I
Изабелла пришла одна. – Я знаю, долго ты так не выдержишь, – сказала она задумчиво. Она что-то держала в руке, что-то маленькое. Разжав пальцы, она показала мне хрустальный флакончик с золотистой жидкостью. – Что это?.. – изумился я. – Я схожу с ума или знаю ответ? Изабелла усмехнулась и встряхнула флакончиком, протягивая его мне, чуть увереннее. – Знаешь ответ. Это «адская смирна». Но уже не совсем. Ее основной активный компонент я подавила. Но не все ее качества потеряны. Это по-прежнему прекрасный стимулятор и ранозаживляющее. Может быть, вполовину слабее, чем оригинал, зато куда безопаснее. Словом, если появится необходимость быстро прийти в себя – прими это… – Я озадаченно уставился на флакончик, одолеваемый самыми противоречивыми чувствами. – Только на всякий случай запри дверь, чтобы в первые четверть часа никто случайно не вошел... Скорее всего, это совершенно безопасно, но просто на всякий случай! Она протянула мне флакончик. – Спасибо… – Я взял его с опаской. – А кто-нибудь знает об этом? – Ну… – Изабелла замялась, забавно наморщив нос. – Я высказала теорию, но, кажется, она не встретила ответного энтузиазма. – Скажи честно, на чьей ты стороне?! – засмеялся я. Она пожала плечами: – Я не говорю, что нужно непременно это попробовать. Просто делюсь соображениями. Потому что тебе это может быть интересно. В конце концов, после вчерашнего… хочется как-то уменьшить нашу уязвимость. – Да… – Я уже знал, что сделали с бедным священником – вынесли его открыто, но так, будто он был еще жив и ему было нехорошо, доставили домой и вызвали священника к нему самому. Среди всего, что кругом творилось, никто ничего не понял. В конце концов, пусть был выстрел, в нем самом никаких огнестрельных ран не было. А стрелял, как выяснилось, я сам – чтобы скорей позвать на помощь, когда бедный отец Франциск внезапно упал. Может, звучало не слишком убедительно, но последние дни в целом всем казались феерически невероятными. – А если опыт пройдет успешно, то мы сможем пользоваться им в дальнейшем... – Я снова пристально посмотрел на флакончик. – Если мы сможем обратить зло в какое-то подобие добра, то почему бы нет? Помнишь, для забавы я решала эти задачки еще в далеком будущем – как обезвредить большинство самых известных в истории ядов. Все уже было просчитано раньше. Единственное, что вызывает какие-то сомнения – генетические различия в разных временах. Рассчитывала я тогда модель двадцать седьмого века. Но раз действие здесь сходно, то все должно сработать. И я… даже проверила на мышах. Хотя это слабенький показатель, но новые мыши реагировали совсем не так, как та мышь, на которой мы провели испытание в первый раз, неделю назад. – Верю. А еще… Ты думаешь, что это может сработать как прививка? Если вдруг с нами что-то случится? – Она ведь не сказала, что основной компонент нейтрализован, она сказала, что он подавлен. С другой стороны – это же не вирус, но и к ядам, бывает, привыкают. Изабелла нахмурилась, пожала плечами и вздохнула. – Хотелось бы. Но одно дело – теория, а практика – совсем другое… Поэтому она предложила мне стать подопытным кроликом. Она знала, к кому обращаться. – Ты же любишь «опыты на людях»? – уточнила она с самым невинным видом. – А точнее, на собственной шее, да? – улыбнулся я. – Ну, это потому, что ты все-таки не живодер… И на самом деле, я знаю, что ты тоже все просчитываешь и бываешь осторожен! – Как зловеще это звучит! – Если сочтешь, что риск чрезмерен, не делай этого. Это просто страховка. Лучше пусть будет под рукой, никто не знает, как обернутся события. – Это уж точно… Пусть будет. Спасибо еще раз. Мы снова улыбнулись друг другу, и Изабелла выскользнула из комнаты, мягко прикрыв дверь. Я со вздохом посмотрел на флакончик, серьезно задумавшись. Риск все-таки был, и она это знала. Только какой? Какие еще могут быть побочные действия? Строго говоря, сама по себе, «смирна» не вызывала физической зависимости. Да и психологической тоже – по причине отсутствия критического отношения к собственному состоянию. Хорошее? Пусть. Плохое? Это для человека уже совершенно безразлично. У него не было собственного побудительного мотива к тому, чтобы снова его улучшить. Он мало осознавал, что за чем следует. А вот если будет осознавать… То это опасность номер раз… А номер два – даже при отсутствии какого бы то ни было внушения можно потерять критическое отношение к собственным поступкам. И тогда пример мы уже знаем. Если «накладка сознаний» ослабляла действие «смирны» и в итоге превращала человека в «последнюю сволочь»… то это вполне может случиться. Неважно, внушит мне кто-нибудь что-то или нет. Не исключено, что это могу сделать я сам, думая о чем-то чуть более напряженно, чем следует – а как именно следует, никто не знает. И даже пусть эти опасения не подтвердятся, я могу убить своего «внутреннего цензора». И если буду считать себя после этого гением мысли и истиной в последней инстанции, то это совсем не значит, что так будет на самом деле. Тогда останется лишь пристрелить меня как бешеную собаку. В лучшем случае. Так как проводить остаток жизни взаперти или сея вокруг мор и разрушения что-то не хотелось… И все-таки, в этом был такой соблазн. Даже в том, чтобы стать «последней сволочью». Чтобы поменьше беспокоиться о происходящем и о последствиях своих действий. Именно потому я медлил, глядя на пузырек – потому что это было так соблазнительно. Но чем тянуть и ждать новых опасностей… И так не хотелось слишком долго оставаться бесполезным. Притертая пробка оказалась тугой и скользкой, открыть флакончик одной рукой, не вылив его содержимое, выходило не так-то просто. Эта мелочь раздражала – тем больше, чем сильнее я сомневался в правильности того, что делаю. Так, как дела обстояли сейчас, мне