим делом. – Однажды они перестанут судить о добре и зле. Будут жить бесхитростно, веря друг другу, без сомнений, без страданий, полные веры, счастливые. Просто перестав судить обо всем кто во что горазд. – Просто? По-вашему, выходит, это просто? – Да, перестав. По крайней мере, так, как сейчас. – Сперва этот мир начнет напоминать Эдем. – Одно последует за другим, – произнес он терпеливо. – И никак иначе. Но что – за чем? – Дело в том, что творение еще не завершено. – А вот это – пожалуй... – И все однажды изменится, в нужное время, в нужном месте, нужным образом. Однажды мы вернемся к истокам. Второе пришествие принесет свет грядущего в прошлое, ближе к началу времен, мир станет чистым прежде, чем осквернится окончательно, а проклятые времена будут стерты, словно их никогда и не было!.. – Минутку, Клинор, вы не заговариваетесь? Мир осквернится окончательно, и из этого-то грядущего должен явиться свет?! Вы ничего не путаете? – Тьма и свет разделятся. Прежде чем придет свет, будет слишком много тьмы. Но от нее можно избавиться. Избавить от нее многие, многие времена. – Не уверен, что мне нравится то, что приходит в голову при таких словах. – Что-то в его словах меня не просто раздражало, но и удивляло, и видимо, я все же хотел, чтобы он немного прояснил то, о чем говорил. – Если ничего не было, то не было ни становления, ни подвигов, ни преодолений, ни грехов, ни их искупления. Спору нет, и мне бы хотелось, чтобы некоторые вещи никогда не происходили. Но разве это не то же самое, что не завершить, а отменить творение? Если грехи должны сгореть, пусть сгорают. Это лучше, чем ничего. Он посмотрел на меня неожиданно пристально. – Ничего? Как бы то ни было, это произойдет скорее, чем вы думаете, – в его голосе не было ни тени сомнения. – О, пророки во все времена предвещали скорый конец света. Вы не говорите ничего нового! – Начало уже положено. – Он сказал это так, будто сам же его и положил. Но это уже было бы верхом самонадеянности. – Вероятно. В миг сотворения мира. – Нет, – он вздохнул и сказал уже вдруг тихо, мягко, очень по-человечески: – Не обращайте на меня внимания. Это все ночь. Тьма, путающая мысли, превращающая одних людей в других. Вы напомнили мне одного старого друга, с которым, бывало, мы заводили такие разговоры. Только он умер. Давно, – прибавил он, как будто то ли сомневался в этом, то ли подразумевал на самом деле что-то совсем другое, но выяснять что, у меня не было ни малейшего настроения. – Сожалею. – Не стоит. – Он вдруг рассмеялся, как-то неестественно. «Да ведь он несет всю эту чушь просто потому что боится темноты, – пришло мне в голову, – и ему ничуть не помогает его вера, только он не желает в этом признаваться, может быть, даже самому себе, только и всего». – Люблю луну, и одновременно ненавижу, – проговорил он, будто сознаваясь в чем-то сокровенном. Она смотрит на меня взором двуликого бога – мы всегда видим только один ее лик. Но есть у нее и другой, мы не видим его. Не видим с земли. Никогда. Как способны видеть прошлое, но не будущее. Некоторые видели это будущее, но, отказавшись от всего и сойдя на землю, могут лишь вспоминать и догадываться, что же там, на другой стороне луны… И оно станет совсем другим, когда станет видимым снова. Сказочное чувство! – Странные слова, – заметил я мягко. Хотя уловил мысль: двуликий бог – Янус. Некоторые и в античности трактовали его имя как Дианус, связывая с небом, луной и солнцем, и идея о видимом и невидимом лике луны, как о прошлом и будущем, была достаточно остроумна. Но дело ведь не только в луне. Разве что еще в том, что при ее свете люди порой теряют рассудок. – Ах, просто так, фантазии – безумные фантазии, – засмеялся он. – Тем более что еще светит Венера, – пошутил я, чтобы и вовсе свести