совсем не нравилось. Беспомощность и неизвестность – верный способ сойти с ума. Особенно, когда есть шанс легко от них избавиться. Эта легкость – уже сомнительного свойства. Но если можешь кому-то помочь и не делаешь этого, то как это назвать? Какой выход тут ни выбери, всегда будет в чем себя обвинить. В том, что потакаешь соблазну, или в том, что прячешь голову в песок. Лучше уж не в последнем. И так слишком много упущено, и действовать надо быстро, именно в то время, в которое иначе от тебя не будет никакого проку. И, в конце концов, я верил Изабелле. Она бы не пришла, если бы не была уверена в безопасности на все… девяносто процентов. Ну ладно, хотя бы на восемьдесят или семьдесят. Наконец пробка поддалась. Пальцы слегка свело от напряжения, рука подрагивала, и лучше было перевести дух. Несмотря на волнение, я был аккуратен и ювелирно осторожен. «Может быть, последний раз в жизни?» – подумал я ехидно, и усмехнулся. Вряд ли я думаю, что это серьезно, если разыгрываю сам с собой такой фарс. Прищурившись, я примерился к открытому флакончику и осторожно отпил половину его содержимого. Дверь была незаперта. Но какого черта? Или все будет в порядке, или – уже неважно. И все же на всякий случай я постарался ни о чем не думать, зажмурившись и крепко сжав пузырек в кулаке, чтобы не вылить остаток – пробку закрою потом...II
Часа через два я сидел за столом в своем кабинете и пытался постигнуть логику Линна. Почему он наметил главное выступление на Варфоломеевскую ночь? Это имело для него какое-то практическое значение или только символическое? Да, конечно, чем время смутнее, тем «мутнее вода», но при его возможностях все можно было сделать исподволь не зацикливаясь на датах и исторических событиях, которые легко отменить. Так может, для него это имело какое-то иное значение? Попустительство до нужной поры, а затем – картинная кара грешникам, докатившимся до подлого братоубийства? Роль Немезиды, божьего гнева, небесного правосудия? И как с этим вяжется то, что он сам готов был развязать это братоубийство, если бы что-то пошло не так? Его люди должны были убить Колиньи, если этого по какой-то причине не сделает Гиз. Просто потому, что он знал, что так должно быть. Он знал о «намерении согрешить», а кто «согрешил в сердце своем», тот все равно, что согрешил на деле. Остальное – декорации и воля провидения. Он ждал, когда род людской достигнет вершины скверны в выбранном им клочке времени и пространства. Это будет «правильно» и «идеально», назидательно в своей основе, пусть даже никто не сумеет оценить урока, и не будет подозревать, что должно было происходить на самом деле. Прежде чем наслать казни египетские, надо ведь не забыть ожесточить сердце фараона, чтобы он не прислушался к Моисею. А потом за это наказать весь Египет. Вполне божественно, на чей-то взгляд. И только поэтому король и его семейство еще в порядке. Они должны находиться в своем первозданном грешном состоянии. Если, конечно, они на самом деле в порядке. Ведь ясно, что к ним должен быть «индивидуальный подход», как к отцу Франциску. Они не обязаны походить на обычных хранителей. Не обязаны обладать теми же установками. Но будь я Линном и стремись к «совершенству», я бы и впрямь отложил нисхождение благодати до самого эффектного часа в своей пьесе. Тут есть только одна тонкость – я не Линн. И, многое допуская, могу упускать какие-то мелочи, которыми он руководствовался. Одно ясно: готовиться столько лет и теперь отступить – невозможно. Кажущееся затишье не может быть долгим. Оценив ситуацию, он пустит в ход запасной план. Наверняка найдя в том не менее «совершенные» стороны. Он ведь, в какой-то степени, ждал нас. И вот мы здесь. Он дождался. Я сделал глубокий вдох, закрыл глаза и задержал дыхание, прислушиваясь к ощущениям. Удивительно. Легче. Хотя действие казалось мягким, почти незаметным. На меня по-прежнему то и дело накатывали приступы головокружения, довольно сильные, но тяжесть и разбитость понемногу отступали. Других серьезных изменений я в себе не замечал. Кроме того, что сидел уже не в надоевшей мне постели, а в кресле, не чувствуя при этом, что скоро умру от усталости. Если все пойдет хорошо, через день-другой я уже сумею выйти из дома не только подышать в сад. Вот только неясно, нужно ли будет повторить… или все же крепко садиться на этот крючок не стоит. Первый пузырек опустел. Легко и незаметно. Когда мне показалось, что ничего особенного не происходит, я допил остаток. Теперь было бы неплохо переговорить с Изабеллой, поделиться впечатлениями, но ее, насколько я знал, в доме уже не обреталось. Все отправились куда-то, куда я пока не мог за ними последовать. Раздался знакомый стук в дверь, вызвавший у меня мгновенный всплеск неконтролируемого раздражения. Или еще какого-то смятенного чувства? – «Каков окажется первый контакт с посторонним разумом?» Или дело в чем-то другом? – Войдите! – немедленно отреагировал я, чуть удивившись этому раздражению. Заглянувший в приоткрытую дверь Мишель был бледен и серьезен. Я тут же решил, что странная вспышка, должно быть, вызвана его нервозностью, с которой он постучал. Он нервничал и это передалось мне – я уловил его настроение. Невольно сассоциировав с недавним визитом злосчастного священника. На самого Мишеля у меня не было никаких причин раздражаться. Его взгляд остановился на мне довольно ошарашенно. Несмотря на то, что он уже видел меня вчера расхаживавшим по дому. Но явно не думал, что я решусь так скоро повторить. Или что буду хотя бы достаточно бодро при этом выглядеть. Проскользнув в дверь, Мишель плотно прикрыл ее за собой. Растерянно кашлянул и, то отводя взгляд, то тревожно меня им окидывая, приблизился. – П-простите… – пробормотал он, намеренно стараясь говорить как можно тише. – Но как вы себя чувствуете, ваша милость? Т-там – господин П-пуаре… Он к вам… Я изумленно посмотрел на Мишеля: «С каких пор ты заикаешься, дружище?..» – Думаешь, с ним что-то не так? – Э, нет… не знаю, не думаю, что с ним… Про отца Франциска тоже никто ничего плохого не думал. Я чуть выдвинул ящик стола. Сверху на бумагах лежал заряженный пистолет, положенный туда совсем недавно. А прямо на столе, как обычно, всегда можно было отыскать парочку стилетов. Один из них протыкал пачку исписанных листков бумаги, другой покоился в футляре. Тот самый, подарок дорогой герцогини. Еще один вздох, для проверки. Все неплохо. Если не накатит очередной приступ, врасплох меня не застать. – Ну что ж – впусти его. – Я… – Мишель снова начал заикаться, даже толком ничего не сказав. – В чем дело, Мишель? Ты же на самом деле не боишься меня?.. Возможно, всеми последними событиями и странным поведением мы все же напугали его до полусмерти. Мишель посмотрел на меня с протестующим отчаянием и, наконец, заговорил открыто: – Нет, сударь, не вас! За вас. У него такой вид, будто… будто… Он пришел за вами. И он приехал в карете!.. – О, вот как?.. – Думаю, мы можем не впустить его. Вы же больны. И я не узнаю, зачем он приходил? Вернее, приезжал? – Ладно, Мишель, впускай, каков бы он ни был. Я разберусь. – Вы правда… Я не знаю… – Давай, Мишель. Все хорошо. Мишель помотал головой и, все еще отчаянно беспокоясь, вышел из комнаты. Через минуту я услышал тяжелые шаги, и дверь широко распахнулась. Пуаре, с трагической серьезностью на лице и в позолоченной кирасе, вошел, торжественно печатая шаг. На бледном, явно невыспавшемся, лице застыло выражение строгой отрешенной скорби. Я пристально посмотрел на него и, не пошевельнувшись – если понадобится пистолет, его лучше будет схватить внезапно, беспечно улыбнулся: – Приветствую, Теодор! Пуаре в ответ резко, почти официально наклонил голову. Брови сдвинуты к переносице, на лбу залегли складки – он всем своим видом пытался выразить, как ему жаль. Осталось выяснить, чего именно. – Что-то стряслось? – Я продолжал ободряюще улыбаться. – Тебя желает видеть король, – мрачно ответствовал Теодор. – Как можно скорее. – Король Карл? – уточнил я, выдержав короткую паузу. Серьезность Пуаре наконец подернулась удивлением. – Разумеется!.. – Стало быть, такое лицо у него не потому, что король скоропостижно скончался. – Никто не умер? Тогда что у тебя с лицом? – спросил я напрямик. – Это арест? По лицу Пуаре тенью прошла мучительная судорога: – Не знаю! – ответил он хрипло. Поистине историческая фраза! – Покушение? – предположил я весело. Он лишь с еще более горестным видом развел руками и пожал плечами. Он не был ни в чем уверен и подозревал худшее. А может быть, все-таки, скрывал правду? – Так может, еще обойдется. Зачем ты пугаешь слуг? Пуаре вздохнул и посмотрел на меня неуверенно и оценивающе. – А может, ты еще не в состоянии? – он слегка, намекающе, подмигнул. – Ну правда?.. Как интересно… Прямо до чертиков. – Теодор, что ты подозреваешь? Честное слово, я никому не скажу! – Не знаю! – упрямо и даже раздраженно повторил Теодор. – И тем не менее, считаешь, что у меня есть выбор? – Ну… да… – он удивленно оглядел меня, пытаясь сообразить, в каком я состоянии на самом деле, и снова озадаченно нахмурился. Должно быть, вид у меня был не по срокам цветущий. – То есть, ты бы просто вернулся и сказал, что я при смерти или что-то в этом роде? Теодор, как-то воровато оглядевшись, кивнул. – Интересно, – сказал я вслух. – А мне, честно говоря, нет, – сумрачно буркнул Пуаре. – У тебя есть какие-то основания полагать, что все обернется скверно? – У короля есть причины тебя не любить, – напомнил он. – Кому нравится признавать свои ошибки? А у тебя есть причины ему не доверять. И сейчас, когда ты не здоров, кто знает, какую шутку он вздумает выкинуть и чем это для тебя может кончиться. Я понимающе кивнул. – Выходит, тебя больше всего беспокоит, что я нездоров, а он в это время топает ножкой? Что ж, но он ведь до сих пор наш король. Подумаешь – ошибки. В последний раз, когда мы с ним разговаривали, он начал с приступа гнева, а потом спас мне жизнь. Он никогда не был стабилен. Правда, тогда я произнес одну фразу, которая теперь совсем не в чести, не в пример тому, что тогда. Неизвестно, с каким настроением ему захочется узнать, что все это значило. И не смеюсь ли я над ним до сих пор. Должно быть, Теодор имел в виду как раз это. Пуаре промолчал. – Я поеду, – сказал я. В каком бы состоянии я ни находился, во мне еще достаточно сюрпризов для любого человека этого времени. И если даже не этого, то благодаря Изабелле – отчасти тоже… По крайней мере, это повод снова войти в игру. Я могу узнать что-то важное. – Не вижу причины для обмана. Пуаре вздохнул. И обреченно, и не без облегчения. Он выполнял приказ с чистой совестью. – Хорошо. Я подожду тебя в карете. – Вот видишь – тем более ты заботливо захватил с собой карету. Теодор вышел, озабоченно качая головой. Будто без слов сказав на прощанье: «Как хочешь, но я предупреждал». Если, конечно, это можно было назвать предупреждением. Вернувшийся Мишель подобрал мне для вылазки подходящий костюм. Правда, взглянув на него, когда он, чтобы мне было удобнее, вынес одежду из спальни в кабинет, я рефлекторно возмутился: – Мишель, что это?.. Черное? Я кто, по-твоему, кающийся грешник?!. – Может, конечно, и грешник, только не кающийся. И не кальвинист, чтобы питать пристрастие к «отсутствию цвета». Хотя, если вспомнить времена весьма отдаленные… Скорее всего именно их я и вспомнил и ассоциация невольно дернула. Мишель, похоже, пребывал в легком ступоре. – Просто… подумал… – Что должно выглядеть строго и торжественно, – продолжил я за него. И подобающе горам трупов на