все на несерьезный лад, – вот и фантазии. – Венера? – удивился он. – Звезда утренняя, которую римляне называли Люцифер. Забавно, не правда ли? Люцифер – означает «светоносный», а приписывают это имя дьяволу. – Хотя были и святые с таким же именем, но об этом обычно не вспоминают. – Ученье – свет, – произнес Клинор с каким-то загадочным выражением. – Познание добра и зла, выходит, тоже свет. Так кому же приписать это имя, как не Дьяволу? – Кому-нибудь другому. Звезда утренняя не лжет, рассвет уже близок. – Да, рассвет уже близок… – пробормотал он. Ну, хоть на этом мы сошлись, насчет всего остального, похоже, в голове у него была удивительная каша. И когда уже рассвело гораздо отчетливей, мы добрались до развилки, где нам предстояло разъехаться в разные стороны. – Ну что ж, прощайте, – почти весело сказал Клинор, – желаю вам удачи, хоть вы и одержимы дьяволом, как весь этот мир! – Как же вы не любите этот мир, – посмеялся я. – Да вы просто белый всадник Апокалипсиса! – «И вышел он как победоносный, и чтобы победить», – процитировал он, посмеиваясь. – Что ж, неплохо бы! И мы расстались, полагаю, оба безо всяких сожалений.IV
– Проклятье!.. – воскликнул я, неловко выронив вилку с подцепленным кусочком печеного яблока. – Как же я не вспомнил этот разговор раньше?.. Впрочем, забыл я только детали, и понадобилась встряска, вместо разговора с психоаналитиком, чтобы вспомнить то, что совершенно не казалось мне тогда существенным. Вот же забавность, в будущем он так пытался заставить меня выносить непременные моральные суждения, едва ли применимые к обстоятельствам, и ему не нужны были отличные от его собственных, это он и называл умением думать – полное с ним согласие. А в ту ночь говорил, что «всяк вершит суд скорый и неправый». Впрочем, за собой он все еще оставлял право судить, а вот прочим, тем более что все они поголовно заблуждались, это было ни к чему. И только теперь я понял, почему он так связывал двуликого бога с Луной. Наша станция «Янус» находилась именно на Луне. Не на обратной ее стороне. Землю мы видели всегда, да и изучали по большей части то, что происходило некогда на ней. Нам всегда был виден исток. А в собственное будущее мы и сами не способны были заглянуть. Разве что в чужое, которое для нас все равно было прошлым. А чушь насчет Люцифера – неужели это шутка еще с тех времен, просто потому, что мы об этом когда-то заговорили? – Какой еще разговор? – С Клинором. Это было пару лет назад. И он сказал все… так ясно… – Пару лет назад? – Да, как раз тогда, когда пытался наставить нашего местного буяна на «путь истинный». Я рассказал обо всем в двух словах. Отец задумчиво повертел в руке вилку. – Интересно, с чего бы ему вообще с тобой об этом заговаривать? – Может быть, из ностальгии? И если он уже тогда считал, что я могу быть тобой? Просто проверял – на пустой дороге посреди темного леса… – Это возможно. Допущение превращает этот разговор прямо-таки в историю, леденящую кровь. – Но раз он понял, что ему еще ничего не грозит, то ничего не грозило и мне. Если он присматривал за нами, ему было удобнее, чтобы однажды мы стали теми, кем стали, а не неизвестно кем, за кем он мог не уследить. – И значит, то, что мы ничего вовремя не вспомнили, в какой-то мере сохранило нам жизнь. Стань все ясно раньше, у него наверняка был какой-то план, что ему делать. Но мы не обращали на него никакого внимания, и в какой-то момент он решил, что точно выиграл. А теперь – исчезновение, сгоревший дом – все это явная импровизация. Должно быть, он давно уже не очень-то верил, что мы сможем сделать хоть что-то. Сперва – наверняка волновался, что мы все же разгадаем его трюк и пожалуем гораздо раньше. Но этого не случилось. Не случилось и сразу же после перемещения Карелла – а