улицах. Мишель ответил потерянным взглядом. Я кивнул. – Хорошо, пойдет. Тем более выглядело на деле совсем не траурно. Черное с золотом – в чопорном испанском духе. Скорее эффектно, чем мрачно. Пожалуй, Мишель был прав – что-нибудь зеленое или синее придало бы довольно смешной оттенок моей романтической бледности. Что-нибудь более яркое тоже внесло бы дисгармонию. Пуаре, едва завидев меня, одобрительно кивнул, видно, полагая, что подобная серьезность, почти надменная, не должна вызывать ни малейшего желания шутить даже у короля. – Все же странно до чертиков, – пробормотал он, помогая мне усесться в карету. – Не думал, что застану тебя на ногах. Вот же блажь… Может и не совсем блажь. Жиро вчера наблюдал меня предположительно жизнеспособным и мог с кем-нибудь поделиться своим наблюдением, кого оно могло бы заинтересовать. – Слишком много всего происходит… – проговорил я, отдышавшись. И в этот момент наверняка не выглядел особенно здоровым. На меня напал один из тех приступов слабости, что после принятия эликсира Изабеллы казались едва ли не сильнее, чем если бы все шло естественным путем. Впрочем, с чем я сравниваю? Иди все естественным путем, еще и без первичных реанимационных мер Дианы, я вряд ли выбрался бы из дома при всем желании. А теперь, пусть меня и трясло так, что зуб на зуб не попадал, я даже куда-то ехал, причем до зубов вооруженный. Помимо обычного оружия при мне был очень маленький пистолет, который можно спрятать в ладони – в наше время таких почти не делают, разве что на очень особый заказ и, можно сказать, для развлечения – толку от него немного, но иногда не повредит любая неожиданность. Также не на виду, в левом рукаве, помимо повязки, был припрятан стилет с гербом Медичи на щитке у рукояти. Если придется оставить его у кого-нибудь в глазнице, этот герб еще наделает шума – будет славная шутка. – Не хочу надолго выбывать из строя… – Да… – Пуаре продолжал заботливо придерживать меня за плечи, усадив на обитую бархатную скамейку и вглядываясь мне в лицо с более искренней тревогой, чем прежде, пока я, сволочь такая, исподтишка следил за ним, не забывая просчитывать в уме, что с ним можно будет сделать при малейших признаках опасности. – Послушай, у тебя же лихорадка! Знаешь, так бывает – становится лучше, а потом… Черт, да сколько народа так богу душу отдало! Надо вернуться! – Ничего… Пройдет. Круги перед глазами стали выцветать, теряя ядовитую яркость и вращаясь все медленнее. Я и сам уже немного тревожился, что переоценил себя и недооценил возможное побочное действие непроверенного лекарства. Ох уж… проверять так с музыкой... А если мы с Изабеллой ошиблись и все испортили, то так быстрее закончится. Тоже, по-своему, неплохо. А в следующее мгновение я перестал беспокоиться. Самочувствие стремительно улучшалось, а сознание прояснилось, став чистым, как стеклышко. Периоды слабости сменялись ощущением почти полного восстановления, будто мой организм, то и дело расклеиваясь, тут же «склеивался» снова, и с каждым разом у него это получалось лучше. Интересный эффект. А благодаря промежуточным приступам, я даже все еще походил на нормального человека. Пуаре на самом деле разволновался, увидев меня в таком состоянии, тогда как будь все гладко, на его месте я перестал бы верить самому себе и на ломаный грош. Теодор наконец спокойно уселся на сиденье напротив и посмотрел на меня с глубокой укоризной, если не с осуждением. – Что происходит, Поль? И как ты только во все это вмешался? – Расскажу, когда узнаю получше. – Это была шутка. Есть вещи, о которых не рассказывают. Он насупленно покосился в окно. – Это ведь ты расспрашивал меня о хранителях, когда еще ничего не было ясно. Ты что-то знал или подозревал? – Я бы не расспрашивал, если бы все знал. Пуаре кивнул и снова молча уставился в окно. Что ж, и он никогда не был склонен откровенничать о вещах, которые казались ему государственными тайнами. – Думал, ты не любишь политику, – пробормотал он спустя какое-то время. – Ненавижу, – подтвердил я. Воздух, проникавший в окно, был не так уж свеж. Прохладный ветерок приносил с собой не только запахи палой листвы, речной влаги и сточных канав. Мертвецов, конечно, убирали, но всю пролитую кровь так просто не соберешь. И не в теплые августовские дни. Перестук копыт, поскрипывание ремней, на которых покачивался короб кареты, отдавались чем-то безмятежно-будничным. Как синее небо и тепло дня – которому все равно, что происходит. Время течет своей дорогой, и ему нет дела, какие события его наполняют, даже если кто-то вздумает поставить запруду и переменить русло. Воде все равно, куда течь. – А куда, собственно, девают трупы? – поинтересовался я. – За городскими стенами выкопали ямы, – ответил Пуаре. – Главным образом – туда. Некоторых сбрасывают в реку. Но зачем ее травить? – он пожал плечами. – А некоторых, кого повезет, доставляют в катакомбы.III
Лувр – тоже те еще катакомбы. Дворец был пропитан смешанными миазмами. Заметив, как я украдкой повожу носом, Теодор тихо усмехнулся: – Приходится жечь благовония. – Неблагодарное занятие, – посочувствовал я. И подумал, уж не из подобных ли соображений неунывающая герцогиня де Ла Гранж вылила на корзинку с цветами столько духов? Может быть, мы зря над ней потешались. Пуаре свернул в неприметный переход, и я с некоторым удивлением последовал за ним. – Куда это мы? – Тс… – прошипел он, ныряя за занавеску и сворачивая в следующий коридорчик. – Надо, чтобы тебя видели как можно меньше. Хотя бы пока что… Это при том, с какой помпой мы приехали в карете? Правда, после этого мы сразу двинулись к одному из боковых входов, а не к главному, будто на встречу к какой-нибудь фрейлине или для каких-то сугубо казарменных дел. То, как мы передвигались, живо напоминало рассказ Рауля. Должно быть, теперь это обычное дело. Один запущенный коридор сменялся другим и, наконец, мы остановились у неприметной двери, невыразительной и рассохшейся. – Вот и все, – отрешенно сказал Теодор. – Дальше ты пойдешь один. Там тебя должен кто-то встретить и проводить. Я подожду тут неподалеку. Удачи. Я окинул его заинтересованным взглядом. В меру похоронен, но не слишком. – И долго будешь ждать? Он пожал плечами. – Мне еще везти тебя обратно. – Прозвучало с каким-то сомнением. – Что ж, ладно. – Я положил руку на дверь. – Постой… Оружие ты должен оставить здесь. Я обернулся и посмотрел на него в упор: – Точно должен? Перевязь, поддерживающую левую руку, я снял еще в карете, под предлогом обычной вежливости – а на самом деле, чтобы не мешала. Теодор, разумеется, предупреждал, как мог. А ведь мог бы поведать, каким путем мы должны пройти. Одно это показало бы, почему он беспокоился. Но он этого не сделал. Катакомбы, стало быть?.. – Ладно. – Одной рукой я отстегнул пряжку и Пуаре сам подхватил портупею с пристегнутой рапирой и дагой. На мой пристальный вопросительный взгляд он кивнул. – Теперь все. Давно меня зная, он мог хотя бы спросить, нет ли при мне чего-нибудь еще. Но он не спросил. По его глазам я видел – он знает, что есть. Но тут уж он готов был рискнуть. Косвенно это говорило о том, что он не уверен в том, что это действительно опасно. Если бы ему дали знать точно и дали прямое указание, то обнаружься потом при мне что-то, ему не сносить головы. Но он только подозревал и не собирался лишать меня всех шансов, уповая на то, что все обойдется само собой. Пуаре неуловимо подмигнул, я слегка кивнул ему в ответ и толкнул рассохшуюся створку. Шагнув за порог с показной беспечностью, я переместил ушки на макушку и приготовился к сюрпризам. Бисер перед свиньями. Комната была пуста, если не считать развернутого ко мне спинкой старого кресла. В точности, как рассказывал Рауль. В замызганное, да еще и забитое наполовину доской, окошко сочился тусклый свет. Я плавно прикрыл за собой дверцу, хотя глаза еще не совсем привыкли к полумраку, и не очень удивился, расслышав тихий смешок. В кресле кто-то прятался. Судя по звуку, кто-то неопасный. – Всегда мечтал увидеть привидение, – произнес я вслух, поощряя последнее появиться на сцене. Из-за высокой спинки старого кресла, в котором, по слухам, некогда нашел себе пристанище жутковатый мертвец, выглянула симпатичная маленькая фрейлина в хрустящем кремовом платье со стоячим кружевным воротничком и с лукавой улыбкой присела в реверансе. Очень хорошенькая и совсем молоденькая – лет пятнадцати, не больше. Ее глаза блестели в сумраке как большие яркие бусины. Определенно, подобный сюрприз был куда приятней того, что подвернулся тут Раулю. – Очарован, мадемуазель, – признался я, с удовольствием галантно поклонившись в ответ. – Виконт де Ла Рош-Шарди? – уточнила маленькая фрейлина веселым голоском, напоминающим щебет певчей птички. Я подтвердил это предположение дружелюбным кивком. – А меня зовут Анжелика де Ла Кур, – она мило качнула аккуратной головкой в жемчужном уборе, стягивающем плотно уложенные косы. – Надеюсь, по пути сюда у вас не возникло никаких затруднений? – Абсолютно никаких, мадемуазель де Ла Кур, – заверил я. Она легонько пожала плечами и как бы по секрету добавила с извиняющейся улыбкой: – Мадам немного беспокоилась. Мадам – ясное дело, кому она служит, стоит лишь взглянуть на посланницу. Я был совершенно уверен, что она не имела в виду ни мадам Елизавету, ни мадам Маргариту... И уж тем более, она не имела в виду короля. Что ж, никто не обещал, что он непременно должен быть у себя. Почему бы ему не быть в этот момент у матушки? Или она просто хочет перехватить меня раньше? – Она ждет вас, и я вас провожу, – заключила фрейлина, как нечто само собой разумеющееся. Анжелика де Ла Кур подошла к стене, завешенной выцветшей тканью, приподняла тяжелую пыльную материю и, просунув внутрь свою детскую ручку, нажала на рычаг. Восхитительно… совсем не таясь. Или это уже не такой уж секрет? Часть стены ушла вглубь, пахнуло сыростью. Здесь пахло прелою листвой, И безмятежностью сырой, Сквозь мох, едомый слизняком, Тянуло в склепе сквозняком... – Едва не пробормотал я вслух. Эх, сколько же времени прошло с тех пор, как мы занимались археологией и сочиняли по этому поводу дурацкие стишки на замогильные темы?.. Анжелика деловито просеменила обратно к креслу и взяла оставленную там свечу. Зажечь ее ей удалось не сразу. Пришлось прийти на помощь. Потом я забрал у нее подсвечник, достаточно увесистый, чтобы подобный жест казался элементарной вежливостью, и подал руку, заранее предупредив, чтобы она не слишком в нее вцеплялась. Она проявила понимание. Поначалу. Но когда мы вошли в тоннель, ее хватка вдруг стала ощутимой. Впрочем, она поспешила исправиться, виновато пробормотав: – Простите. Я немного боюсь привидений… – Серьезно? – спросил я, решив, что несерьезность ее развеселит. – А они тут есть? Это была ошибка. Анжелика сильно содрогнулась, снова дернув меня за руку. – Вы шутите?! – Да... надо полагать, – осторожно выдохнул я, отпустив прикушенную губу. Сам виноват. Колеблющееся пламя свечи мало спасало от мрака, хотя блики разливались, мерцая, по тонкому слою влаги, покрывавшей своды. Под ноги нам попалась черная яма. Мы аккуратно ее обошли, пол ведь был довольно скользким. – Осторожнее, – прошептала фрейлина. – Тут есть еще и ловушки, лучше их не задевать. Я заглянул в черную пустоту очередной ямы. – Да, жутковато… На ее месте я бы определенно боялся тут не привидений. – Ничего, я знаю, где здесь безопасно, – ободряюще отозвалась Анжелика. От нее исходило приятное тепло, как от свернувшегося комочком котенка. Но вот наконец и тупичок с нишей… А в