ведь, казалось бы, нам нельзя было терять времени в такой ситуации. И он наконец почувствовал себя в полной безопасности. – Но решил поставить точку, прислав сюда Дизака с компанией. Тоже ностальгия? Ему хотелось окружить себя старыми знакомыми или кем-то очень похожим на них. Это бы всю жизнь грело ему душу, свидетельствуя о его полной победе. – Думаю, ты прав. Он не ожидал, что наше перемещение, если оно вообще состоится, будет настолько неидеальным. Но нас волновали какие-то посторонние мелочи, а его мы совершенно игнорировали. Значит, что бы мы ни делали, это были не «мы». – И все-таки, раз он нас путает, то кто тогда, по его мнению, я? Неужели ты? Или он вообще выбросил меня из расчетов, не считая за отдельную личность? – Была в нашем будущем кое-какая тонкость. Нередко люди оставляли потомство в виде собственных генетических копий – с некоторыми вариациями, которые они желали закрепить. По некоторым причинам имя нашей с Линор матери никому не было известно. Оно и не требовалось бы, если бы у нас был всего лишь один настоящий родитель. – Он что же, всегда полагал, что я только твоя тень? – Может быть, его неприязнь мне не мерещилась, как считала Линор? Отец скорчил довольно смешную рожицу и пожал плечами. – Может, и так. В конце концов, если у нас все получится, это не имеет никакого значения, а будь я тобой, я получил бы большую свободу действий, к тому же он мерит своей меркой. И, как-никак, с тобой он знаком хуже, чем со мной, а мы не раз с ним заговаривали о чертовски странных вещах в нашем прошлом, и рогами стучались, хотя едва ли я воспринимал это всерьез, тот разговор мог напомнить ему подобное. Возможно, он думает, что ты – Мишель. В конце концов, кто еще был с тобой во время самой Варфоломеевской ночи? – О! Даже в голову не приходило, что и Мишель может быть в опасности… Тогда ты был бы обычным человеком этого времени?.. Это слишком странно. Как бы мы собирались в таком случае действовать, по его мнению? – Мало ли, может, примерно так же, как он – опоив и загипнотизировав всех, кто может зачем-то понадобиться. Теперь я ошалело уставился на него. – А мы на такое способны?.. Отец усмехнулся и пожал плечами, ехидно подмигнув. – Поживем – увидим, – ответил он мрачновато и как-то очень устало. Я вдруг вспомнил о времени и начал терзаться смутными угрызениями совести. В отличие от некоторых, я почти весь день проспал. – Увидим… Да… думаю, мне пора, – проговорил я, неуверенно проведя рукой по подлокотнику. Ничего, все пойдет как по маслу, как и раньше. Это только кажется, что трудно… Я покрепче оперся о подлокотник, приподнялся, и тут меня занесло в сторону, а кресло, как норовистый бычок на родео, резво скакнуло назад и вбок. – Елки... – я приложился лбом о край стола и смирно сел на ковер. Из глаз сыпались звездочки и томно вальсирующие мушки. Отец как по волшебству очутился рядом, придержав кресло – похоже, оно еще намеревалось прихлопнуть меня спинкой по макушке. Ухмыляясь, он поставил его снова на резвые ножки и, осторожно подхватив меня под руку, помог подняться. Я почувствовал, что от досады у меня горят уши. – Извини, – пробормотал я. – От меня только неприятности… – Знаешь, что, – сказал он, посмеиваясь, – выбери уж что-то одно: или ты геройствуешь, или валяешься в обмороке. – Он прав, одно и другое вместе – чрезвычайно неэффективно. – Ладно, – согласился я. – Уж до завтра я точно в обмороке! Только не присылайте мне цветов и священников, и, может быть, моя душа обретет покой. Продолжая посмеиваться, он сам довел меня до моей комнаты, как я ни протестовал, и не предлагал хотя бы поручить это кому-нибудь другому. И оттого что сейчас он мне совсем не доверял, было, как ни странно, тепло на душе. Может быть оттого, что и ему отчего-то тепло было тоже.