нише – молоточек. Я едва удержался, чтобы не потянуться к нему, уже зная, куда надо постучать этим легендарным гномьим орудием. Анжелика сама постучала молоточком в дальнюю стенку углубления и отступила назад. Мы подождали немного, и вскоре часть стены сдвинулась, плавно отъезжая в нашу сторону, а за ней открылась комната, освещенная множеством маленьких свечей, хотя был еще день. Анжелика забрала у меня свечу, погасила ее и, вся подтянувшись и посерьезнев, на цыпочках вошла в комнату, я последовал за ней. Стена за нами бесшумно закрылась, став лишь зеркалом в черной раме. Прямо перед нами стоял темный резной стол, на котором громоздились среди теней книги и свитки. За столом, над книгой, лицом к нам, сидела пожилая женщина (кто же открыл дверь? – подумал я, – или ближе к столу находился еще один рычаг?). Тяжелые неподвижные складки темного платья окутывали ее как каменные драпировки плакальщиц работы Микеланджело. Веки ее были полуопущены, спокойное лицо светилось легкой желтизной слоновой кости, оно казалось неожиданно гладким и все еще красивым, хотя, как полагают, южная красота увядает рано. Екатерина Медичи мягко подняла голову, посмотрев на нас со странной едва уловимой улыбкой. А ведь с нее вполне можно было писать загадочную Джоконду. Движение развеяло иллюзию ее «каменности». Мы поклонились. Короля тут не было и в помине. Хотя кто знает, кто еще мог нас здесь видеть и слышать, оставаясь невидимым и неслышимым. – Мадам, – смиренным чистым голоском произнесла фрейлина, приседая в реверансе и продолжая сжимать тяжелый подсвечник обеими руками. – Все исполнено. – Хорошо, милая, оставь нас, – отрешенно-ласково сказала «старая» королева. Пятьдесят три давно не казались мне запредельной цифрой, как и какие-нибудь пятьсот три плюс-минус несколько смешных коротких тысяч. Анжелика, все еще на цыпочках, удалилась в переднюю. – Итак, вы здесь, виконт, – мягким, шелковым тоном произнесла Екатерина Медичи, ее взгляд проскользил по мне, отметив и скованность левой руки и видимое отсутствие оружия, ее брови чуть дернулись вверх, то ли одобрительно, то ли иронично. – Вы, должно быть, удивлены? – Нисколько, мадам, – заверил я. – Ой ли, – проговорила она с фамильярностью «добросердечной тетушки». – Разве вас известили, что вы должны прибыть ко мне? – Нет, мадам. Но с той минуты, как я увидел вашу посланницу, я вовсе не удивлен. – Это ясно, – она кивнула, и как-то украдкой кольнула меня быстрым взглядом. – Однако, когда за вами посылали, сказано было иное. Я кивнул, превратив кивок в полупоклон. – Да, мадам. – И все же вы осмелились явиться, хотя у вас был выбор? – казалось, она просто подшучивает. Но куда же деть такие тонкие расчеты? Раз ей было в точности известно все – как и что будет передано… – Разве могло быть иначе, мадам? – я удивился так же мягко, как она. Она тихонько усмехнулась. Ее глаза были темны, как два твердых орешка. – Или вы умнее, чем кажетесь, или напротив… И повела рукой, указав на место напротив себя. – Подойдите, виконт, Сядьте здесь. Прошу вас. Мне не нравится смотреть снизу вверх. Я хочу с вами кое о чем поговорить. Как правило, беседы с пожилыми дамами у меня выходят неплохо… Готье уверяет, что все «старые перечницы» от меня без ума. Осталось только выяснить, все ли королевы входят в разряд обычных пожилых дам, не говоря уж о «старых перечницах». Некоторое время она молчала, перевернув лицевой стороной вниз какие-то бумаги и рассеянно их разглаживая. – Вам никогда не представлялось любопытным… время вашего рождения? – спросила затем она. – Нет, мадам. – ответил я, удивившись лишь на мгновение. О ее любви ко всякого рода гороскопам было известно. Может быть, с ее точки зрения, она вовсе не начинала разговор издали, а брала быка за рога. – Назовите его, – попросила она, пристально глядя мне в глаза. В чем мог бы быть подвох? Сомнительно, чтобы она могла подозревать, что я помню очень даже разные времена своего рождения, хотя к такому подозрению великолепно подошел бы этот ее взгляд. – Это был вечер, мадам. – Стоило ли сейчас шутить? Но «время» – такое расплывчатое понятие. – Год и день, – подсказала она без выражения. – Год тысяча пятьсот пятьдесят первый, пятнадцатое января. Она удовлетворенно кивнула. Затем выхватила из чернильницы перо и быстро набросала на листке перед собой семь цифр, используя арабские символы. – Одни лишь единицы и пятерки, вы не находите? – В самом деле, – вежливо согласился я, прибавив мысленно: по юлианскому календарю. А через десять лет, с введением григорианского (если, конечно, все тут пойдет как надо) придется исправить одну из единиц на двойку. А если еще и годы сосчитать от сотворения мира или по исчислению какой-нибудь египетской династии… Я поймал себя на том, что неудержимо отвлекаюсь, пока мы говорим об отвлеченных вещах. Что было тому причиной – то, что я впервые вышел из дома с тех пор, как все вспомнил, или у меня кружилась голова по самым банальным физическим причинам? Оттого, что мне было скверно? Или оттого, что было куда лучше, чем следовало? Неважно. Кстати, это наверняка являлось одной из главных причин, почему ей захотелось поговорить со мной сейчас, пока я нахожусь не в самой лучшей форме. По чистой случайности я мог высказать или просто выказать нечто, что может оказаться ей для чего-то полезным, утвердить или рассеять ее подозрения. Все это может быть совсем не плохо, но лучше бы избежать случайностей. Я украдкой вздохнул поглубже и постарался сосредоточиться. – Единица, как вам, должно быть, известно, число Солнца, а пять… – она опять сделала заминку, – число Люцифера. А это она с чего взяла?.. Я посмотрел на нее почти ошеломленно. Но только почти. Цифры – всего лишь предлог. Она уже наслышана о том же, о чем и отец Франциск. – Позвольте… – пробормотал я, будто усомнился, что хорошо ее расслышал. Что ж, именно смятенным я и должен был бы выглядеть, если только не был сумасшедшим. – Венера, – сказала она вкрадчиво. – Это число Венеры, звезды вечерней и утренней, которую зовут также Люцифером. Символ ее – пятиконечная звезда, которой заклинают злые силы. С этим я не счел нужным соглашаться. Не то чтобы полная чепуха, если подходить с мифологической точки зрения, но их целая бездна. – Прошу прощенья, мадам, – возразил я. – Но я слышал, что пять – число Юпитера. А по иным сведениям – Меркурия, некоторые же говорят – Марса, – и это еще не все разногласия на этот счет. – Я бы предпочел скорее эти планеты. – Ну разумеется, вы бы предпочли, – она тонко улыбнулась, не сводя с меня внимательных глаз. – Вам бы, молодым людям, только и думать, что о сражениях, не правда ли? Или хотя бы о заоблачных высотах, подвластных Юпитеру. – Она выдержала паузу и продолжила: – Тот человек… от которого вы избавили моего сына, – произнесла она значительно и вместе с тем предостерегающе, – его силу многие почитали дьявольской. Но мне доводилось слышать еще кое-что… Я глядел на нее выжидающе. – Те, кто видел вас в бою, остерегаются как-либо это расценивать. Но они рады тому, что находятся на одной с вами стороне. Что вы на это скажете? – Польщен, мадам, – сказал я невинно. – Вы полагаете, это влияние Марса? – И Фортуны, конечно. – Что любит храбрых? – продолжила она с каким-то затаенным весельем. Я осторожно улыбнулся. На что именно она пыталась сейчас намекнуть? На что бы ни намекала, в этом было предостережение. Не стану кривить душой, будто за минуту до этой мысли я чувствовал себя куда уютней. – Если умение вашего врага называли дьявольским, то и ваше почитают таковым же. – А как же еще тут объяснить умения, некогда вживленные в мозг искусственно, а затем развитые в разных временах? – Уж не продали ли вы душу дьяволу, чтобы одолеть его? Его же время, быть может, вышло, и настала пора расплаты? – Для наших врагов, мадам, все мы исчадья преисподней, как и они для нас. – И это еще не все, – добавила она. – Насколько мне известно, вы порой руководствовались особого рода предсказаниями. Я ждал, что до этого дойдет, и все-таки удержать себя в руках оказалось нелегко. – Вы не хотите поделиться со мной этой благодатью? – вкрадчиво вопросила королева. Я со странной рассеянностью посмотрел ей в глаза. – Мадам, неважно, что говорят другие, но я не верю предсказаниям. Мне предсказывали, что я погибну, если столкнусь со своим врагом. Но этого не случилось. И я рад, что не поверил предсказанию. Она впилась в меня цепким взглядом, в котором сквозило удивление. И в какой-то момент поняла, что это не ложь. Я не просто ненавидел предопределение. Если мы сами изменяли историю и если она движется одновременно множеством потоков – какие могут быть предсказания? И в то же время, глядя мне в глаза, королева будто чего-то испугалась. Совсем не разумно было ее пугать, и я не собирался этого делать. Но ей отчего-то вдруг стало не по себе. Она отвела взгляд и некоторое время мы сидели в звенящем молчании. Затем она снова взялась за перо. – Единиц у вас больше, чем пятерок, – заметила она и быстро сложила все цифры, получив новое число – девятнадцать. – Первое и последнее из простых чисел, альфа и омега, – сказала она, и тут же вывела новую сумму – десять. – Единица – знак божественного творения, – бормотала она себе под нос, – ноль – знак небытия и смерти. – Да уж, сплошной двоичный код… – А в итоге – снова единица. И во всей цепи цифр их семь – божественное число. Она отложила перо и закрыла глаза. Я ждал. Похоже, в целом, случайные цифры были на моей стороне. – Сатурн, – проговорила она, не открывая глаз. – Ваш покровитель в Зодиаке. И покровитель мрачный, он сливается с Хроносом – всепоглощающим временем, пожирающим своих детей. Знак его – серп или коса. Это коса смерти. Имена Сатурн и Сатана – не слишком ли созвучны? – Я знаю, что Сатурн правил Золотым веком, мадам. Когда люди, по преданию, были счастливы. – Равны и счастливы, – подчеркнула она. – И в этом равенстве есть знак анархии и разрушения. Ведь смерть уравнивает всех. – Если есть рай и ад, то смерть не для всех одно и то же, – сказал я, и королева открыла глаза. – И у меня есть еще один покровитель, мадам. Мой месяц посвящен Янусу – богу всякого начала. – Чей храм всегда закрыт в дни мира, – заметила она. – И этот бог – двулик. – Для мира и войны. Для друзей и для врагов. Ведь у каждой вещи две стороны. – Когда говорят об обоюдоостром оружии, это призыв к осторожности, – сказала королева. – Вы правы, мадам. Именно потому, то, что делает меня сильным, делает меня слабым. Она пристально посмотрела на меня и, похоже, мы друг друга поняли. Она поняла, что я осознаю свою уязвимость, это ей понравилось и это ее успокоило. Она отодвинула в сторону книги и свитки и поставила на свободное место две небольших шкатулки из полированного черного дерева, инкрустированные перламутром и слоновой костью. – Не смотрите, – велела она. – Закройте глаза, протяните руку и выньте из шкатулки наугад один из камней. Потом взгляните на него и скажите мне, что это. Я сделал, как она просила, потом открыл глаза, и мы вместе посмотрели на камень, вспыхнувший в полумраке малиновым светом. – Рубин. – Камень огня, войны и победы. И власти, – прибавила она полувопросительно и почти подозрительно. – Второй? Я повторил маневр. В моей руке оказался гладкий темный камешек, отливающий металлическим блеском. – Кровавик. – Камень магов, – протянула она не то чтобы недружелюбно, но едва ли ее голос мне понравился. – Которым вычерчивают заклинания и круги – ловушки для демонов. Можете ли вы прочесть «Отче наш», виконт? Вряд ли стоило отвечать: «да хоть задом-наперед». – Разумеется, – слегка улыбнулся я, в ответ на ее наполовину наигранную иронию. – Разве вам не говорили, мадам, что когда швейцарцы герцога Гиза атаковали хранителей, я читал эту молитву во весь голос, пробивая бреши в рядах врага? – И не дожидаясь, пока она повторит свою просьбу, спокойно прочел молитву, держа камень в руке – она не вычерчивала им ловушки, но если это для нее что-то значит… – Хорошо. – Она выдержала паузу, которая, быть может, должна была подействовать мне на нервы. – И, наконец, третий? – Агат, – сказал я, вынув полосатый камешек. Королева забрала у меня камешек и поднесла его ближе к свету. – Сардоникс, – сказала она мягко и удовлетворенно. – Это хорошо, – и посмотрела на меня с одобрением, будто этот камень говорил обо мне больше или лучше чем предыдущие и вся история моей жизни. – Талисман верности и защиты от злых чар. Sardius, – назвала она его на латыни, – и с вашим именем созвучно… Все три камня она отложила в сторонку, маленькой кучкой, и придвинула к себе меньшую шкатулку. В ней оказалась колода гадальных карт. Она перемешала их, дала мне снять, потом выложила на стол рубашкой вверх, усеянной золотыми лилиями по темно-синему полю, четыре карты. – Что ж, первая карта означает начало, – изрекла королева и, перевернув ее, красноречиво приподняла бровь. Это был «Дьявол». Весьма изящная гравюра, в стиле, напоминающем Дюрера. Кажется, везение мне изменило? – «Это знак фатальности, замечаемой в жизни некоторых лиц как извержение вулкана, уничтожающее высших и низших, сильных и слабых, сведущих и невежд – в равенстве сокрушения», – назидательно произнесла она цитату, приписываемую Гермесу Трисмегисту. Второй картой открылась двойка треф. Королева улыбнулась: – Двойка палиц означает неожиданное благотворное вмешательство. Принято говорить – божественное. Надеюсь, Бог на нашей стороне. «Всего лишь двойка, – подумал я критически, – ну и мелюзга…» Она открыла третью карту, которая называлась «Луна». – Это то, с чем придется столкнуться. «Луна» предвещает сильных тайных врагов. Может быть, даже буквально с Луны, – мысленно предположил я. Королева привела еще одну цитату из трудов знаменитого алхимика: – «Помни, сын Земли, что тот, кто дерзко относится к неведомому, близок к гибели!» Судя по всему, это было личным мне наставлением. Хотя как раз с неведомым мы дела уже не имели. Королева помедлила, глядя на последнюю карту. – Откройте последнюю карту сами. Она скажет нам, чем все кончится. Я перевернул карту, и она, гладкая как пластинка из слоновой кости, выскользнула у меня из пальцев и легла на стол с отчетливым негромким щелчком. Я едва подавил желание рассмеяться – конечно, именно этим все всегда и кончается, – ну не подло ли такое со стороны карт?! И над кем это они вздумали подшутить, надо мной или над королевой? – А вот и Хронос! – не удержавшись, сказал я. На последней карте красовалась «Смерть» – как водится, усмехающаяся во все зубы, с косой и со скошенными головами под костлявыми ногами. Королева бросила на меня быстрый взгляд, буквально выстрелила им. Но увидев, что я улыбаюсь, призадумалась, она явно ожидала, что я испугаюсь. – Это не всегда дурное предзнаменование, – медленно проговорила она, словно пытаясь убедить в этом саму себя. Это была правда. Но, уверен, она не отказалась бы от чего-нибудь более определенно обнадеживающего. – Я знаю, мадам. «Символ уничтожения и вечного возрождения всех форм сущего в царстве времени», – процитировал я, продемонстрировав некоторую осведомленность все в том же труде Трисмегиста. – Разве вы не назвали Хроноса моим покровителем? Должно быть, в свой час все свершится своим чередом, так, как нужно. Королева посмотрела на остаток колоды с подозрением, будто под ней могли таиться змеи, и, решившись на еще одну попытку, вытащила наугад из середины еще одну карту. Посмотрела на нее, не показывая мне, и, испустив тихий вздох то ли облегчения, то ли обреченный, положила на стол. Теперь уже я мог ее увидеть. – «Звезда», – поговорила она, подводя итог. – Она символизирует надежду. Или звезду утреннюю… – подумал я с невольным мрачным ехидством. И вдруг меня осенило – ей сплошь попадались «старшие» карты, и среди них только одна «младшая». Взглянув на колоду, я наконец обратил внимание, что она извлекла из шкатулки только ее часть, меньшую, со «старшими» картами, как же туда затесалась двойка треф? Случайно? Но королева не выказала удивления, увидев ее, только удовлетворение. Да и сейчас, – я бросил на нее изучающий взгляд, – несмотря на прочие выпавшие карты, казалась если и удивленной и заинтригованной, то не слишком расстроенной, или подавленной, или зловещей. Она что-то загадала на эту двойку? И довольна уже тем, что та ей подвернулась? – Как бы то ни было, мадам, – заверил я вслух, – я не суеверен. Она ответила загадочным взглядом, без тени гнева или раздражения. – Вы ведь всего лишь человек, не правда ли? Вы даже не представляете себе, сколько неведомых и невидимых сил окружает нас и управляет нами. Или все-таки представляете? Не спешите отвечать, – предупредила она. – Вы солжете. Сейчас – солжете. Но, может быть, не потом. И позвонила в колокольчик. Я невольно насторожился, но из передней всего лишь появилась Анжелика. С большой золотой чашей в руках, украшенной самоцветами и эмалью. Будто видение Грааля. Церемонно приблизившись, она торжественно водрузила чашу на стол между нами, посмотрела на свою повелительницу и снова, не говоря ни слова, просеменила к выходу. Заколыхались, сомкнувшиеся за ней, тяжелые занавеси. Королева подняла вычурно-украшенную крышку, и по комнате разлился знакомый запах, обманчиво напоминающий ваниль. Чаша была наполнена «адской смирной». – Выпейте это, – ласково сказала королева.